"Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а утонченным финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы не даем чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но зато потом не остается ни обиды, ни горечи..."
*Глупый ритуал,
Что никак не отомрёт:
Сцепленье двух рук.
– Прочти его мне! И переведи.
Она положила локти на колени, приготовилась слушать.
– Но я его наизусть не помню. Там несколько тысяч строк.
– Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать.
Обидевшись за гения русской поэзии, Фандорин иронически спросил:
– А сколько строчек в твоём любимом стихотворении?
– Три, – ответил она серьёзно. – Больше всего я люблю трехстишья, хокку. В них сказано так мало и в то же время так много. Каждое слово на своём месте, и ни одного лишнего. Я уверена, что бодхисатвы говорят между собой одними хокку.
– Прочти, – попросил заинтригованный Эраст Петрович. – Пожалуйста, прочти.
Она полуприкрыла глаза и нараспев продекламировала:
Мой ловец стрекоз,
О, как же далеко ты
Нынче забежал…
– Доко мадэ итта яра… Как прекрасно! Чтобы до конца понять хокку, нужно обладать особенным чутьём или сокровенным знанием. Если бы ты знал, что великая поэтесса Тиё написала это стихотворение на смерть своего маленького сына, ты не смотрел бы на меня с такой снисходительностью, верно?
Он замолчал, потрясённый глубиной силы и чувства, внезапно открывшейся в трех простых, будничных строках.
– Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Как бы тебе объяснить, чтобы ты понял? – Лицо Мидори осветилось лукавой улыбкой. – Сейчас попробую. Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнажённую часть её тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое.
– А я предпочитаю целое, – заявил Фандорин, положив руку ей на колено.
– Это потому что ты мальчишка и дикарь. – Веер больно шлёпнул его по пальцам. – Человеку утончённому достаточно увидеть краешек Красоты, и его воображение вмиг дорисует остальное, да ещё многократно улучшит его.
– Между прочим, это из Пушкина, – проворчал титулярный советник, дуя на ушибленные пальцы. – А твоё любимое стихотворение, хоть и красивое, но очень уж грустное.
– Настоящая красота всегда грустная.
Эраст Петрович удивился:
– Неужели?
– Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы – вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня. Кто помнит о миллионах счастливых влюблённых, что мирно прожили свою жизнь, состарились и умерли? А о трагической любви сочиняют пьесы, которые живут столетия. Давай выпьем, а потом будем разговаривать о Красоте.
Но поговорить о Красоте им было не суждено.
Эраст Петрович поднял чарку и сказал: «Я пью за красоту радости». «А я японка и пью за красоту печали», – ответила Мидори и выпила, он же не успел.
Ночь разорвал бешеный крик: «ЦУМЭ-Э-Э!!!». Откликом ему был рёв, исторгнутый множеством глоток.
Рука Фандорина дрогнула, сакэ пролилось на татами.
Дрогнула рука,
Вино пролилось на стол.
Злая примета.
Солнце всё делит,Тьма всё объединяет.
Ночью мир един.
На синем небе
Попробуй-ка разгляди
Синюю звезду. ...я говорю правду… Для начала давайте внесём ясность в историю с Окубо, ибо началось всё именно с неё. – Цурумаки смотрел собеседнику в глаза спокойно и серьёзно, будто решив снять свою всегдашнюю маску весёлого бонвивана. – Да, министра устранил я, но это наши внутрияпонские дела, до которых вам не должно быть никакого дела. Я не знаю, Фандорин, как воспринимаете жизнь вы, а для меня она – вечная схватка Порядка и Хаоса. Порядок норовит разложить всё по полочкам, прибить гвоздиками, обезопасить и выхолостить. Хаос разрушает всю эту аккуратную симметрию, переворачивает общество вверх дном, не признает никаких законов и правил. В этой извечной борьбе я на стороне Хаоса, потому что Хаос – это и есть Жизнь, а Порядок – это Смерть. Я отлично знаю, что, как все живущие, обречён: рано или поздно Порядок возьмёт надо мной верх, я перестану барахтаться, превращусь в кусок неподвижной материи. Но пока я жив, я хочу жить во всю силу, чтоб вокруг меня дрожала земля и рушилась симметрия. Прошу прощения за философию, но я хочу, чтобы вы правильно понимали, как я устроен и чего добиваюсь. Окубо был само олицетворение Порядка. Одна голая арифметика и бухгалтерский расчёт. Если бы я не остановил его, он превратил бы Японию во второсортную псевдоевропейскую страну, обречённую вечно плестись в хвосте у великих держав. Арифметика – наука мёртвая, потому что она берет в учёт лишь вещи материальные. Но главная сила моей Родины в её духе, который не поддаётся исчислению. Он нематериален, он всецело принадлежит Хаосу. Диктатура и абсолютная монархия симметричны и мертвы. Парламентаризм анархичен и полон жизни. Падение Окубо – это маленькая победа Хаоса, победа Жизни над Смертью. Вы понимаете, что я хочу сказать?
в Японии есть древняя наука нинсо, она позволяет читать человеческие лица, как открытую книгу. Владеют этим искусством очень немногие, но в нашей семье мастера нинсо не переводятся уже двести лет. До приезда в Японию титулярный советник, конечно же, рассмеялся бы, услышав подобные басни, но теперь-то он знал, что в этой стране существует поистине бессчётное количество самых невероятных «искусств», и потому смеяться не стал, а лишь переспросил: – Читать лицо, как книгу? Что-то вроде физиогномистики? – Да, но только гораздо шире и подробнее. Мастер нинсо умеет истолковать и форму головы, и строение тела, и походку, и голос – одним словом, всё, что человек сообщает о себе внешнему миру. Мы умеем различать на коже сто сорок четыре оттенка цвета, двести двенадцать типов морщин, тридцать два запаха и многое, многое другое. Мне далеко до мастерства, которым владеет мой отец, но я могу в точности определить возраст, мысли, недавнее прошлое и скорое будущее человека… Услышав про будущее, Фандорин понял, что его все-таки дурачат. А он-то, легковерный! – Ну, и чем же я сегодня занимался? Или нет, лучше определите, о чем я думал? – иронически улыбнулся он. – С утра у вас болела голова, вот здесь. – Лёгкие пальцы чуть коснулись его виска, и Фандорин вздрогнул – то ли от удивления (про головную боль она угадала), то ли от самого прикосновения. – Вас одолевали печальные мысли. По утрам это с вами часто бывает. Вы думали о женщине, которой больше нет. Ещё вы думали о другой женщине, которая жива. Вы представляли себе всякие картины, от которых вам стало жарко. Эраст Петрович залился краской, а кудесница лукаво улыбнулась, но развивать тему не стала. – Это не волшебство, – сказала она, посерьёзнев. – Всего лишь плод многовековых исследований, проведённых очень внимательными людьми, сосредоточенными на своём ремесле. Правая половина лица – это вы сами, левая половина – связанные с вами люди. Например, если я вижу на правом виске маленький прыщик цвета инсёку, я знаю, что этот человек влюблён. А если такой же прыщик на левом виске – значит, в него влюблены.
– Нет, вы всё же надо мной смеётесь!*
