Судьба Иосифа Бродского настолько типична для русского поэта, что иногда кажется книжно-хрестоматийной. Он принадлежит к моему поколению 40-х годов, когда сначала Гитлер, а затем и Сталин обьявили всех людей с еврейскими генами главными врагами своих концлагерных империй. Бродскому было 8 лет, когда Сталин начал компанию по борьбе с космополитами безродными. Государственный антисемитизм стал политикой и нигде не был он так силён, как в Ленинграде, где родился и жил поэт. Если бы даже он писал абсолютно правильные советские стихи, то и тогда судьба его была бы трагичной. Его поэзия прямой ответ на слова Адорно, что после Освенцима поэзия невозможна и на слова Шмемана, что любое богословие без Освенцима безнравственно.
"Только с горем чувствую солидарность"-вот ответ нашего поколения на ужас ХХ-го века.Бродский доказал невозможное. Его поэзия состоит из экзестенциальных коанов, которые стали бы новым священным писанием, будь они произнесены тысячу лет назад. Но они произнесены во второй половине ХХ самого трагичного века во всей мировой истории. То, что "солидарность" рифмуется у Бродского с "благодарность"-это тоже возможно только в уходящем ХХ-ом веке.
Не выходи из комнаты
Не совершай ошибку
Зачем тебе солнце
Если есть папиросы Шипка
Сравните это со словами Пушкина "Да здравствует солнце! Да скроется тьма!" -и всё станет ясно. И ещё яснее , если вспомнить Маяковского "Вот лозунг мой и Солнца". Произошла мировая трагедия и поэтическое солнце померкло. Поэзия ушла в сумерки, вернее только в сумерках она и стала возможной. "Лучше жить в провинции у моря". И провинция и море -это душа поэта, которя, несмотря на все брежневско-андроповские психушки остаётся недоступна и неприкосновенна. Язык-вот единственное поэтическое и политическое убежище поэта. Верность речи-верность поэзии. Поэтому не речь, а лишь части речи. Ничего всеобьемлющего тотального не осталось в экзестенциальном мире, но части живы.
"Что скажу о жизни. Она оказалась долгой." Это говорит поэт , который не доживет до пенсионного возраста. Но ведь сравнивает он не с Гёте, а с Пушкиным, Лермонтовым, Есениным, Гумилевым. А на этом фоне Бродский и впрямь чувствует себя Мафусаилом.
"Я американский гражданин,еврей и русский поэт"-такими координатами очертил Бродский своё местопребывание на земле. Но с другой стороны:
Ни страны ни судьбы не хочу выбирать
На Васильевский остров я приду умирать
Васильевский остров-это не родина-это чувство родины. Родина -это родители с которыми разлучила бесчеловечная власть. Это друзья, с которыми не пил только сухую воду. Это Ахматова, воскликнувшая :"Какую биографию творят Рыжему". Родина-эта непригодна для жизни. В ней можно только умирать. Потому и не приехал, чтобы не ускорять смерть.
Бродскому нельзя подражать, как нельзя подражать агонии. Но замечу, что солидарность с горем есть последний вопль умирающей христианской цивилизации. Призрачная поэтическая грамматика поэта даже не водяная и не воздушная - почти бесплотная, заставляет меня говорить о своём современнике, как о создателе виртуальной поэзии, которой не было до него и не будет после него.
