Товарищ мой на вкус и цвет
Владимир Деменков
Товарищ мой на вкус и цвет,
я так устал от монолога,
а ты всё ищешь в слове бога,
но Бога в слове больше нет.
Нет сути в том, звучит что снова,
что смыслом катится в уют,
безмолвье – вечности основа,
в словах лишь времени этюд.
В словах, словами всё уменьшено.
В четыре слова – всё отпеть:
мужчина, рядом слово – женщина,
и жизнь, а рядом слово – смерть.
Речь остальная затрапезна,
на крепость терпкого вина.
Есть беспредельной мысли бездна,
а слова – только глубина.
Редки разливы в полноводье,
где много рек течёт в одну,
где кони пьют, забыв поводья,
губами трогая луну…
Каждый имеет право
Владимир Деменков
Каждый имеет право
на право –
иметь право...
И быть толпой на площади.
А у меня, что слева, что справа
на полях берёз оправа,
и травы потрава –
пасутся лошади.
Старухи с ликом богородиц,
а месяц смугл, как инородец,
и журавли глядят в колодец,
где неба синь.
И близкое уходит в далеко,
от этого и трудно и легко,
теряться в череде веков,
где ты, как краткое – аминь.
Над прудом белое сияние ракит,
не хочется ни истины, ни битв,
усталость от распутства и молитв,
в итог – всё властное безвластно.
Сознание не терпит в праве власть,
события в кулак сжимают пясть,
и чувствуешь в себе ту часть,
что к целому причастна...
Есть что-то странное в полёте сов
Владимир Деменков
Есть что-то странное в полёте сов:
когда затихнут диалогов звуки,
жизнь одиночеством задвинув на засов,
мы видим в крыльях уходящих руки.
Есть тишина больнее в сотни крат,
где в память уходящие бескровны,
но где никто ни в чём не виноват,
и перед кем мы вечно здесь виновны.
И, исцеление не дав в слова,
деревьев тенью зацепив макушки
из тех миров скользнёт сова,
над нашим миром из гнезда кукушки.
Где тишина за шагом ног,
а крыльев шум немного дольше,
где этот мир всего на вдох,
а выдохнуть - нет жизни больше.
К рассвету нужно будет попрощаться
Владимир Деменков
К рассвету нужно будет попрощаться,
всё отлюбить, оплакать, отыграть.
Мы ведь не птицы, чтобы возвращаться
мы просто люди, чтобы умирать.
Налей вина хрипящему от жажды,
голодным хлеба предложи ломоть,
вернутся все, ушедшие однажды,
кого в разлуку обронила плоть.
Нашедший раз, конечно, снова ищет,
бегущим в резвость хрип погонь,
но нет слезы свечи на пепелище,
где выжег всё, до искорки, огонь.
А нам с рассветом, так неосторожно,
два сердца с болью положили в грудь,
когда дышать друг другом невозможно,
но новым именем не хочется вдохнуть.
А что потом, уже совсем не важно,
не жаждет опыт ни забвения, ни проб.
Так горячо, так искренне, так влажно,
что после - только памяти озноб.
Нас дважды в церковь вносят на руках
Владимир Деменков
Нас дважды в церковь вносят на руках,
где запах ладана и таинство елея.
Затихнет память на раздвинутых столах,
последней водкой с хлебом не хмелея.
У горла времени не соберётся ком,
но в вышине, предчувствием иного,
качнётся колокол, и медным языком,
чуть тронет космос, и затихнет снова.
Эпоха, улыбнувшись скорбным ртом,
мелькнёт, не впечатляя вечность.
Но девочка под плоским животом
почувствует начало в бесконечность.
Как страстью руки – жизнь вразброс,
где фарисейство, многое для вида.
И только дважды всё всерьёз:
крещение и после панихида.
Так холодно, что в этом благодать
Владимир Деменков
Так холодно, что в этом благодать,
когда январь скользит щекой по коже,
приходит в мысли то, что не поднять,
что холодней январской дрожи.
Что близкое – заснеженная даль,
а рядом то, что смотрит без участья,
всего одна разрушена деталь,
а целое рассыпалось на части.
И всё тепло – дыхание у рта
и, как в перчатке пальцы, всё раздельно,
и даже та, с кем общая черта,
всё также рядом, только параллельно.
А снег скрипит, пугая темноту,
шаги считая, удаляясь и немея,
и пальцы тянутся ко рту,
как всё, что одиноко, коченея.
Тепло течёт через перчаток нить,
становится расслабленно и южно.
И надо в жизни что-то изменить,
начав с того, чего менять не нужно.
А мир по-прежнему фатален
Владимир Деменков
А мир по-прежнему фатален,
но только смерти словно нет,
когда из солнечных проталин,
началом брызжет первоцвет.
В глаза небесной сини пена
и в почку тайна первого листа,
лишь в грусти вечного Шопена
тень рук, началом от креста.
Как будто здесь всего основа,
и радость жизни через боль,
всё повторится, будет снова,
но ничего не будет вновь.
Всё уходящее - к причалу,
а шар земной - кольцо дорог,
где робко тянется к началу
разбитый временем итог.
И, жизнь, разыгрывая в лицах,
как часто смех зовёт слезу,
застынет влагой на ресницах,
зовя на соль в дождях грозу.
В душе останется озноб,
когда мы в нас совсем не сами,
как поцелуй прощальный в лоб,
не перехваченный губами.
Покров. По осени ночное бденье
Владимир Деменков
Покров. По осени ночное бденье,
где закопчённый тучей неба лик,
и если в жизни доля есть везенья, –
услышишь журавлиный крик.
А нет, то в сентябре закончатся стрижи,
земля затихнет, словно школьный глобус,
и октября цветные чертежи,
зима свернёт и сунет в снежный тобус.
Метель затихнет, крылья распластав,
ей, как всему, в конце усталость,
и ветви ели локтевой сустав,
так вывернет, что вызывает жалость.
С закатом в снеге вспыхнет бирюза,
и на коре проснутся строчкой льдинки,
как будто летом, улетая стрекоза
глаза забыла, выплакав слезинки.
Ложится в счёт, чего не счесть:
дорога, поле, чаща и тропинка,
и вяжет то, что будет с тем, что есть,
забытая ветрами паутинка.
В концертном зале полумрак
Владимир Деменков
В концертном зале полумрак
и ножки кресел – будто барышни присели.
Мелодия строга, как дирижера фрак,
а палочка - в воздушной карусели.
Либретто плакало построчно
и было на события щедро,
а скрипка повторяло точно
изгибом женское бедро.
Гримёр накладывала мушки,
и бархата волна ложилась тяжело,
и превращала лапку сухонькой старушки
в ладонь почтенной дамы пожилой.
А музыка стремилась вдаль,
за грань цены картонного билета.
И в люстре, на цепи тоскующий хрусталь,
ждал поцелуя солнечного света.
И голос женщины, волнующий до боли,
с рассветной грешностью усталой,
брал ноту, выводя из роли,
и отдавал молитвой залу.
На семь делилось, множилось на семь,
через стекло сливалось с ночью южной.
И показалось на мгновенье всем
жизнь существом, далеким и не нужным.
Металась жилка у виска,
внося хаос в привычные движения,
как в полнолуние тоска
вне разума земного притяжения.
Ты возьми эту скатерть себе на дорогу
Владимир Деменков
Ты возьми эту скатерть себе на дорогу,
чтобы в той стороне, где так редки снега,
было место, поставить из стремени ногу,
когда жизнь проиграет за призом бега.
Чтобы в той стороне, где без выводка стреха,
где без памяти блеск у июльских зарниц,
ты услышал протяжное русское эхо,
по-монгольски визжащих степных кобылиц.
Так возьми эти ржавые золотом рощи,
за которые выбили русскую рать,
чтобы было тебе, хоть немного попроще,
непонятно за что вдалеке умирать.
В стороне, где душа не страдает на плахе,
на родное обиду под сердцем тая,
так рвани воротник у заморской рубахи,
чтоб по-русски всплакнула чужая земля.
Осенним вечером зашторено окно
Владимир Деменков
Осенним вечером зашторено окно
и тень, как крыльев чёрных стая,
с ресниц слетала в красное вино,
как будто вызывая дух Стендаля.
На полке шляпки тоненький велюр
к надёжности клонился фетра,
и лица с недосмотренных гравюр,
гадали кто охотник здесь, кто жертва.
Свеча, уже сгоревшая дотла,
в подсвечнике желтела, как корона,
и расстояние шалело от тепла
последнего меж пальцами микрона.
На сердце рубцевался старый шрам,
и опыт тешил новую надежду,
и разбросал столичный шарм
уже ненужную вечернюю одежду.
Ум не точил привычный оселок,
и сердце плавилось без разума пригляда.
Потом глаза спросили потолок -
Зачем всё это было надо?
Люблю из глаз спокойный свет
Владимир Деменков
Люблю из глаз спокойный свет,
из под ресниц, что русым оберегом,
как будто синий первоцвет,
зима устало засыпает снегом.
И тихий вдох уже издалека,
на коже запах страсти и вербены,
и как усталости спокойная река
втекает к нам в пульсирующие вены.
А за окном, где собирается гроза,
воркует голубь, весь в любовном плаче,
и будет дождь – из глаз слеза
всех засыпающих устало, но иначе.
И шёпот капель в уходящий зной,
как пальцев крест в дорогу на удачу,
тем кто уйдя, останется виной,
и кто в дождях подобен плачу.
И кто уже ни каждый день,
ни голос на вопрос с ответом.
Мелькнёт лишь, словно тень,
знакомым в незнакомце силуэтом.
Но тот, кто с нами до конца,
как омут в самых тихих реках.
И кто, не трогая лица.
бессонницей лежит на веках.
Уже теплом чуть тронута земля
Владимир Деменков
Уже теплом чуть тронута земля.
но подо льдом наложницею реки,
и в это время женщина твоя
совместный путь планирует навеки.
А ты не знаешь, что такое век,
где якорь превращается в вериги,
ты просто смертный человек,
забытый жизнью в этом миге.
Ещё по льду восторженно скользя,
ещё взахлеб, ещё не осторожно,
ещё не понимаешь, что нельзя
одно создать из многих можно.
Пока инстинкт, всё в простоте тая,
смятенью чувств не даст ответа,
что эта женщина твоя - твоя
не потому, что полностью раздета.
Не потому, что первые в долгу,
в начале нет судьбы исхода,
но на одном нас ставит берегу
грядущий взрыв речного ледохода.
Весенней хмели, где глоток,
где по пути покажется со встречным,
где вешний мечется поток,
как жизнь, теряясь в бесконечном.
Ещё не разбухает плотью лёд
Владимир Деменков
Ещё не разбухает плотью лёд,
и жизнь тепла у холода на грани,
но пялятся в оконный переплёт,
с надеждой вечной глупые герани.
Ещё среда не в руки четвергу,
и в клейкой почке время ожиданья,
но стрелка на часах качнётся на бегу,
как девочка в предчувствие свиданья.
Томясь собой и на прожилках вен,
инстинктом пульс у времени читая,
живое требует от жизни перемен,
как святость постоянство почитая.
На стене не безумствуют тени
Владимир Деменков
На стене не безумствуют тени,
страсть устала в ладонь не кричать.
Ночь, как женщина, сдвинув колени
в страхе день от рассвета зачать.
Солнца луч, как стрелы наконечник,
за деревьями блещет в саду.
И луны потускневший подсвечник
ищет сумрак в заросшем пруду.
И у глаз уже времени метка.
В поле стая готовит отлёт.
Но судьба, как осенняя ветка,
бросит в руки надкушенный плод.
Я, как флюгер на кончике бруса,
закрутивший познанья в кольцо,
не ищу уж невинности вкуса
на груди моей скрывшей лицо.
Но кому-то откроет для битвы
день небесную яркую синь…
Губы шепчут рассвету молитвы,
выдыхая страданье в “ аминь”.
Уже была неясность встреч
Владимир Деменков
Уже была неясность встреч,
слова и фразы паузою висли,
вопрос звенел в изломе плеч,
в молчании слова теряют мысли.
А за окном заснеженный февраль
усталый вечер нёс на подоконник,
и на стене забытый календарь
всем предлагал ушедший вторник.
И лунный свет, по зеркалу скользя,
в ладони тенью опускался осторожно,
и было можно всё, и было всё нельзя,
но выбрать что-то было невозможно.
Табачный дым, у форточки клубясь,
сливался с тем, ушедшим и забытым,
так просто обрывалась связь
мужчины с женщиной, что стала бытом.
Забытый день с календаря
нёс в комнату привычную усталость,
всё было искренне и зря,
как опоздавшая для боли жалость.
Всё уйдёт, что течёт и вращается
Владимир Деменков
Всё уйдёт, что течёт и вращается,
обернись – не увидишь следа,
кто уходит к другим – возвращается,
кто уходит в себя – никогда.
Разлука рядом здесь, разлука не конвертная,
но между пальцев есть космическая даль,
и всё без слов, лишь ложечка десертная
сливает звуки в звон, чуть трогая хрусталь.
Есть тишина, где сроки все отмерены,
где с встречным долго было по пути,
и где в себе настолько мы потеряны:
под фонарём иголка – не найти.
А жизнь текла, она всегда поспешная,
в надежде жадной губы опалить,
и тишина, как темнота – кромешная,
но было видно, что не нужно говорить.
Уходит страсть, захлопнув разговорники,
а слова искренность, как всхлипы у потерь,
и смущены мы этим, как затворники,
когда открыта ветром встречным дверь.
Ты здесь, совсем не здешняя,
а рой минут лепил на полночь час,
и тишина была кромешная,
но тишина была уже вне нас.
Скворец, как пьяненький Орфей
Владимир Деменков
Скворец, как пьяненький Орфей,
полощет горло из воздушной фляжки,
и бабочки, похожие на фей,
в нектаре прячут лунные мордашки.
Есть высший смысл в тех лапах и когтях,
что рыщут вечность времени по следу,
и муравей, найдя в траве рычаг,
вращает мир на зависть Архимеду.
Тревога время заберёт у сна
Владимир Деменков
Тревога время заберёт у сна,
под стреху ветер бьёт натужно,
к вопросам жизнь до горечи честна,
но это ночью никому не нужно.
Как сроки правдой не итожь,
но позвоночник отзовётся дрожью,
когда на слов нежнейших ложь,
слова ответят нежной ложью.
Хранитель тайн полночное крыльцо,
у тризны жизни ложь всегда пирушка,
и правду, бьющую в лицо,
зашепчет ложь нежнейшая на ушко.
За гранью открывая рубежи,
зовём души ушедшую беспечность,
и верим в искренность у лжи,
как верят дети в доброту и вечность.
Отбросит жизнь от света тень,
и серый цвет все краски выпьет в гамме,
и только ложь, как майская сирень,
цветёт для глаз в сиреневом тумане.
Я русский, с русской повадкой
Владимир Деменков
Я русский, с русской повадкой –
застигнутый в поле чёрной грозой,
востоку креститься трехперстной украдкой
и плакать по прошлому пьяной слезой.
Однажды, поставив на вечные лета
ордынскому глазу ветхий плетень,
найти в беспричинных раздумьях рассвета
в духовном порыве телесную лень.
И каждою жилой с рожденья приучен –
нахально щерясь в заморский прищур,
к лаптям своим старым развесить онучи
на пёстром заборе всемирных культур.
И видеть в воде между капелек ряски,
склонив под пудами натруженный стан,
на русской земле половецкие пляски
и чуять на горле смертельный аркан.
И в этом, в постельной беспечности свале,
с восторгом смакуя невинности вкус,
на мятой пропахшем степном сеновале,
скрепить женской кровью с бессмертьем союз.
Быть серой шинелью в серой пехоте.
Поняв – я и есть российский бардак,
без вести исчезнуть в поднявшейся роте,
в последней и первой штыками атак.
Похож наш темнотой подъезд
Владимир Деменков
Похож наш темнотой подъезд
на негра ракурсом поближе,
не там где белозубый в душу въезд,
а вечно сзади и пониже.
Ворчит так армянин, таксист,
с тебя глазами сбрасывая платье,
Он - Ара, не ариец, не расист
и целый час мы в доску братья.
Пора платить, хоть трижды брат,
подъезда темень под ногами.
А эта – праздник для расплат,
когда не близкими - деньгами.
А нам с тобой пролёт пройти
и вспомнить, если постараться,
когда, бредя по этому пути,
мы перестали целоваться.
Когда квартира на запоре
была любовною игрой,
и вещи змейкой в коридоре
нас выдавали с головой.
Совсем не верилось часам,
когда задерживались где-то.
Привычка – это когда сам
снимаешь то, что на тебе надето.
Но что ты льнёшь? Шагать пора,
ты от бедра, я как вагон багажный.
Но кто сказал, что жизнь игра?
Она подъём в пролет этажный.
Рассвет дрожит в дверном проёме
Владимир Деменков
Рассвет дрожит в дверном проёме.
От света тени отрывает мгла.
И маятник, уставший на подъеме,
ночь расплескал из острого угла.
Мелькают тени мимо верной стражи.
Какая сладость у запретных дрём!
И не найти минувшего пропажи
под тусклым предрассветным фонарём.
В ночном грехе винится богомолка,
запрятав тело под покров рядна.
И, как забытая в стогу иголка,
проснётся женщина, уснувшая одна.
Лик солнца, ослепительно лучистый,
осветит приготовленный багаж.
И утро, как подросток мускулистый,
цены не знает тяжести поклаж.
Колонны строятся поротно.
И где-то, в измерении ином,
Стучит хронометр бесповоротно,
И ритмом озадачен метроном.
На ось земли набит событий обод.
И будто возле матки жизни рой,
звучит торжественная ода!
Но не понятно кто герой.
А у меня есть выход на карниз
Владимир Деменков
А у меня есть выход на карниз,
где голуби воркуют на балконе.
И на двери подкова счастьем вниз,
и под седло раскованные кони.
И никому сегодня не в ущерб
луна сияет золотом ущербным.
Не принесут свячёных верб
и воскресение не будет вербным.
Над бездной высоко небесный рай,
грехам земным безгрешная обитель.
Я бы без крыльев встал на край,
но место занял ангел мой, хранитель.
В нем нет ни толики вины
что изнутри огонь сжигает порох.
Он отмолил у драки, у войны,
но он не тем мне бесконечно дорог.
Меняет дождь сегодня на вчера,
он тоже знает, что такое бездна.
Скатилась в ссору слов игра,
ты без зонта по улице исчезла.
Я стал один - вина была за двух.
Но видел я, исхлёстанный словами,
как под дождём плыл белый круг:
тебя мой ангел укрывал крылами.
И тушь ресниц, и груди нараспашку
Владимир Деменков
И тушь ресниц, и груди нараспашку.
И сигарета вечная во рту.
И пирсинг у пупка, забыл надеть рубашку,
в нескромном поцелуе слившийся с тату.
Она с дождём проходит площадь,
уставшими глазами верхних этажей,
и постигает жизнь собой на ощупь
надеждою на пальцах миражей.
Она прошла и снова в мире пусто,
лишь к площади сползает улиц спрут,
и время рвет часы без хруста,
и превращает в крошево минут
Им не решить извечную дилемму,
что было - тень или начала свет,
когда она на зависть скучному Эдему,
без покрывал шагнула под запрет.
Как жизни пульс, шагов стихают звуки,
но, задержав на вдохе миг,
Господь ей поцелует руки,
за всех мужчин, не целовавших их.
Есть белый цвет и чёрный цвет
Владимир Деменков
Есть белый цвет и чёрный цвет,
а остальные - между.
Есть взгляд суровый, как запрет,
а есть срывающий одежду.
Его народный, скорый суд
распутством назовёт и блудом,
а эти несколько секунд,
наверно, были чудом.
Когда отбросив все нельзя,
уже забытая природа,
наполнит дерзостью глаза,
и жаждой к продолженью рода.
Чтобы оставить в ветхости завет,
и не приблизить конец света,
поп должен в рясу быть одет,
а Ева - быть раздета.
Поймем, с морщинкою у рта,
утратив юности надежду:
начало - жизни нагота,
потом - всё в тёмную одежду.
Мы о любви напишем море книг:
о половой в духовности болезни.
А женщина, совсем на миг,
отдастся взглядом и исчезнет…
Я есть, возможно, еще буду
Владимир Деменков
Я есть, возможно, ещё буду.
рисует профиль кистью акварель.
А за стеною снова бьют посуду,
любовь пришла в сияющий апрель.
Дома открыли форточками рты,
и каждый юн, стремителен и встречен.
Когда исчезнем - я и ты,
то мир, конечно, станет безупречен.
В изгиб бедра чёрт вложит джаз,
и венский вальс дворовых соток.
И станет юным первый раз.
И засияют окна без решеток.
Дома, как ножны - улицы ножи,
в их лезвиях отечество и вера.
Но акварели в эти этажи
сливают цвет свинцово-серый.
Все, множась, превращается в число.
Панель - ведь это тоже паперть,
где руки, отвергая ремесло,
на душу грязную набросят скатерть.
Высотки, ведь не признак высоты,
но бьют посуду, значит, город вечен.
Когда исчезнем - я и ты,
то мир, конечно, станет безупречен.
Цыганским золотом у дворика во рту
Владимир Деменков
Цыганским золотом у дворика во рту
один фонарь, грустит о коммунизме,
чуть светится Ильич в его харизме,
но нет иголок больше на свету.
Одна колонка квакает в воде,
и пёс один у трезвости оратор,
и на помойке бомж, как император,
с имперским видом ковыряется в слюде.
Империя Москвы, с витриной на показ,
какие в бок тебе готовят веси вилы,
какие кровью набухают жилы,
пока в деньгах запутался Кавказ.
Какая девочка, вставая под венец,
ещё не плодоносной, тонкою рукой,
зажжет избраннику свечу за упокой,
в чьём здравие уже империи свинец.
Слова вязались из обид
Владимир Деменков
Слова вязались из обид,
казалось всё, что в комнате, страдает,
а ветер за стеной рыдал навзрыд,
как будто выпил то, чего не подобает.
Я тоже пил, и мысль была пьяна,
но истина не выплыла в бокале,
а под рукой кирпичная стена.
летела вниз, устав от вертикали.
Как пошло пить, когда в душе не пьяно,
и пьянству трезвым быть в ответ,
но счастье – слушать грустное пиано,
которое не скатится в фальцет.
Я шёл на кухню через зал,
вещей стараясь не затронуть стайки,
а пёс меня открыто презирал,
глаза расплавив о лицо хозяйки.
Я на тебя смотрел в дверной проём,
но свет погас, упала на пол книжка…
Мы слишком долго прожили вдвоём,
чтоб ужасаться слову «слишком».
И эта мысль, до трезвости, проста,
порой до отрицания, и боли –
есть степень выше кровного родства,
до вечности и продолженья крови.
Тянулась ночь, от глаз убрав длину,
бежали стрелки времени по следу,
я гладил пса, и слушал тишину,
тобой укрытый незаметно пледом.
В оркестр играла на балконе жесть,
дождь на стекле искал исток для водопада.
И жизнь текла во времени, как есть,
и, как всегда, совсем не так, как надо…
Циничны мы, в нас властвует момент
Владимир Деменков
Циничны мы, в нас властвует момент,
вот снято прошлое и нравится обнова,
стихи в любви не главный аргумент,
но мы душой цепляемся за слово.
Ночь над Невой торжественно светла
и пальцы к пальцам тянутся впритирку,
но мы одной все выплачем слова,
а остальным про вечность - под копирку.
И вместе с радостью приходит грусть,
и у ребра затихнут скромно черти,
мы о любви всё знаем наизусть,
но не о той, что обрывается у смерти.
Всё отыгравшее выходит на поклон,
и листьев золото осыплет снова крона,
но девочка однажды выйдет на балкон,
и затаит дыхание Верона.
И лунный свет, накинув как платок,
над всем, что повторяется беспечно,
любви пригубит трепетный глоток
один, последний, и - навечно.
Ни чужие мы, просто никто
Владимир Деменков
Ни чужие мы. Просто никто.
Ни развод, ни банальная ссора.
Просто пуговиц нет на пальто,
ты скрутила к концу разговора.
Оглянёшься – не видно следа,
заглядишься - откликнется кто-то,
только что-то ушло навсегда,
как с любым для земли оборотом.
Нужно как-то по-новому жить,
шмель допьёт скоро осени бражку,
нужна женщина чтобы пришить,
ну, а можно ходить нараспашку.
Ни покой, ни душевный разброд,
только сердце оставит на донце,
как в последний руки оборот,
засмотрелось зашедшее солнце.
Ни дыхание чувствовать ртом,
откровенным до дерзости взглядом.
Ни чужие мы. Просто никто.
Как и все здесь, живущие рядом.
Предел всему, мир беспределен
Владимир Деменков
Предел всему, мир беспределен,
собравший в круг свои края.
И нету тех, кто был расстрелян,
и нету тех, кто в них стрелял.
Забыты те, кто пали ратно,
кого в тюрьме защелкали ключи,
но те потери безвозвратно,
а семя дали палачи.
Кого живые мы потомки
на грани мира и войны?
В душе религии обломки
глазам обломки от страны.
В стране, принявшей все застенки,
тиранов любящий народ,
одной ногой стоит у стенки,
другой шагает в комендантский взвод.
И нам комфортно в этой были
за следом память не пылит.
О, боже, что ж мы натворили,
что даже совесть не болит?
День напьётся из луж на святую Авдотью
Владимир Деменков
День напьётся из луж на святую Авдотью,
колокольни друг друга услышат окрест,
молодые попы со смерённою плотью,
обвенчают для плоти созревших невест.
Память вечная девочка в взрослой одежде,
как слепой ею каждый ведом,
соберет всё ушедшее прежде,
в свой раскрашенный радугой кукольный дом.
Где предметы легки, а посуда из глины,
и песок такой белый, словно риса зерно,
где по-детски смеются смешно арлекины,
и грустит чёрной каплей под глазом Пьеро.
Где часы далеко, а с веками соседство,
и не нужно на слово синей тушью печать,
всё в итог возвращается в детство,
даже то, что ещё не успели начать.
Там искрится звезда, словно гладили кошку,
а для смеха всегда есть причина у слез,
где, казалось, что жизнь лишь игра понарошку…
Оказалось всё так, просто только всерьёз.
День уйдёт без надрыва и шрама,
колокольни затихнут и станут молчать.
тишина как итог, как житейская драма,
скоро ей нашу вечность встречать…
Сматывай нить
Владимир Деменков
Сматывай нить
на руку, как на ось.
Это не дело:
связаны вместе,
а вышло врозь –
ты в Твери, я в Бресте.
Что твоя Тверь?
закрытая дверь,
мало гранита –
много мела.
Но я знаю теперь,
где хоронить
своё тело.
Не святые мощи,
почти злодей Тауэра,
но мёртвых любить проще,
хотя бы в дни траура.
Буду лежать покорным,
не гнуть подковы,
а ты – приходить в черном,
красивая, как все вдовы.
А затихнут валторны,
выходи замуж повторно.
Зачем декаденсщина,
прошлое в объятье,
маленькая женщина,
в маленьком чёрном платье?
Пасха, – мне ветку сирени,
а будет слякоть,
я оставлю жилетку –
дома поплакать.
Мне ни к чему:
я и живой любил стужу,
но не давай носить ему,
новому мужу.
С прошлого лета –
она почти сито.
Прожгли сигаретой,
тобой не зашита.
Всё на потом.
Но нити ушли на то,
чтобы связать нас вместе,
Тебя в Твери, меня в Бресте.
Где в марте,
готовят для мая
клейкие почки,
и где на карте,
не ложится прямая
через эти две точки.
А это зрелость, уже ведь довелось
Владимир Деменков
А это зрелость, уже ведь довелось
за упокой свечу поставить.
А что хотелось – не сбылось,
но время есть ещё – исправить.
Пока листва не впала в краску,
не округлило время дату,
на рану наложить повязку,
а на рваньё – заплату.
Войти не в реку, лишь в ручей,
познать в окружности планету.
Скупой небесный казначей
поставит на ребро монету.
Пока стоит, в ней времени награда,
возможность для иронии над чем.
Конечно, делать что-то надо.
Осталось лишь понять – зачем?
Зачем последний перегон,
и что исчезнет в паровозной топке,
когда, набитый памятью вагон,
сорвёт у тормоза колодки?
Потянет гиря новый час.
мелькнёт видение в передней,
и то, что было в первый раз,
лицо покажет в раз последний.
Мне нравится надрыв в смятении порядка
Владимир Деменков
Мне нравится надрыв в смятении порядка,
когда куражится последний штрих,
как пьяная полночная трёхрядка,
на мертвых перекрёстках городских.
Когда в округлом вальсе Вены,
саратовских страданий не жилец,
обматерит все жизни перемены
обманутый свободой бубенец.
Когда, на стыке развозящих станций,
латынь в законах потеряет блеск.
И, приговором выше всех инстанций,
рубахи русской над сосками всплеск.
Когда ночная жизнь, как мудрая ворона,
сжигая, стыд не превращает в дым
и желтый светофор, как плата для Харона
с единственным последним золотым.
А я стою на паутине перекрёстка,
паук мне в лапе тянет золотой,
над нами осыпается извёстка
с воздушных замков, преданных мечтой.
Паук, не надо мне монеты,
здесь жизнь сама стремительный гребец,
где каждый взмах закат ведёт в рассветы,
А день - со смертью под венец.
Здесь лоб крестя, души крестом не тронешь
и тени в гулкой пустоте,
как в угол загнанный гадёныш
танцуют танец смерти на хвосте.
Я сам из этих подворотен
танцую жизнь, смеясь над па
и к ним, как зельем приворотным
приклеена моя судьба.
Здесь секс доступней, чем фаст-фуд,
но семя отвергается как рвота.
И на земле священный труд
сменила нудная работа.
Неон сжигает серые дома,
дымят фабричные галеры,
как будто здесь прошла чума
и ждут пришествия холеры.
В ночном бедламе гибнут сутки,
цветут фригидной бабой фонари,
ломает время косточку из грудки
в немыслимом для выбора пари.
На камне выбора слова нещадно кружат,
теряет компас полюсы земли,
налево – лозунги в кровавой луже,
направо – кровью вяжутся рубли.
А я иду по краю паутинки
и пью падения хмельной адреналин,
единственный, затерянный в глубинке,
своей судьбы и раб и господин.
Я вижу смысл в разорванной рубахе,
когда латынь прикормлена из рук,
когда повяжут крылья вольной птахе,
затем на герб посадят, как на сук.
Но где полёт предела сверх?
Где ужас восхищения вселенной?
Повсюду гордый барельеф,
давно уже не крест нательный.
Я собираю крапинки извёстки
с ненужного для стройки мастерка.
Там их нашарят продразвёрстки
и мытаря проворная рука.
И я отдам последнее богатство
и стану чистым у черты,
чтобы легли в фундамент государства
воздушных замков преданных мечты.
Я соберу всё до крупицы,
для храмов божьих, для тюрьмы,
душе, где богу помолиться,
и где свободы ищем мы.
Реже кресты, чаще крести
Владимир Деменков
Реже кресты, чаще крести,
чаще наотмашь, реже насквозь,
милая, мы смеялись вместе,
плакали – врозь.
Глаза открывают зори,
тихие, словно совиное уханье,
но вечность плохо слушать вдвоём…
Наша жизнь почти инфузория,
когда котёнком выгибает подъём
твоя у порога туфелька.
Теряю цинизм, как вещьдок,
любовники и одинокие спят вместе до брака.
С каким восторгом несёт поводок
утром тебе моя злая собака,
инстинктом судьбу листая…
Жизнь – это стая
В четыре руки достучатся до Бога,
семени – жизнь, пашне и злаку,
иначе – менять слишком много:
в себе, тебя и собаку.
Иначе солнце на асфальте мелком,
и небо в озере – это дно,
много бывает в мелком,
большое всегда одно.
Жизнь – это просто вена,
с сердцем для боли и ломки,
но в жизни, если сломал о колено,
собираешь потом на коленях обломки.
День снова тянется в закат
Владимир Деменков
День снова тянется в закат
и снова нам тепло из рук в одежде,
и прошлое забыть в надежде,
листвой ложимся в новый листопад.
Так через край, что кажется без края,
и снова сердце вместе всех свело,
но каждый лист летит сюда из мая,
неся привычный холод и тепло.
Оттуда грусть в осеннем птичьем гаме,
а жизнь нежна, кто с нею сам не груб.
Но осень кружит листья под ногами,
а в клейкой почке поцелуи губ.
И в новой вере сердце – выкрест,
закрой глаза – чей поцелуй у рта?
И дай нам май одежду рук на вырост,
чтоб не давила в осень теснота.
И, задыхаясь в этой жизни были,
где часто новое былому месть,
дай бог,чтоб руки сердцем нас любили,
и то, что с нами в этой жизни есть.
Всё будет так, воистину как ныне
Владимир Деменков
Всё будет так, воистину как ныне,
где подо льдом голодная трава,
огонь, пылающий в камине,
что влез погреться на дрова.
Всё будет так, воистину как прежде:
к утру огонь, уснувший на золе,
где руки путались в одежде,
поняв, что в крыльях счастье на земле.
Все будет так воистину и ново,
когда, звук тронув чуть,
найдешь единственное слово.
в котором затаилась суть.
Но будет всё воистину иначе,
когда на перепутье всех дорог,
тебя, бескрылым и незрячим,
с самим собой оставит Бог.
И будешь ты, воистину, как в коме,
когда глаза с глазами не свести,
и невозможно в горле комом
себе сказать последнее прости.
Но всё пока, воистину как есть,
и в хрипоту уходит то, что было звонко.
Благая где-то затерялась весть,
как на пропавшего без вести похоронка.
О том, что здесь, под совестью небес,
отбросив то, во что рядился,
для жизни тот воистину воскрес,
кто понял, для чего родился.
Издалека на берега
Владимир Деменков
Издалека на берега
метут ветра снега.
Зимы натянуты поводья
до половодья.
Тепла всё нет.
И санный след
проложен на удачу.
На берегу маячу,
и жду воды.
Натянут парус из слюды
на тонкой мачте камыша.
Луна скупа, как медь гроша,
напрасно ждут подачки волки,
но свет – хоть собирай иголки.
Но рядом нет души,
которая могла бы шить,
и чья игла вела бы нитку к дому –
все только режут по живому.
Но кто остался, кто ушёл?
Мы краем просто не попали в шов.
Мелькнёт с обнимочкой прохожий,
и темнота – друг молодёжи,
укроет на ночь пару ту,
но нас не тянет в темноту.
Познав, как нежность, плод запрета,
мы не стыдимся солнечного света.
Жизнь по плечу похлопает – ништяк!
Мигает впереди маяк,
он тоже когти рвёт из тьмы,
но моё я – не хочет в мы.
Мир на мгновенье словно замер,
лишь облаков белёсый планер,
несёт, как память, близких лица,
нам не взлететь, ему не приземлиться.
На берегу здесь, кутаясь в одежду,
всё тешим детскую надежду,
что одиночество – с собою встреча,
судьбе своей противореча.
Прибудет скоро здесь вода,
исчезнет время в никуда,
дожди в следах заменят снеги,
и камыши дадут побеги,
обзаведутся к ночи тенью,
и все следы сведут к забвенью.
Свободой не напиться
Владимир Деменков
Свободой не напиться,
когда февраль снегами вертит.
В спокойные седые мхи
проложит след лесная птица.
Очертит иней патронташ
холодным силуэтом смерти.
В слиянии земли и воздуха стихий,
охота даже не жестокость – блажь.
Чем дальше в гулкое безлюдье,
к себе тем пристальней и ближе.
Нет позы, ожиданья знака.
Но совесть жуткая из судей,
в безмолвии откроет слова новь.
И душу алчно лижет,
как моя черная собака
на белом снеге лижет кровь.
Под солнцем вспыхнет вдалеке
берёза поминальною свечой.
И ценности заблудятся в цене.
Нальётся тяжестью в руке
комочек перьев, как беда.
И, оглянувшись над плечом, –
идешь по снежной целине,
не зная, ни откуда, ни куда.
Безмолвие морозное в лесу.
Лишь чужой раны бред
боль держит, словно руку на весу.
И сзади - ни креста,
и ни дороги перекрестья.
И ветви нет упавшего листа.
И впереди начала сходят в нет:
ни женщины, ни страха, ни поместья.
Когда уж свету не помочь
Владимир Деменков
Когда уж свету не помочь,
и вечер бьёт на рейде склянки,
мне пожелает счастья в ночь
цыганский говор спекулянтки.
На коже неба будто колота,
извечным таинством полна,
как на ладони смуглой золото,
зажжётся полная луна.
И порт, распластанный под грузами,
вобрав соленые ветра,
пропахший потом и медузами,
устало стихнет до утра.
И те, что плыли кочегарами,
до мата упрощая речь.
забредят музыкой и барами,
и млечным светом женских плеч.
Где блеск зеркал не тронут мухами,
и без швейцара нет там мест,
Где стойко пахнет шлюхами,
как кошками подъезд.
Где за тяжёлыми гардинами,
войдя в хмельную свою роль,
грузин, пропахший мандаринами,
узнает цену на любовь.
Где, отупев под вечными запретами,
как на трибуне платный враль,
уходит в небо с сигаретами,
червонцем стертая мораль.
Здесь под напевы и припевочки,
в чужую жизнь своя игра,
здесь моментально гаснут девочки,
как над свечою мошкара.
Здесь мот пирует и раскольников
и виден глаз заблудших плач,
когда как будто над покойником,
зайдется спившийся скрипач.
И в этом чаде и слезливости,
где врущим тоже кто-то врет,
никто не ищет справедливости,
а каждый наглостью берет.
Здесь кич, возвышенный трущобами
и вечным завтра без вчера.
На плечи выгнутые робами,
налипла эта мишура.
Здесь духом Разина сподвижники.
Медведь, заманенный в капкан,
а между гневом и булыжником,
стоит наполненный стакан.
Сегодня топит день вчерашний,
а завтра - нынешний престол.
И бунт - бессмысленный и страшный,
лицом уткнулся пьяным в стол.
А утром с мыслью, что везучие,
завяжут жизнь морским узлом.
И снова порт стальными крючьями
возьмёт их мышцы на излом.
И в море, чайками разбуженном,
где рвут пространство корабли,
сольются в выдохе натруженном,
морская соль и соль земли.
По сути жизнь проста
Владимир Деменков
По сути - жизнь проста:
не целовать скабрезные уста,
от золота и нищеты держаться
на расстоянии тягучих миль,
и с мельницей сражаться
когда полнейший штиль.
На каблучке крутясь,
к свиданью наряжаться
и, узаконив связь,
есть, пить, и размножаться.
С улыбкой попадать впросак.
И вариации для тем:
без ветра как?
И размножаться с кем?
Ведь в этой инфузорной простоте,
где к нам, как мы к другим не строги,
на разделительной черте,
не те встречаются дороги.
И целое, вбирая частности,
откроет в грустной непреложности,
что жизнь – лишь уровень причастности
открытия в простейшем сложности.
Есть чувство выше чувства долга
Владимир Деменков
Есть чувство выше чувства долга,
в нём губы с женщиной слились,
так оставались очень долго,
но дольше поцелуя жизнь.
Теперь лишь память - страсть без плоти,
где нежен тот, кто в яви груб.
И эта женщина напротив,
с прожитой тайною у губ.
Сегодня здесь, совсем не слышно,
почти без боли в сердце от следа,
уходит та, что уходя, не вышла,
но не вернётся больше никогда.
Всё стало в прошлом и напротив.
Есть в настоящем бывших месть,
но только губ усталость против,
что между ними выбор есть.
Венчая тени, путалась стена,
и ночь теряла темноту у света,
и выбирая, висла тишина,
как на ребре застывшая монета.
Всё в тех, кто долго будут с вами,
когда затихнет звук у губ,
и в тишину между словами,
жест упадёт устало с рук.
Я слишком тишина, чтоб слушать площадь
Владимир Деменков
Я слишком тишина, чтоб слушать площадь,
и слишком скиф, чтоб плакать в женский плач,
но женщину легко отдав за лошадь,
за женщиной лечу я снова вскачь.
И этой страсти вечный полонянин,
люблю я женщину, почти как лошадей,
в той девочке в рубахе полотняной,
чья грудь свободна парой голубей.
В той девочке, что машет мне из детства,
в глазах ещё не с взрослою тоской,
сюда, где женщина не цель, а средство
шагнуть за круг начертанный судьбой.
Туда, - где снова детства голоса…
А здесь, - такая лёгкая разлука,
семь нот по пальцам разбросав,
от клавиш не дождётся звука.
Где, разгадав призыва знак,
с седла упасть в объятия, как в милость,
не потому, что в жизни нужно так…
А потому, что в жизни так случилось.
В судьбе державной мрамор и гранит
Владимир Деменков
В судьбе державной мрамор и гранит,
но жизнь - большого маленькая проба.
Важнее - кто тебя родит,
и кто потом пойдёт за гробом.
И, с близким славу не деля,
живёшь раскованно и просто,
ведь жизнь лишь только колея
от площади парадной до погоста.
И я к тебе безудержно приник
во времени стараясь быть забытым,
но бьёт мой черный коренник
по колее подкованным копытом.
Ведь эта тройка трактом влёт
и мастью вечно в стаю грачью,
но может быть, та скачка оборвёт
кому-нибудь подкову на удачу.
В ней созерцая линии луны,
в квадрате площади идя кругами,
увидит ограниченность длины,
ошеломленный быстрыми шагами.
И равный жаждущих среди,
на повороте строя где-то сотом.
поймёт, что жизнь не то, что впереди,
а то, что исчезает с поворотом.
На берегу укрытия вверх дном
Владимир Деменков
На берегу укрытия вверх дном,
от града стольного и до оградки.
С тобой приятно думать об одном,
под шум дождя, переходящего в осадки.
Я много думал об ином,
о том, что юность лишь начало тризны,
а нужно было думать об одном,
ведь только в этом продолженье жизни.
Свечою мягкой теплится наш дом,
дождей над ним прольётся ещё сколько!
Давай с тобою думать об одном,
ведь это для двоих возможно только.
И если нашей вечности бином,
людей итожа, не уйдёт в остатки,
то это только мысли об одном,
под шум дождя, переходящего в осадки.
К вечерне голос распевает дьяк
Владимир Деменков
К вечерне голос распевает дьяк,
и ветер с юбкой позволяет шалость,
внезапно кончился коньяк,
но красота твоя осталась.
Судить о вечном не берусь,
но этот свет совсем без тени,
когда луна ночную грусть
твоей щекой расплавит о колени.
И утро нас направит на бега,
где вечный круг на повороте,
и с простыни холста Дега,
рассвет сотрёт безумство плоти.
Ночной же воздух невесом,
затихла сонно неизбежность,
и у истока хромосом
генетику заворожила нежность.
Во взгляде гибкая лоза -
страсть выдыхается в покорность.
И даже в выдохе нельзя
на вдох услышать обреченность.
У обессиленной руки
вдыхает вечность шало время,
так пахнет пашня у реки,
по-женски влажно ожидая семя.
У ручья на колени упав
Владимир Деменков
У ручья на колени упав,
после праздника и после битвы,
мы под сенью тенистых дубрав
тянем влагу, как дьякон молитвы.
И такая вокруг тишина,
и такие здесь робкие звуки,
будто есть у России вина,
что живёт она с нами в разлуке.
Чистота опустилась на дно
и в такие красивые лица.
Здесь бессмертие мигом дано,
чтоб до смерти в живое влюбиться.
И березы под ветром дуга
в журавлиную прямится клинность,
и ложатся под время снега,
как на простынь греховно невинность.
Может путник идёт вдалеке,
или встречна судьбы неизбежность.
Жизнь растает, как снег на руке,
оставляя для жизни безбрежность.
Это время ломается в нас
где-то с верой, а где-то безбожно.
И тот миг, что исчезнет сейчас,
это то, что и есть невозможность.
Как хук из Азии скуластой ветры
Владимир Деменков
Как хук из Азии скуластой ветры.
И зной, как нереальности реальность.
У окон стонет в голос толерантность,
от вёрст рожая километры.
Кто мы, что в нас национальность?
Религии мечи, религии запреты?
И раздвигает вешалки и фетры,
скелет в шкафу, закрытая ментальность.
У каждого свой лик в иконостасе.
Чеканка на медали в профиль и анфас.
Насытился кровавой бойней класс,
и гильотину отдал расе.
Когда в толпе сольются кровь и вера,
нальют набаты звоном ветра гул.
И высота замерится у скул,
прямой спиною Люцифера.
Дороги тянутся из Рима в Рим
Владимир Деменков
Дороги тянутся из Рима в Рим
и по себе уже не важно,
зачем бродяга пилигрим,
из Рима
в Рим
пройдёт пролёт этажный.
И лифт, цивилизации каприз,
признав трамвайную рутину,
запутав в жизни верх и низ,
как конница не выйдет на равнину.
Где степь хранит полынь для вдоха,
но уж не слышен гул сражений,
а суетится мелкая эпоха
возвратно-поступательных движений.
Где лошадь держит в поводу
не вольница, а в пол России зоны.
То мат в крови зовет Орду,
то слёзы - Пасхи перезвоны.
А время стелется в намёте,
где вечность миг, а век незрим.
Мелькнёт в оконном переплёте
дорога, пройденная в Рим.
Шаги, где были бесполезны,
где были схватки не всерьёз.
И лифт вздохнёт у края бездны,
как на цепи дворовый пёс.
Пылится улица
Владимир Деменков
Пылится улица
то пустырём, то садом.
И моя спутница,
и не жена, и не распутница,
а женщина, что рядом.
И, вспоминая отчество,
на каблуках качнётся, как нимфетка.
Ещё не боль, уже таблетка
от одиночества.
Под времени циничным взглядом
приходит новое в года,
но одиночество всегда
не в той, что рядом.
А в той, что после все без разницы.
Как будто бродишь вдоль аллей,
стволы в мелу у тополей,
как пальцы первоклассницы.
Где каблучков весёлых звуки
упавших в жизнь с высоких стрех.
Но у воды грустит ветла,
на слёзы проверяя смех.
И где своё сожжешь дотла,
и о чужое греешь руки
Ночь, вечно сводню и воровку
Владимир Деменков
Ночь, вечно сводню и воровку,
луны осветит смуглый лик,
как будто древнею жидовку
одели в огненный парик.
На пир слетаются вороны,
хотя зрачок косит в глазу,
Пьеро уже на похороны
рисует чёрную слезу.
Отмерит жизнь немного счастья,
а нет - то мимо проходи,
пока не связаны запястья
в подсвечник желтый на груди.
Пока судьбой на крест не надо,
кольцо - не верность на руке.
Пока грохочет канонада,
чужою смертью вдалеке.
Пока ты ищешь, где Россия,
она родная, но не та,
пока зовёт тебя Мессия,
в стране, где правит глухота.
Нам не понять вечерние псалмы
Владимир Деменков
Нам не понять вечерние псалмы,
где пьют печаль слова из строчки,
ведь на футболке дивные холмы,
глаза все соберут в две точки.
И без углов уходит в плавность тень,
и гласные поют с восторгом вровень,
и даже безопасности ремень,
дугою выгнет в крайность брови.
Мы чтим рождественских Волхов,
но сблизив до предела расстоянье,
налюбим до стыдливости грехов,
для памяти в минуту покаянья.
Хоть жизнью с робостью дыши,
хотя судьбой по венам смело,
но рассуждает о бессмертии души
в природе временное тело.
Хватаем жизнь горячим ртом,
как грудь в руке, познав беспечность:
жизнь мало оставляет на потом,
тому, кто прячется за вечность.
И, чувствуя грядущие века,
ладонь сжимать до появленья сока,
ведь вечности подземная река,
в начале женского истока.
Ломаем жизнь, как солнца свет
стекла ломает гранью призма,
в глазах поплывших есть ответ,
что, выше пошлости, здорового цинизма.
Течет случайности вода,
ладонь сжимается беспечно,
и этот миг исчезнет навсегда,
чтоб повторятся снова вечно.
Закончится в слова игра
Владимир Деменков
Закончится в слова игра,
вино покажется причастьем,
сотрутся на ладони номера,
и разойдётся очередь за счастьем.
Дорога кончится не та,
сомнётся дерзкая окружность,
и превратится суета
в жизнь поглотившую ненужность.
Нас позабудет юный и иной,
как мы забыли печенега,
он будет, как библейский Ной,
искать подругу для ковчега.
Но снова, снова, будто встарь,
дворца ковчег или в избёнке,
где будут двое – третья тварь,
свернётся трепетно в сторонке.
И если в “мы” не входит “я”,
глаза в глаза - предельно строги,
тварь, по собачьему скуля,
облает верность на пороге.
Ей сколько ласки не отмерь,
лишь повторится многократно,
приобретение потерь
на стороне к любви обратной.
Всё будет: исповедь, обряд,
но память сердца - не у тела.
Жизнь - как Малевича квадрат
с полоской светлою от мела.
Где всё, от слов и до походки,
в чужую жизнь своя игра.
А век – пронзительно короткий,
где поздно сразу, за пора.
За полночь ночь уже не та
Владимир Деменков
За полночь ночь уже не та,
усталость нежности излёта,
и бабочки из живота,
из алой лёгкости ветрил,
перелетят на ясный фикус,
где лестницы ступеней прикус,
вгрызается в изгиб пролета,
балясными коронками перил.
Забытый с вечера восход,
театр теней уволит штукатурки,
и выход у двери заменит вход,
в часах вздохнёт усталая сова,
забьётся пена в закопчённой турке,
и губы, ночь прожившие слова,
утопят в кофе, как окурки.
Под воротник узлом скользя,
рук галстук повторяет невербальность,
затихнет соловей в цветенье мирта,
любовь закончится на грани флирта,
где никого нельзя предать,
но можно не вникать в реальность.
Вновь посетить заросший водоём,
где камыша вербальный окаём,
а утром раскрываются кувшинки,
над ряскою, в меха одевшей мели,
и где зимой таятся свиристели.
И делать то, что делают вдвоём,
о чём так рано тайно узнаем,
когда в сияющий окна проём,
покажет май цветущие тычинки,
и женщину ночная акварель,
натурщицей разденет для постели,
а бабочка тату невинностью на теле.
Всё, что случилось, время унесло
Владимир Деменков
Всё, что случилось, время унесло,
всё, что случится, будет очень взросло.
Опущен парус, сушится весло,
но скорость зачехляет вёсла.
Сквозь пальцы тянется вода,
и плавно то, что было очень резко,
и рядом близких падает звезда,
и исчезает в тишине без всплеска.
Всё также далью дали далеки,
и даты ждёт гранита глыба,
и набирает скорость в плавники,
не пойманная в сети рыба.
И жизнь раскаяньем полна,
как тайный грех кулацкого обреза,
и поколений катится волна,
ещё не зная силы волнореза.
И режет руки берега осот,
и привкус крови на руке у хлеба,
но мир, упавший с юности высот,
в воде откроет отраженье неба.
Где горизонтом не стоит стена
и, тишине ночной внимая,
играет у воды луна,
как девочка немая.
Е. А. Евтушенко
Владимир Деменков
У Вас в словах так много веса.
Их, обернув в ольховый пух,
затратив на стихи Сибири леса,
Россия - часто повторяли вслух.
И мы, с восторгом малых величин,
набитые томами до упора,
в ней видели причину всех причин
словесного напора.
Теперь у слов другие метки,
но разве стоило с поэзией у рта
выскакивать, как чёрт из табакерки,
из-за плеча эстрадного шута?
На обнаженный нерв наброшен плед
и, отличаясь белизной прикуса,
Поэт в России - больше не поэт,
не голос на земле Иисуса.
Где та ольховая серёжка,
которая от совести светясь,
нашепчет под гламурную обложку
про Родину и с ней святую связь?
Судьбы вне нет, есть только роли:
стакан у рта - не у виска наган.
Пророк, приехав на гастроли,
Голгофу превращает в балаган.
Судьба туда – сюда судьбою не всерьёз.
И, положив у ног рождения вину,
не воет русский пёс
на зарубежную луну.
В запое нашем собутыльников лишь чтут.
Вы здесь с исписанным листочком,
как дама, что в завшивленный приют
является с надушенным платочком.
Поэзия лишь с равными строга.
Поэт идёт под пули горцев.
У Черной речки метит кровью берега.
Иной же путь у стихотворца.
Слабо с тарифом русского авось,
как бабочка лететь на свечку?
Нам брат морской лосось,
приплывший умирать в родную речку.
Изнанки есть у всех идей.
Но не меняют их – зима и лето.
Поэтам стало вдруг не до людей,
а людям до поэтов.
Иконы нет у снятого угла.
Где корни там и ветвь – земли условие.
Всё остальное – есть хула
и ****ословие.
С эстрадным жестом у коленки,
Поэта сбросив тяжкий груз,
уходит из России Евтушенко,
и возвращается в Америку Гангнус.
То порываешься уйти
Владимир Деменков
То порываешься уйти,
то порываешься остаться.
И может статься,
что нам немного по пути,
чтобы мгновению отдаться.
И после, глядя в потолок,
за нежностью увидеть жалость,
и чувствовать, как теплится восток,
и неба простыня питает алость.
И чувствовать, что каждая частица
начало превращает в смерть,
что мало жизни, чтобы измениться,
и много, чтобы эту дотерпеть.
И ты не мальчик в шелковой рубахе,
чьи брови птицами вразлёт,
а лишь крыло, упавшее на взмахе,
и не познавшее заоблачный полёт.
Как будто всё застыло перед взглядом:
ни путника, ни свежего следа,
и нас простившие страдают рядом,
а не простившие исчезли навсегда.
Что будет так, а виделось иначе,
дождями время смоет свежесть с лиц.
Но только мальчик где-то плачет,
в закат осенний провожая птиц.
Должница ночь, рассвету отдаёт долги
Владимир Деменков
Должница ночь, рассвету отдаёт долги,
ночная жизнь немного от растений,
где на вопрос, как принято, - солги,
где наша тень, на наши рвётся тени.
Так в тишину уходит тихо фраза
и крестит слов раскрывшиеся рты,
как провожает хрусталя игрою ваза
в последний путь увядшие цветы.
Запрячет время в цвет ухода жалость,
ведь чувствуешь лишь в этот миг,
как от себя, ушедшая усталость,
вернётся, как усталость от других.
Приходит жизнь к наивной вере,
что поменяем всех, отставших на пути,
и лишь в ладони грубой полусфере,
звучит, как нежность, колокол груди.
И даже то, чего уж не коснуться,
давно что встречно, что не по пути,
застынет там, откуда не вернуться,
но без прощения, откуда не уйти.
Что повториться цветом невозможно,
лишь вновь понять усталость и вину,
и чувствовать, как зверь подкожно,
как ожидание не любит тишину.
И будто грань по краю занавески:
там в холод кутает рассвет поля,
а здесь цветы, взращённые для срезки,
в холодном блеске жизни хрусталя.
За уходящей снова дверь закрою,
отбросит темень вновь курантов бой,
и с ними я прощаюсь не с тобою,
а с прошлым, выпитым судьбой.
За светом вечность темноты видна,
где к легкости всё будет очень строго.
Одна судьба и женщина одна,
но не одна к ним тянется дорога.
Мысль в повседневном видит красоту
Владимир Деменков
Мысль в повседневном видит красоту,
где маятник - история отвеса,
но где деревья, выбегая за черту,
теряют статус строевого леса.
Слова бумажные построят корабли,
и в них, теплом привычно маясь,
себя мы предлагаем для любви,
за результат, нисколько не ручаясь.
Жизнь многое, что можно из нельзя,
в глазах в безверие созрела вера,
и, над поверхностью безудержно скользя,
мы на словах своих увидим водомера.
Лицо знакомое, теряя среди лиц,
почуем в пустоте с карниза,
как на желание опущенных ресниц,
наложит тушь желающим всем вызов.
И одиночество деревьев на ветру,
где каждого листа судьба до дрожи,
и жизнь пройдётся нагой поутру,
от нежности и до крови на коже.
Есть тайна в жизни круговерти,
и даже ворон, севший на плечо,
расскажет все нелепости о смерти,
и лишь о жизни этой – ничего.
Мне по душе, как с милого лица
Владимир Деменков
Мне по душе, как с милого лица,
годами лепится скульптура.
И опыт обручального кольца,
ещё красавица, уже не дура.
Уже не манит переменой мест
ни брага, ни души броженье.
Мне по душе, когда на жест,
души ответное движенье.
Мне по душе накинутый платок
и в вороте озябшая ключица.
И дерзкий зрелости глоток:
испить, и к вечности склонится.
Двое
Владимир Деменков
Он
Природа перерыв берёт в игре,
ты перестань насиживать обманку.
как мотылек, распятый на игле,
в тебе не вижу больше самку.
Я сам из этих сволочей,
в которых вечно движение
всё то, что движется к ничьей,
блестяще превращает в поражение.
Для них под светофор езда
на повороте обернётся юзом.
И каждая соломка для гнезда
ложится неподъемным грузом.
И перед близкими вина
и каждый сон, и каждая бессонница.
И женщина жена –
пока она любовница.
Нет тайны больше у глубин,
но срок закончится у вахты.
И одиночество седин,
как соль на парусах разбитой яхты.
Она
Вам сорок лет или побольше чуть.
Ваш муж до крайности загружен,
его воротит от венца.
И ваша грудь
под пеленою белых кружев,
не чувствует в нём страстного самца.
Ему ей выкормлен наследник,
меж гарнизонных склок
и запаха сапожных вакс.
Пылится нераскрытый Блок,
а впереди тягучий понедельник,
как будто позвоночник такс.
Вам по ночам кедровый снится стланик,
ковер плетущий у подножья гор.
Охотник рядом, не охранник
и не в столичном лоске вор.
Уютом дышат ваши стены
и здесь, с усмешкою у рта
бывают быстротечные измены,
после которых сразу пустота.
Потребность женщины любить – в крови,
с морщинками покажется немного вздорной.
Вам в осень хочется любви,
но нарываетесь на порно.
И в утреннем страданье макияжа,
когда вне глаз чужих расслаблена спина,
увидите, как исчезает пряжа
с уставшего кружить веретена.
Свобода - нитка у иглы
Владимир Деменков
Свобода - нитка у иглы,
прорехе мысли - догм заплата,
и если бы не в бок углы,
и свет звезды за мраком мглы,
мы обошлись бы клеткою квадрата.
Как массы мера, мыслью индивида,
мы признаём границы роль,
и лишь тогда скользит обида,
когда на скромный счёт Евклида,
в квадрат судьбы рисуют ноль.
Пластичен ноль, он знает меру,
всех цифр, что без него в отвал,
и юбилеев в нужность веру,
где дерзкой формы полусферу
годами вытянет в овал.
А треугольник лишь игра,
по сути два в одном квадрате,
и даже три, при схватке у бедра,
и так до смертного одра,
все треугольники живут в разврате.
Прямая извращенцам не чета,
в ней функций суть иного в стиле:
из пункта в пункт нужна черта,
а в пунктах умных дочерта,
нет тех, кто чертит без извилин.
Вся геометрия проста -
в пунктир уложим мысли строчки,
когда-то было в счет до ста,
но это в юность век в уста,
в усталость хочется до точки.
Жизнь выдаёт себя зимой,
там поиск самки и обеда
не так как летом, не немой,
где след в следах, но, Боже мой,
ведь по прямой не видно следа!
Как с судьбой в судьбу не играй
Владимир Деменков
Как с судьбой в судьбу не играй,
под закон подведя все случайности,
попадёшь на прожитого край,
растравив свою душу до крайности.
И откроется грустная суть,
впору в келью навек запереться,
не является женская грудь
продолжением женского сердца.
И рассвету откроется час,
где простое в истерике сложно.
Много в жизни, что радует глаз,
но и то,- что любить невозможно
В России всё и сразу алчут
Владимир Деменков
В России всё и сразу алчут,
но так задачу познают:
когда напьются – горько плачут,
когда поплачут – горько пьют.
Когда уйдёт из пальцев нежность
и за душою ни гроша,
когда нет схода в неизбежность,
но вся в бескрылости душа.
Когда с бессмертием нет торга,
а седина грядёт в виски,
когда ты русский до восторга,
когда ты русский до тоски.
Когда туман в ночи оближет
лицо чуть влажным языком,
но ничего не станет ближе,
и не уйдёт из горла ком.
Когда стоишь, как подорожник,
не сделав шаг в пыли дорог.
И ты - единственный безбожник
из-за кого Русь бросил Бог.
Разводит нас, как по воде проточной
Владимир Деменков
Разводит нас, как по воде проточной,
но будет мир, не рухнет небосвод,
и я ищу в твоих глазах подстрочный,
на русский с женского об этом перевод.
Среди других свои находим лица,
хотя мы знаем, что увидим в них:
судьбы у нас, лишь та страница,
что время рвёт из переплёта книг.
Проплыли мы речной излукой,
где вера в счастье сводит берега.
В глазах твоих слова без звука,
и в осень грустью, холодом в снега.
Рассвет зовёт травой в росу,
природа льнёт к расхристанно-босому,
но будто держишь тяжесть на весу
того, что раньше было невесомо.
И где тот танец невско-венский,
мостов разлука в белый час,
не говорящего по-женски
и той, чей в осень холод глаз.
На усталость останется путь
Владимир Деменков
На усталость останется путь,
Но судьбы в ладонь отмеря,
не зови того, что не вернуть,
жизнь всегда заведомо потеря.
Это то, что стихнет вдалеке,
так не ясно, будто ветра звуки,
не бывает счастья по руке,
это то, что не даётся в руки.
Это то, что забирает бог,
грусть вернув тоской острожной,
это женщиной до боли вдох,
выдохнуть которой невозможно.
Это, как рябины гроздь,
горечи губам намного больше,
будто снега, чья та горсть
тихо тает у тебя в пригоршне.
Это в осень паутины нить,
что плетет для счастья бредни,
это жажда, жажду утолить
каплею в руке последней.
Уже другим вращается земля
Владимир Деменков
Уже другим вращается земля,
моя усталость горбится у края,
где колея вдоль ковыля,
как черный клавиш у рояля.
Где ветру струны - только жесть,
и он не знает, что усталость,
когда не вечно то, что есть,
когда не нужно, что осталось.
Стою, как под косой трава,
в замахе нет судьбы отсрочки,
и вечность рядом - не слова,
а тишина, застывшая у точки.
Жизнь, как любовь, ушедшая в дела,
скучна, протяжна и инертна,
и расплетёт сплетённые тела…
И лишь душа застенчиво бессмертна.
Слова в закат, то гаснут, то искрятся
но станет вечность той строкой,
что рядом с матерью запишут в святцы
душою вечной нас за упокой…
Мы будем снова в измерениях иных
Владимир Деменков
Мы будем снова в измерениях иных,
но я не верю, что судьба безмерна,
и на моей руке вздыхая верно,
ты только миг, как вечность у земных.
Ведь вечность это просто фон,
а жизнь играет нами в настоящем,
где засыпая рядом с спящим,
боишься, что всё это только сон.
И чувствуешь такую высоту,
что космосом зовут и Богом.
И нежность выдохнет в минуту ту,
и сердце задохнётся перед вдохом.
А нови в постоянстве нет
Владимир Деменков
А нови в постоянстве нет,
глазами через сердце зацепиться,
но ведь и там, откуда свет,
уже знакомые сияют лица.
Оттуда в жизнь благая весть,
возвысится над праведным и пошлым,
и впереди надежда есть -
на встречу с уходящим прошлым.
Где нищий духом - в теле богачом,
как ветер упивается слезами.
И, оглянувшись над плечом,
с грядущим встретиться глазами.
И увязать с прошедшим новь,
не зная, что из них напрасно,
никто, как прошлая любовь,
прощаясь, ненавидит страстно.
Вновь приходящий - в полужест,
в полуобрыв с желаньем брода,
ведь тяга к перемене мест,
свободы поиск несвобода.
Что слова? Отзвучали - и хватит
Владимир Деменков
Что слова? Отзвучали - и хватит,
нам уже есть о чём помолчать,
тишина наши губы охватит,
как сургуч на конверте печать.
Нам, живущим без умысла злого,
всё что к боли - святая вода.
Возвращает ушедшего слово,
уходящие в тишь – навсегда.
Все утраты растут по годам
и затихнут ушедшие где-то,
не сказавшие главного нам,
и прождавшие жизнь без ответа.
Дождь осенний без радуги струй,
в лунный свет холодная нездешность,
будто гласных поцелуй,
грешных слов стыдливая безгрешность.
Я словами уже не играю,
и как тень на белёсой стене,
я без гласных твоих пропадаю,
в бесконечной ночной тишине.
Тихо скрипнет в ночи половица -
еле слышный жизни исход.
И заплачет полночная птица,
и рука перекрестит восход.
Вся высота стекается к подножью
Владимир Деменков
Вся высота стекается к подножью,
где в полдень жаждой стонут ковыли,
и где, как волк, живёшь по бездорожью,
прошедших ранее не чувствую пыли.
И будто ты один под небосводом,
нет никого ни рядом, ни вдали,
и руки пахнут диким мёдом,
как в чабреце мохнатые шмели.
То облака дождями хмурит чало,
то синевой застынет летний зной,
нет ни конца, ни срока, ни начала,
ни где-то жизни в сложности иной.
О небо крылья бьёт ночная птица,
к земле несущая шальную весть,
что не умрет никто, не народится,
и будет вечность так, как есть.
Все те поля, что колосятся рожью,
до ломоты в зубах студёная вода,
и женщина, что в позвоночник дрожью,
уже отпетая, вернётся навсегда.
И будет ясно всё, как свет и тени,
и привкус меда с губ её во рту,
но только опрокинутся ступени,
зовущие на гибель в высоту.
Бедром захлопываешь дверь
Владимир Деменков
1
Во мне звучит сонет.
Со временем в беседе,
проходят листья цвет
от зелени до меди.
Природы зная речь,
кричит в предполье коршун.
на лодке в бурю течь
не вычерпать пригоршней.
Надрыв не знает дна
коленями у цапли.
Губам причастья капли
играют нежно соло.
И нежность в нежности видна
Но что ласкает слово?
2
Но что ласкает слово?
Вне тела нерва ласки.
Осенний дым у крова
сливает серость в краски.
Из камыша, поднявшись еле,
уносит цапля серебра улов.
В истерике осенней акварели
теряются начала слов.
И ночь под тени увела,
и акварель и краски звука.
На сколе что отыщет лет
сигнальная стрела
тугого скифа лука?
Возможно пальцев свет.
3
Возможно пальцев свет
последняя возможность,
найти во тьме ответ,
кто Бог и что безбожность.
Чьей кисти силуэт
Рисует образ в профиль?
Теряется монетою ответ
в словах затёртых профи.
Играет у воды луна
как девочка немая.
Её игре внимая,
собою миг заполнит снова
тягучая, протяжная волна
сознания иного
4
Сознания иного
ростки на наши корни.
Что станет завтра новым,
сегодня плавят в горне.
Стремится день
ладонь наполнить хлебом,
мораль, сложив всю на ступень
земли слияния и неба.
Но воздуха эфир
слабее притяжения.
Лозы осеннее брожение
кровь разбавляет нам давно.
И отдаёт безвольный мир
Тепло заката в красное вино.
5
Тепло заката в красное вино.
О, Бахус, ты Сатир и сводня!
Лишь раз нам жить дано.
И этот раз сегодня!
Назавтра будет день виной.
И в печень женский ропот.
Сегодня – каждый Ной
готовит чашу для потопа!
Нет перемен на стыке лет,
для публики восторга слёзы,
а в кабаке любой поэт
пропьёт перо и вечность строчки,
и каждый день после лозы,
начало после точки.
6
Начало после точки,
как после глади амплитуда.
Но не собрать мозаики кусочки:
куда мы, кто, откуда.
Начало в первый, сотый,
как шаг на снежном поле.
А ветер мучит ноты
смычком без канифоли.
И тянет за собой
из мая в осень лист.
Хаос становится судьбой.
И словно старое кино,
обрыв, и зала свист,
и вновь скреплённое звено
7
И вновь скрепленное звено,
в нём целого разорванные части.
И нам рожденьем не дано
запить грехи причастьем.
Рябины вкусом в горечь гроздь.
И колокол затихнет медный.
И проповедь, как из живого гвоздь -
всё зарастет бесследно.
Из следа в след и к праху без следа,
начертан сверху путь.
Сплетясь, пройдёт событий череда.
И нет в земном небесного отсрочки,
и в этих звеньях суть
логической цепочки.
8
Логической цепочки
смыкается бесстрастное кольцо.
И в клейкой юности апрельской почки,
далекой осени усталое лицо.
В рассветной ясности – грядущее темно.
И горизонт прямую сводит к кругу.
И всадник, в мир открыв окно,
к овалу тянет тонкую подпругу.
Лишь в высоте, где звёзд простор.
Всё в логике, как с чистого листа.
А здесь, потупив у иконы взор,
духовное в сердца приходит через чресла.
Увидишь, выпрямив затекший стан -
в земном венкам лавровым тесно.
9
В земном венкам лавровым тесно,
хотя лавр не растёт у нас в глуши.
А где терновник по полям окрестным,
не встретишь окровавленной души.
Я не люблю бега, где первым хлыст.
А честный жребий – на ребре монета.
Мне по душе у голубятни свист.
И к крыльям льнущие лучи рассвета.
Не герб не нужен, ни гербарий.
Я в целом целое и в части часть.
Страна моя, как девочка на шаре,
качается, стараясь не упасть.
И из Москвы Русь катится за Тверь.
Я весь в предчувствии потерь.
10
Я весь в предчувствие потерь,
терявший много – не найдет замены.
И в догмы веры верь, не верь,
сомнением ворвутся перемены.
О Русь, кем зацелованы твои иконы?
Дворцы последнее несут из шалаша.
Уснувшая страна, бумажные законы.
Бумажная чиновников душа.
Я видел - на троих, ни разу – тройки.
Когда разлили по стаканчикам Союз,
её полет совсем не бойкий -
движение величия в конфуз.
И, замолив грехи стоянием воскресным,
Уже живу признанием небесным.
11
Уже живу признанием небесным.
Как свечи корабельный лес.
Я восхищён, как выверен отвес,
но горизонт ищу в отвесном.
Ищу в движении окрестном
себя частицу, мирозданья вес.
Земли и воздуха во мне замес
в молитве каждой, в слове честном.
Ищу небесное в земном
и вечность уходящего момента,
как бесконечности бином
двух величин: когда-то и теперь.
Не признаю я гипса монумента.
Но ты как гибкий зверь.
12
Но ты как гибкий зверь,
порою соловей, порой змеёныш.
Какой породы ты детёныш?
С кем пригулял тебя славянский Лель?
В какой из дьявольских погонь,
в седле, какого печенега,
растаяла пригоршня снега,
и превратила женщину в огонь.
Художник кисть отложит навсегда.
Сияние бессильно краски.
Когда, как шалая вода
сметаешь всё, что пресно.
Дикаркой половецкой пляски
вбегаешь праздником телесным.
13
Вбегаешь праздником телесным,
заставив петь расхлябанность петель
на диалекте скрипов местном.
И рухнет мир, не расстелив постель.
И пот над верхнею губой
Тянул ко рту, как на порезе ранка.
И перед ним алмаз любой –
стекла бездушная огранка.
Увидев совершенство наконец,
земля задержит на мгновение виток.
Отложит созидатель свой резец.
Когда движением округлостей и сфер,
естественно, как воздуха поток,
бедром захлопываешь дверь
14
Бедром захлопываешь дверь,
уже любовница, ещё невеста.
Как восхищение не мерь,
не знаю я прекрасней жеста.
Движением изящным от бедра,
бедро притягивает взоры.
Природы женская игра.
Тиши вербальной разговоры.
В сонете пир, бедра овал
ласкают сочные катрены
найдя прекрасный магистрал.
И, отражая жизни свет,
В их стройность рвутся перемены -
Во мне звучит сонет.
15
Во мне звучит сонет.
Но что ласкает слово?
Возможно пальцев свет
сознания иного.
Тепло заката в красное вино.
Начало после точки,
И вновь скреплённое звено
логической цепочки.
В земном венкам лавровым тесно.
В предчувствии потерь,
Уже живу признанием небесным.
Но ты, как гибкий зверь,
вбегая праздником телесным,
бедром захлопываешь дверь.
Судьба моя, меня встречай
Владимир Деменков
Судьба моя, меня встречай,
российской мерой холмика у грунта,
а если что сверх меры невзначай,
то это только всхлип мужского бунта.
Уже не болью мне настой
небесного, спокойного раздолья,
я здесь хочу лишь крест простой,
берёзы белой плачь у изголовья.
И нет вопросов в уходящий день,
мы все уходим в вечность без ответа,
как от большого мимолетно тень,
но тень ведь тоже признак света.
Иду по-русски, не жалея ни о чём,
не отрицая ни вершины, ни пороки.
И от креста трёхперстья над плечом,
под крест, где православия истоки.
Побелел мой заброшенный сад
Владимир Деменков
Побелел мой заброшенный сад,
так деревья цветут лишь в раю,
и туман, а возможно Жорж Санд
уронила с небес трубку свою.
И такая роса, что без русла вода.
Жизнь по озеру тянется вброд,
утонули мы в ней, а дышим тогда,
когда дышат любимые в рот.
Где-то носит года, разбрелись за числом,
время кошкою тянется сонно,
две судьбы простота так завяжет узлом
тишиной до височного звона.
Словно барышня строгая с платьями в пол,
чей румянец от взгляда сквозь локон,
так набросит на ветер стыдливый подол,
до бесстыдства, до жизненных соков.
Не понять, что за гландами ком,
в ветре видеть комедию в драме,
затянуться на жизнь чужим табаком,
а свою не увидеть в тумане.
Затерялись года у ненужных дорог,
поменяли восторг на усталость,
словно жизни осталось на вдох,
а на выдох совсем не осталось.
Зову тебя и вглядываюсь в лица
Владимир Деменков
Зову тебя и вглядываюсь в лица,
но голос мой, как нежность безответный.
И снова плоть, как пес каретный,
несётся в полночь за блестящей спицей.
И суть твоя – встревоженная птица.
Что бьёт крылом по сини предрассветной,
так высоко, что кажется запретной.
Не в руки взять – в бескрылости разбиться.
Но жизнь не в той, что полубред и снится
что тайною в упавшую ресницу,
а в той, что рядом плотью колосится.
Что девушкой в постель ложится,
чтоб утром женщиной молится
и не мелькнуть сгоревшую зарницей.
Когда весна вошла во вкус
Владимир Деменков
Когда весна вошла во вкус,
цвела сирень в цвету акации,
на землю снизошёл Иисус,
прейдя к окну для регистрации.
Среди девиц, потомков Блуда
и тех, кто в счастье взял билет.
А за стеклом сидит Иуда
и тридцать требует монет.
И, уступив дорогу Хаму,
терновый вновь надев венок,
побрёл Иисус печально к храму,
а там, как пуд висит замок.
Как пасть раскрытая Химеры,
решеткой щерится окно,
и льётся мимо святой веры
не для причастия вино.
Вокруг все прежние пороки,
власть алчна, а народ во лжи.
И если обликом – в пророки,
то лишь поэты и бомжи.
Не бросив камень, нас жалея,
вознёсся снова поутру,
оставив притчу для Матфея
его встречавшему Петру.
В гармонии всегда есть плавность у сторон
Владимир Деменков
В гармонии всегда есть плавность у сторон,
а глубина – когда светло бездонье,
а счастье это то, что заменяет сон,
а жизнь, лишь то, что видится спросонья.
Но ты проходишь в снах моих,
ушедшей юности восторгом и печалью,
единственный прекрасный миг,
скользнувший между сном и явью.
Не встречи ждём, иная и иной,
но ночь вопросов без ответов,
наполнит память звонкой тишиной
скулящих одиночеством рассветов.
Когда слова свои откроют рты
Владимир Деменков
Когда слова свои откроют рты,
звенящей болью русских падежей,
то в каждом звуке столько высоты,
что слово будет превращается в уже.
Из снега выпьет талая вода
и грусти вдох, и вздох метельный.
И только слово жизни - никогда,
как ноша ляжет в крест нательный.
Что было раньше налегке
рассветной тяжется слезою.
Судьба качнулась на руке,
под ветром гибкою лозою.
Но время выскользнет из рук,
забелит то, что было в черне.
И в высота погасит звук,
как в куполах трезвон вечерний.
Затравлен день полночной сворой
Владимир Деменков
Затравлен день полночной сворой.
Ночь сводит стрелки у часов.
Насытившись расправой скорой,
сияет стая Гончих псов.
У дня закрытого холста,
в угле и с мелом, в линии и слове,
три обессиленных перста,
и чувство с разумом в расколе.
Перста на счёт, и чёт и нечет
крестом у лба, крестом у рта.
Крест отнесёт небесный кречет
к порогу храма и скита.
Старославянский, греки, идиш.
Набег орды, креста мечи,
я здесь - язычества подкидыш,
читаю пламя у свечи.
Бог там, где дышат неба своды,
и бог по пойменным дубам.
Углём и мелом зов природы
как жертву мажет по губам.
На пальцах мел, на пальцах сажа.
Ушедший день с неясностью следа.
И в эту хрупкость нервного пейзажа
Течёт из крана ржавая вода.
И в слове тишь, и время тая,
мертво без гения, без крови, без вождя.
Речная цапля, сонно пролетая,
роняет с крыльев капельки дождя.
В дожде озноб, листвы осенней звонница,
ветров уставших мятежи,
углем и мелом нудная бессонница
склоняет время, забывая падежи.
И чёт и нечет в счёт Евклида.
В каком отсчёте парус на реке,
подростка тайное либидо
с линейкой школьною в руке?
Как в гриме маски мела,
без красок яркости вершин,
разобраться в смятении тела,
раствориться в смятенье души?
И сажа – мел и мел как смоль.
День, уходя, приходит к изголовью.
И тело избранных - любовь,
и в красках взрыв – наполненных любовью.
Наделим красками собрата!
Ведь миром движет передел!
Но сила на круги возврата,
даёт нам снова в руки мел.
И снова линии попроще,
и снова серость шалаша,
где бытие уже не ропщет,
но плачет красками душа.
Звук пальцев по окружности бокала
Владимир Деменков
Звук пальцев по окружности бокала.
И темнота со всех сторон
искать слова в безмолвии устала,
уже не музыка, ещё не стон.
При каждом новом обороте
других не видно рядом лиц,
лишь та, сидящая напротив,
с бокалом в тенях от ресниц.
Ещё страшит судьбы излом,
разлука с прошлым эта встреча.
Ещё и руки над столом,
ещё не ты – тебя предтеча.
Сквозь пальцы всё, останется в горсти
Владимир Деменков
Сквозь пальцы всё, останется в горсти
одна земля и женщина одна, и слово,
в потоке жадности познания иного,
прими Господь грешившее прости.
В воскресный день прощения в году,
когда смирение не в лик оклада,
душа с душой стирает грань разлада
хотя с собою вечно не в ладу.
И за рукой, в тепле общения,
хотим в открытости к чужим,
убрать свой внутренний зажим,
но нет в себе себя прощения.
И будем мы в прощении и мести,
из следа вслед, но без следа,
как сквозь песок усталая вода,
всегда одни, с другими вместе.
Неизбежность от краешка пятится
Владимир Деменков
Неизбежность от краешка пятится,
как от кручи понёсший табун,
кто-то скажет, а кто-то расплатится
за молебен с вершины трибун.
Равнодушны в безветрие стяги,
только звоном полны купола,
когда требуют вечной присяги
в миге смертном пустые дела.
Но едины, как кровные братья,
святость уз отрицая иных,
клятвы наши звучат как проклятья,
отделяя своих от чужих.
Принимая пустое, как истины,
по теченью безвольно гребя,
мы не смотрим смеренные пристально,
как на совесть уже на себя.
Оттого и под ризой одетой,
душой чистой от боли и ран,
нужность ближних оценят монетой
даром божьим упавшей в карман.
Призывая покой или битвы,
вечность жизни, сегодняшний тлен,
если требуют платы молитвы,
то напрасны страданья колен.
И не выйдет в прозрении ярком
даже жизни очень большой.
расплатиться сгоревшим огарком,
чаще нужно сгоревшей душой.
Мы привыкли качаться лозою,
но какое отчаянье не тронь,
глаза смотрят холодной золою
на воскресший под пеплом огонь.
И у яркого света преддверия,
ритмом тихих, уставших сердец,
тихо корчится наше безверие,
всех молящихся горький конец.
Но пока наша звездочка катится,
по событиям мерно шурша,
как щенок одинокий все ластится,
к клятвам верности наша душа.
Потому, пройдя сквозь проклятья,
и за все, рассчитавшись вдвойне,
раскрываем друг другу объятья
на предательски скользкой земле.
Потому и молясь, и трезвея,
и меняя планиду на роль,
не становится к ближнему злее
наших судеб неправедных боль.
И в единственном выборе каждый,
или тишь, или гордый Варяг.
ничего не случается дважды:
ни судьбы, ни страны, ни присяг.
Всё так, но всё наоборот
Владимир Деменков
Всё так, но всё наоборот,
ведь поворот не видит поворота.
Возможно, очень старый гот
счастливей молодого гота.
Иных же, времени каприз,
всерьёз, со смертью не играя,
как балансир поставит на карниз,
определяя хрупкость края.
И, мистикой не трогая лица,
судьба, как чёрная полоска,
начала грани и конца.
отметит капелькой из воска.
И облака, сжигая время в дым,
движением напомнят встречным:
мы здесь в прощании с земным,
с надеждой робкой встречи с вечным.
Ты по- девичьи в талии узка
Владимир Деменков
Ты по- девичьи в талии узка,
И время юность оставляет па продлёнку,
Но есть в глазах уже тоска
По не рождённому ребёнку.
Ведь будет то, что с нами есть,
и не дано в ладонь иного.
Ребёнка крик – благая весть
прихода вечности в земное.
Блажен, собрать кто жизнью смог
судьбы и времени соосность:
мужчины на подъёме вдох,
И женщины, как выдох, плодоносность.
У стойки юная щебечет стайка
Владимир Деменков
У стойки юная щебечет стайка,
неоном бьёт и кружится стена.
И женщина, что телу не хозяйка,
ещё закажет красного вина.
Как пристяжная к чьей-то паре,
всегда без после, только для...
И вечно девочка, скользящая на шаре,
с названием предательским — земля.
У юности, на стадии игры,
ещё не просят цену на бесценность,
они как параллельные миры,
но время убирает параллельность.
Оно, жёсткое из жестких квот,
заполнив строчку жизни фолианта,
даст для звучания немного нот,
на уровень бездарности таланта.
И юность в зрелости не Лола, а Лилит.
Скользя на шаре на плечах атланта,
пускай судьба вас искренне хранит
стать лицедеем без таланта.
В потоке общем лодочка утла.
И, душу раня острыми углами,
готовы ли сгореть дотла,
и жечь сквозь пепел яркими углями.
Бармен в неон улыбкой от Карнеги,
скрывает вывески природную Рязань.
И слышен скрип немазаной телеги,
которая не въехала в Казань.
Я стану нежностью изволь
Владимир Деменков
Я стану нежностью – изволь,
к другим округлостям суровым.
И, загоняя в сердце боль,
почувствую себя здоровым.
Я стану в праздник суетой,
а в будни рвать дела мощами
и дом, до светлости пустой,
наполню нужными вещами.
Я сглажу грани у углов.
где бьются локти у уюта.
И в отношениях полов
найду вершины абсолюта.
В одно сведу, что для двоих,
на черном стану тенью белой.
И будет жизни каждый миг
невестой отдаваться неумелой.
И долг, и чувства обвенчав,
всегда, в одном простенке,
я буду в сроки по ночам
сгибать послушные коленки.
И вне руки уже не сметь
искать сносящего разлива,
и запах жизни, не зачавший смерть,
смывать привычно и брезгливо.
И только утром у окна
пойму, когда уснёт беспечность,
что жизнь двоих всегда одна
во времени усталом бесконечность.
Что было всё и будет вновь.
И будут звёзды, будет спичка.
И будут все искать любовь,
такая у живых привычка.
И лишь мудрец или изгой,
в жизни иной сгорая,
будет совсем другой,
или совсем другая.
Ты женщина, которой рядом нет
Владимир Деменков
Ты женщина, которой рядом нет.
Нам с алтаря не пели аллилуйя.
Я помню руки, руки не целуя.
В кольце другой - неверности обет.
И тот, что рядом под рукой,
который сердцем тоже где-то бьётся,
с моей не выпитой тоской,
к твоей груди губами прикоснётся.
И пусть он будет нежен, где я груб,
тебя не выпьет до истомы донца,
когда с разбитых страстью губ,
возьмёт губами имя незнакомца.
Храни тебя, меня покинувший Господь,
когда из жизни упаду с размаха,
найди слезу, которую хранят для праха,
смирив с душой бунтующую плоть.
Весна, апрель, скворец запевкой
Владимир Деменков
Весна, апрель, скворец запевкой.
Дождями с небом Морзе связь.
Луна в воде гулящей девкой
доступна также - через грязь.
Мой пёс грустит, причина – сука,
мелка болонка, отказ прост.
А нам, зачем в постель разлука,
ведь однокровны мы и в рост.
Из шёлка страсти - в будни бязи,
где две судьбы вязать в одну.
Привычки нет гулять по грязи,
привычка в грусть позвать луну.
Скворца закончится рулада,
любовный хрип покинет грудь.
Мы полюбили всё что надо.
Но разве в этом жизни суть…
То словесным надышишься смогом
Владимир Деменков
То словесным надышишься смогом,
то от слова на веках роса.
Бродит нищенкой речь по дорогам,
собирая, как хлеб голоса.
С каждым лыка не вяжущим вровень,
каждой песнею - вешний разлив.
То платочек, надвинув на брови,
то бесстыдно подол заголив.
Крови и местности таинственная смесь,
с барьером иноходи внешней.
Родился кто и исчезает здесь,
Того зовут во тьме кромешной.
И в этих, вдохом - выдохом словах,
на грани трезвости и пьянства,
язычества и вольности размах
и гибкие колени христианства.
Осенней легкости последнего листа
и неподъемной тяжести у глыбы,
раскаянье у вечного креста
и небесам проклятие у дыбы.
Деревьев вековых полночный гул,
безволием сведённые десницы.
И городов купеческий загул,
и вечный стон и пахаря и жницы.
России речь, разлука ты разлука,
чужая сторона примером на века,
как будто у порога плачет сука,
заспавшая последнего щенка.
Мы на века здесь в покаянье,
в грехе и святости единая рука.
И чище нет и окаянней
с берёзовым настоем языка.
Как на порезе ко рту ранка
Владимир Деменков
Как на порезе ко рту ранка,
росы выдох в июльскую рань.
Засверкает мгновения грань,
но не там где усилий огранка.
Наша вечность под пальцами мел.
Слововсхлипие нервного хруста.
За доскою, исписанной, пусто.
И края её жизни предел.
Время зримо усталостью тела,
за стеною стеная, стена,
где заката, ночь выпьет вина,
за успех безнадёжного дела.
От полёта, до боли распятья,
утром трезвая грусть у дорог.
И как белого линий итог -
перед вечностью черное платье.
Июльский Крым, на солнце два часа
Владимир Деменков
Июльский Крым, на солнце два часа,
вся во хмелю, без милости у жала,
из янтаря точёная оса,
вино смакует недопитого бокала.
В бокале истина всегда на дне,
путь к красоте на личике смазливом,
и этой капли не хватило мне,
почувствовать себя счастливым.
Пляж плавился под солнцем в неглиже,
от пальцев к сердцу путь лежал короткий,
но в этом знойном рая шалаше,
хотелось холода, и выпить водки.
Тянулся жизни странный миг:
ответ стал ясен – не было решенья,
был этот берег рифом для двоих,
два острова в одно крушенье.
Ладони жгло о холодность медуз,
в бокале осы пировали беспробудно,
но стало сердце, словно груз,
как якорь в море, потерявший судно.
Полоска берега, как талия узка,
а рядом, в женский взгляд покорно,
построил мальчик замок из песка.
Но всё не так, что рукотворно.
Земная жизнь терялась у воды,
и, повторяясь явью многократно,
волна смывала на песке следы,
и возвращалась к прежнему обратно.
Воздух здесь как вино, на полыни и бражный
Владимир Деменков
Воздух здесь как вино, на полыни и бражный,
и тюльпаны огонь переймут у свечей,
и откроет рассвет зёв в тумане овражный.
где слюною земной протекает ручей.
И берёзы лучам вдруг раскроется крона,
ветер ствол чуть качнёт, как молочную грудь,
и листвы тишина – до вселенского звона,
где у каждой звезды одиночества путь.
Где зовут в облака уходящего лица,
но покажет с восторгом рассвету земля,
как табун лошадей вдалеке воронится,
словно юность седого в степи ковыля.
Года прибавят мудрость чуть
Владимир Деменков
Года прибавят мудрость чуть
и, перестав ботинком бить по луже,
мы понимаем – этот путь
бездельем и усердием заслужен.
Не жаль нам бьющихся в сетях,
чем выше цель – подлее средства.
И, в не любви зачатое дитя,
ещё при жизни требует наследства.
К изгибу вяжется изгиб,
в глазах предельная усталость,
не жаль того кто, уходя погиб,
а одиночество в себе лелеет жалость.
Не жаль мне жизни уходящий миг,
здесь никому никто не нужен.
Не жаль себя, не жаль других,
а жаль ушедшей радуги из лужи.
Кто-то строит судьбу на века
Владимир Деменков
Кто-то строит судьбу на века,
кто- то только дорожку для взлета.
Протекает по жизни река,
не признавшая чисел и счёта.
Счастье - лошадь вести в поводу,
или лодку, от мели до мели.
Скрипнет тихо калитка в саду
и продолжится скрипом в постели.
Как естественен пот над губой
и румянец на шее стыдливый,
но живет лишь судьбою такой,
тот единственный в мире счастливый.
И у горла затянется ком,
чья вина, что мы в прожитом правы?
Лижет утро росы языком
все следы потерявшие травы.
К горизонту откатится лес
Владимир Деменков
К горизонту откатится лес,
за берёзой берёза – до рощи,
и оплавленный край у небес,
в этой зелени небо полощет.
Высотой запрокинуты лица,
тайны полон лазури лоскут.
И минуты, невидимой спицей,
из морщин наших осень соткут.
Здесь душа лишь залётная птица,
ищет в звуках церковную медь.
Нам не выпало зверем родиться,
но так тянет сюда умереть.
Красок нет в этой серой эпохе,
ни любви, ни прощания слез,
и осталось лишь горечь на вдохе,
от ушедших из жизни берёз.
Смиренья нет, возможно, зря
Владимир Деменков
Смиренья нет, возможно, зря
под снегом голодал сочельник.
Летит листок календаря
из воскресенья в понедельник.
На стыке суток перемен,
когда псалтырь устанет окать,
поднимется смирение с колен
и выставляет миру локоть.
Накрутит на дорогу руль,
себе подобных под завязку,
и пуговиц начищенных патруль,
судьбу завяжет в красную повязку.
В дорог пульсирующие вены,
бензина скорость разгоняет алкоголь,
признав в колёсах перемены,
перекатная катится голь.
Но безлики людские приливы,
будто капли в осенние мхи.
где кочевник без запаха гривы,
и крестьянин без скрипа сохи.
Мы как шершень у запаха браги,
каплю счастья движением ждём,
и как уголь крестом на бумаге,
под замёрзшим осенним дождем.
Есть много странностей, но лишь одна
Владимир Деменков
Есть много странностей, но лишь одна
наполнит миг, как лето медом соты –
когда в падении у дна
звеняще открываются высоты.
И это замиряет в нас
и бред, и радостные бредни,
вбирая в первый раз
и раз последний.
Есть в этом толика игры,
но и Галактика играя,
сведёт в нас параллельные миры.
То высотой манит у края.
То вниз без крыльев нас бросая,
как чернокнижник кончиком иглы.
Сквозь лунный свет, как через брод
Владимир Деменков
Сквозь лунный свет, как через брод,
с земною слившийся водою,
нам не взойти на небосвод
упавшей яркою звездою.
Пред вечностью склонившись ниц,
В изгиб колен запрятав гордость,
из- под опущенных ресниц,
слезою злится непокорность.
Ведь это множество дорог
от детства уводящих местность,
всего лишь жизни лёгкий вдох,
а выдох тяжкий в неизвестность.
За эти дымом облака,
чей профиль режет мысль из жести,
чья жизни мудрая рука,
нас соберёт ушедших вместе?
Но что осталось здесь нам быть?
Давайте на прощанье звонко,
и женщин грубостью любить,
и нежностью ребенка.
Канаты рвут у времени причала,
часы в истерике песочной,
но повторяют в женщине начала,
и в детстве, капелькой молочной.
На пяльцах крестиком нить
Владимир Деменков
На пяльцах крестиком нить,
иголка в палец – милый повод ахать.
Даст бог, Вас будут искренне любить,
ресницы смежив страстью на замахе.
А после свадьбы больно без любви, как до,
нелепа жизнь, как телефон без двушки,
Тургенев всю любовь собрал в дворянское гнездо,
а нам осталась из гнезда кукушки.
Без боли всё наперечёт,
и высоко до космоса над пестиком,
конечно, вышивание в зачёт,
но до креста не пришивают крестиком.
Протяжный вечер, длинна нить,
приметы тешит полная солонка,
такое тело на солому завалить,
но под рукою лишь гнезда соломка.
Страшитесь одиночества вдали,
всё очень правильно, дотошно,
венчанье здесь у Спаса - на - Крови,
но без любви и даже это пошло.
Не возвращай моих обид
Владимир Деменков
Не возвращай моих обид.
На мой изгиб своё запястье.
Возможно твой загадочный иврит,
нашепчет на прощанье счастья.
В стране приездов и разлук,
скажи, какая сваха,
найдет вне русских рук,
чтобы любовь, как плаха?
Ты полукровкою родни,
идёшь к заветной цели,
отдав России часть крови,
как грешница в постели
В осенней грусти, улетающих домой,
грусть губ по почке вербы клейкой.
Снег пахнет Спасами зимой.
А одиночество - еврейкой.
След исчезает под метелью
Владимир Деменков
След исчезает под метелью,
а новый - с вечностью лукав,
морозный воздух глушит хмелью,
как выдох водкою в рукав.
Под странным гостем спозаранку
скрипит холодное крыльцо,
там может счастье наизнанку,
скорей несчастье налицо.
Кто б ни пришёл – он опоздавший
познать чего-то в первый раз,
уйдёт несолоно хлебавши,
из соль уже изливших глаз.
Уют в себе залижет смелость
и мнётся с шагом на мороз,
былое что-то засиделось,
на зеркало глядит всерьёз.
Зеркала ещё в ткань не завешаны,
они времени верный фискал.
И эпоха уставшая бешенный
под улыбкою прячет оскал.
От глаз к стеклу недолог путь,
на вдохе - чуть ресниц движенье.
Уходит жизнь, уходит суть,
лишь возвращая отраженье.
Мы все под пристальным приглядом,
дано зеркальным мудрецом,
в глазах женщины встретиться взглядом
с доминирующим первым самцом.
Как свет, в тень уходящий весь,
как листья желтые с растения,
в мужского авангарда спесь
Авроры грусть ночного бдения.
Теперь учить урок теней,
с наивной пылкость школярной.
Игра с ладоней на стене –
как жанр эпистолярный.
Мы жаждем вечности наскальной
в мгновенном выплески сноровки.
И лишь в игре теней зеркальной -
мы кровной связи полукровки.
На оконном сыром переплёте
паутины надорванной сеть:
может жизнь здесь в форсажном полёте,
может здесь начинается смерть.
За окном лёд снегами навьючен,
новый след на тропе вдалеке,
и мне слышатся всхлипы уключин
на замерзшей навеки реке.
Бокал, каблук и сигарета
Владимир Деменков
Бокал, каблук и сигарета,
о, как красиво ты одета!
Бокал, каблук и сигарета,
о, как красиво ты раздета!
Давай вверху добавим света,
чтоб тень гардины от багета
отбросила вуаль.
И чтобы мир увидел чудо это!
И, зачарованная даль,
звала великого поэта!
И было грустно жаль
затерянного где-то эполета.
И юное сияло лето!
Как призрак алого корвета
в бокал скользнула сигарета.
Нарисовала на стекле помада – Да.
Семнадцатая в красоту пришла вода.
И мы гадали до рассвета –
одета ты или раздета.
С утра до звонкости один
Владимир Деменков
С утра до звонкости один.
Дождь бьёт в асфальт полоской рябою.
Горит реликтовый камин.
Любившей пахнет бабою.
Ах, это сердце чёрт поймёт,
когда в нём с богом повстречается:
то ждёшь – когда уйдёт,
то снова боль – не возвращается.
Кот у окна – влюблённый зверь,
нам всем до мистики немного,
она вернётся через дверь -
у ведьм ведь с этим строго.
Мы замурлыкаем весь стыд,
до цвета зацелованной серёжки,
заплачет нетерпение навзрыд
у заедающей застёжки.
Ночь сменит вечер у крыльца
и, мир сгорая,
сожмёт мгновеньем у лица
остатки рая.
Напишет на спине безумный ноготь,
что в чувстве золото, а что простая медь,
что есть любовь и что такое похоть,
и жизнь, вцепившаяся в смерть.
Затем мы возвращаемся к себе
в рассветных слов привычный холод.
Ведь утоленный голод
стыдится жадности в еде.
Но выше кровного родства
у изголовья рук окружность.
Внутри два существа -
как жизни сущность.
Скользит луч света по губам
и поднимается на веки.
А дождь стучит по желобам
все начиная в мире реки.
И низкое – лишь только часть
в высоком, заполняющим пустоты.
Ведь капле нужно, чтоб упасть,
постичь звенящие высоты.
Где судеб стык, где глыбы льда
родной напоминают профиль,
где каждая горящая звезда
в холодной планетарной катастрофе.
С китов упав, вращается земля
Владимир Деменков
С китов упав, вращается земля,
и в каждый оборот – другие лица,
когда познания уставшая змея,
вползает к нам в запавшие глазницы.
В неё вселившийся Сократ,
ума заставит верную подругу,
ту ясность, что рисуется в квадрат,
свернув в кольцо, пустить по кругу.
Но высота, не отражение длины
и, принимая мудрости устои,
всё то, что требует цены,
по сути ничего не стоит.
От себя в конце жизни устав,
в крике страсти и в немощи стоне,
добродетель, что пишет устав,
губит юных в штрафном батальоне.
В глубине этих вечных управ,
в этих вечных речах витиеватых,
есть один, кто заведомо прав,
среди прочих судьбой виноватых.
И лишь у разума глубин,
где истина, как нищенка в заплатах,
как совесть будешь ты один,
среди других сомнением распятых.
Где повитухой древней жизнь
взирает равнодушно и не ново,
как грешная рожает мысль
святое праведное слово.
Хрипит народ затёртою пластинкой
Владимир Деменков
Хрипит народ затёртою пластинкой.
Власть для ОМОНа пишет роль.
Сержант с резиновой дубинкой,
ты разве знаешь что такое боль?
Какому храму служишь сводом,
о ком душа твоя болит,
когда стоишь меж властью и народом.
и бьешь дубинкою о щит?
Какому Молоху мы платим штраф?
В оскале государства пасти,
набитый мышцей шкаф,
есть продолженье интеллекта власти.
Перед тобой бесправье старых,
и поиск в бунте молодых,
кто жизнь начнет с твоих ударов
и кто уйдет с обидой на живых.
Едва ушедший от младенца,
ты высшей власти сила проб,
а я уж чую тяжесть полотенца,
что обовьет мой черный гроб.
Ложь не берут в последнюю дорогу,
и потому поверь ты, мальчик, мне
из всей крови лишь только та угодна богу,
что в ночь любви найдешь на простыне.
Мы в бездорожье - тонкая стезя,
А власти путь - всегда просека,
всё в этом мире можно, лишь нельзя,
заставить покориться человека.
Когда Волхвы познали к нам дороги
Владимир Деменков
Когда Волхвы познали к нам дороги,
и памяти сожженной встали на угли,
в их песнопение вложили душу боги,
но перепеть разгула не смогли.
Как пьяный бомж, идя по переулку,
в котором не видать ни зги,
моя страна наяривает «Мурку»,
привычно свесив набекрень мозги.
Разгул прощания эпох
булыжником свистит по улице.
И высоко единый бог -
религий рядом вечная распутица.
Из века в век глядим в берёзовые свитки
и видим там единую черту –
Россия, как старуха в ношенной накидке.
у лба покорно крестит нищету.
Сквозь пальцы капает вода
ушедшего в песок разлива.
В кровавой справедливости восстание раба,
а месть слуги всегда глумлива.
Огонь затих, гремит окалина,
И как актриса, на спине встречаясь с ролью,
мы по колено в сперме Сталина,
свободной занимаемся любовью.
Как мертвый лист под глянцевой слюдой,
лик времени морщит брезгливая обида –
орел, совокупляясь со звездой,
рождает страшного гибрида.
Затмение ушло за облака
Владимир Деменков
Затмение ушло за облака,
а на стекле осталась копоть.
Вселенная – гигантская рука
зубами не дала потрогать локоть.
И жизнь опять войдет в висок
цикадной вязкой околесицей.
И потечёт песок
через часы и дни, и месяцы.
Нальются суетой жильцов,
затихшие в язычестве предместья.
и будут ждать от мудрецов
со страхом новые известия.
Что там, вне разума венца,
цикад не слышен где напильник,
спектакль земной досмотрят до конца,
или от скуки выключат рубильник.
Но здесь языческий божок,
глядя на крестных ходов километры,
трубит в охотничий рожок
и ждет от мира страшной жертвы.
И в миг, когда днём станет не светло,
песочные часы покажут донце,
отбросят люди закопчённое стекло,
и в ужасе склонятся перед солнцем.
Молитва будет: «Господи, спаси».
Но кто дарует нам прощение?
Бог сотворения Руси,
или её крещения?
Стечёт слезою христианская свеча,
и в мир, казавшийся великим,
потоком хлынет саранча,
и обратится к солнцу лунным ликом.
Нам бог и чёрт судьбу итожат
Владимир Деменков
Нам бог и чёрт судьбу итожат
с рожденья жизни до сих пор.
Что бог к себе принять не может,
на то свой чёрт положит взор.
Глаза откроет чадо еле –
на нем живущих всех печать,
пристроит ангел в колыбели,
а бог и чёрт начнут качать.
Здесь бескорыстье – там Иуда,
за что умри, а что сыграй,
большая лепится посуда,
а подлость хлещет через край.
Что не подвластно вдохновенью
и жизни радости души,
закроет чёрт от света тенью,
луну на небе сокрушив.
В обряд вкушаем мы просфору,
но руку крестим у серьги.
И с богом наши договоры,
и с чёртом вечные торги.
Кому судьба, кому примета,
кому легко в упадке сил.
Приникла к вечности Джульетта,
никто сильнее не любил.
Вот поцелует бог девчонку,
и будет чудо на Руси.
А если чёрт сомнет юбчонку,
то просто господи спаси!
И нечего еще не ясно,
у кромки мечется душа:
то женщина божественно прекрасна,
то женщина чертовски хороша.
Пойдет любовная игра,
где всё до трепета открыто.
И будет пара из ребра,
а временами из копыта.
Божественна души осёдлость,
а за смятенье - чёрта месть.
Всегда под маской подлость – подлость,
под маской честь - уже не честь.
И в первоцвет, и зимнею поземкой,
года летят, теряясь, вспять.
Судьба блудливою бабёнкой,
грешит и кается опять.
Что невозможно было утром,
и перед чем робела пясть,
под лунным светом вспыхнет перламутром,
ведь над стыдом у чёрта власть.
Живущим горечь что исчезнут,
и потому здесь многое нельзя,
но заглянув грехами в бездну
святых там вижу скорбные глаза.
Рядятся в белую одежду,
не вяжут в праздники узла…
А жизнь всегда проходит между,
души высокого и зла.
В какой аршин для мер не верь
Владимир Деменков
В какой аршин для мер не верь,
здесь эталон в прогиб аршину.
На мысли пир приходит дикий зверь
и гнёт от гнева свою спину.
Он злобен, даже когда сыт,
накормлен видимым успехом
и шкуры дикий антрацит
не греет плечи своим мехом.
Он жаждет крови даже в пост.
Что смелости ему отпущенные квоты?
Он скалит зубы, гибкий хвост
дрожит в предчувствии охоты.
Он спину гнёт на наш прогиб,
на канареек щебет стайки,
и клеток их причудливый изгиб,
из прутьев в олове бугристой пайки.
И от кого узнала эта тварь
расчёты наши, жизни виды?
Глаза его как киноварь,
кристаллы красные сульфидов.
Там преломляет обитания среду
ход мысли как в магическом кристалле,
где дикий зверь нас держит в поводу,
впиваясь в мозг когтями стали.
Но мысли пир сзывает мятежи,
он вне логической пирушки,
как дикий лес без чисел и межи,
фактурой вне сосновой стружки.
Она легко свивается в браслет
размером статью – по фактуре
и годовых колец не виден след
в её изгибливой натуре.
А в лесах на инстинкте истерика слога,
и смолистый времени скол.
В шуме листьев присутствие бога
и скитов заповедных раскол.
Только там зверь, впиваясь, обяжет
спину выгнуть с прогиба в дугу,
поднимать непосильные кряжи
и с восторгом встречать его когти в мозгу.
И как грешную мысль, на поминах,
раздувая огонь в отгоревшей золе,
в ноше той оборвать пуповину
и пристыть ею к русской земле
Ею чуять, как время на локоть,
измеряя, накрутит судьбу как отрез.
И с надрывом по-русски заокать
без надежды и голоса без.
Месяц в окно, месяц в окошко
Владимир Деменков
Месяц в окно, месяц в окошко,
время любви где искренность спорта,
девушек много богу в лукошко,
в женщине каждой что-то от чёрта.
Снова раскаянье вкусом облатки,
грешен, батюшка, грешен до счастья,
когда две заветные складки,
мир весь накроют, спасут от ненастья.
Праведных много, но только
крест зацелован с молитвою слезной,
грех мой, нежности сколько
для тебя на язык мой скабрёзный.
Нежность из грубости жил,
пальцы водомеркой по коже,
грешен, отче, пока жив,
это – одно и то же.
В женщину и в стихи,
как парус на воду,
батюшка, отпусти
грех на свободу.
Вечен мир, живому время,
в святость катясь годами,
праведник сеет семя,
в пустошь плодами.
В толпе одинок, в толпе не успешен,
все камни мои, кроме камня Иисуса.
Грешен, батюшка, грешен,
в том, что в душе греха послевкусие.
Месяц на двор, стыд на задворки,
кони в ночном, но до пота пахота.
Библия от корки до корки,
а рука на бархатном…
Рею, сыну Патрика
Владимир Деменков
Мой пёс со мною бродит по лесам
и вечерами, жалуясь на стужу,
печаль губами движет он к усам
и в каждый выдох вкладывает душу.
Я чувствую усталостью лица
улыбку, раздвигающую рамку,
мы братья, два самца,
в охоте не почуявшие самку.
Мы с ним простые мужики,
на чувства, не набросившие маски
и потому друг другу под клыки,
мы горло подставляем без опаски.
Когда с луною, предков зов
в его гортани яростно клокочет,
жизнь, проходя с самих азов,
что он сказать о ней мне хочет?
Что равные мы в стае вожаки,
свободу не отдавшие за нежность.
Что нашу злобу знают чужаки
хвосты, спустившие в промежность.
Не нам спокойствия уют,
жующий мирно кривотолки.
Ведь в нас торжественно поют,
идущие в атаку волки!
Что жизни смысл – кровавый след,
охоты рык и вопль добычи,
и смысл звериных, и людских побед
в кровавом над добычей кличе.
Но в ночь, когда настойчиво зовёт
покой ушедших поколений,
он голову лобастую кладёт
ко мне на сбитые колени.
Он чует грустью на губах:
и жизнь, и смерть - две половины одной части.
И, сам несущий смерть в зубах,
ладонь мою ласкает в страшной пасти.
Угроза всем его гортанный вой,
и гривы вздыбленность на холке.
Он ведь готов на смертный бой,
когда небесные за мной вернутся волки.
Он только зверь, но в этот миг,
когда зов предков нами движет,
лишь только он, из нас двоих,
как кровь у вечности ладони лижет.
Он не познал земной порок.
Не льнет грехом к небесному спасенью,
не знает временем свой срок,
когда мелькнет по горизонту волчьей тенью.
Мне разум хочется зверья,
чтоб была в вере безграничность,
чтоб верою наполнил я
в безверии страдающую личность.
Ведь этот мир, летящий под откос,
не признающий святости реликта,
спасёт не разум, сеющий хаос.
А верность древнего инстинкта.
Век новый вновь лежит в отвале,
Владимир Деменков
Век новый вновь лежит в отвале,
а старый, снова брошен под откос.
И в черепе его, в глазном провале
ответа нет ни на один вопрос.
Закономерность – долгий случай.
И снова по невидимым часам,
грачи как маленькие тучи,
подняли землю к небесам.
Оттуда ли, из этих ярких точек,
смешав границу доброго и зла,
связали мир из разных проволочек,
не дав секрета тайного узла?
Холмы, сплетая с тайностью падинок,
далёкий горизонт, предвидя взора крах.
разделит небо и суглинок
на душу вечную и вечный прах.
Чьи корни мы теряем ныне?
Где колыбель, исток веков,
под пальцами в пластичной глине,
или за пластом вечных облаков?
Казалось, лишь потребность стада,
но слившись с вечностью взасос,
перед судьбою лёгкой звездопада
выходят люди утром на покос.
Из праха в прах – начало бесконечно.
Из праха в прах – незыблемость конца.
Земная ось надрывом рвет предплечья,
земная суть - безверием сердца.
И там за гранью небосвода,
в иных, для нас не дышащих мирах,
черта слияния, черта исхода,
или безверия и веры крах?
Зависнет редко в воздухе вопрос
Владимир Деменков
Зависнет редко в воздухе вопрос -
изучена земная сфера.
Воспринимать события всерьёз -
сомнительная жизни мера.
Со светом неразлучна тень
и, исчезая спозаранку,
ночь - тот же с тенью день,
но лишь немного наизнанку.
И накипь маленьких обид,
не повод для большой горчинки,
а девственность – лишь вид
потери в пьяной вечеринке.
Уродство – временный обряд
покоя бабочки в личинке.
Любовь – ботаники разврат,
научный пестик на тычинке
.
Всемирный Гамлет временем оброс,
и в черепе его событий мешка.
И уж не он гнёт разуму вопрос,
а губ его циничная усмешка.
Словно грех в огне корчился сланец
Владимир Деменков
Словно грех в огне корчился сланец.
Руки искали, где оборвется сукно.
И, как в ворот шинели тайком новобранец,
плакал за ставнями ветер в окно.
На руках от свечи лишь ожоги безверья,
Над иконой пристанища временный кров,
век пришедший, хмельной подмастерье,
уже рушил творенья седых мастеров.
Как металл, искалеченный горном,
жизнь вложив в ненужный сонет,
уходил с перехваченным горлом
что-то знавший о жизни поэт.
Замешав, свой раствор на крови,
кладки тени бросали от Марса.
Распахнулись сердца для любви –
и наполнились злобой и фарсом.
Судьбы гасли на стыке труда и науки,
застонала разбитая временем крепь,
и хотелось подставить под хрупкое руки,
и Шопена не слушать фальшивую медь.
Любовь так пахнет илом донным
Владимир Деменков
Любовь так пахнет илом донным,
что стыд бесстыдству – пол для свода.
Зовёт луна, как лоно небосвода,
прилив бедра в движении исконном.
Речная суть в горении бессонном,
где к телу брод душевного разброда.
Свобода там, где сердца несвобода
не бьёт крылом на пламени оконном.
Сожми в ладони линии зигзага,
в крови зачав грядущие разлуки,
мы видим реки только до излуки.
Где страстью пробиваясь к илу,
на влагу жизни отвечает влага,
и стоны в нежность ведут силу.
Упавший низко свод небес
Владимир Деменков
Упавший низко свод небес
налит груди истомой сочной,
и ночь, как на руке порез,
смывает дождь водой проточной.
И время выпито до дна,
но вечности не стало частью,
и только капелька одна
губами тянется к причастью.
В смятенье света и теней,
и в сути жизни неизменной,
всегда лишь только в ней
мгновение познания вселенной.
Как паутины в осень нить
былые исчезают величины.
Нет смысла, отгорая уходить,
но оставаться – нет причины.
Рассвет растает в новом дне,
и к вечеру затихнет кто-то,
на перетянутой струне,
последней всхлипом нотой.
Эпохе каждой нужен свой поэт
Владимир Деменков
Эпохе каждой нужен свой поэт,
чтоб её выплеснуть до звона.
Кто времени расстёгивал корсет,
губами пирсинг не найдет у лона.
Поэзии эфир - воздушное нечто
в материи нетленной.
Но есть в ней вещество
зачатия вселенной!
И вне - все опусы сухи:
стерильными губами праведных исусиков,
по коже женщины вы разложите так стихи,
по холмикам, по впадинкам по бусинкам.
И если запах тот вдохнете легкостью стыда,
поймёте бесконечности причины,
и что поэзия всегда -
зачатие с предчувствием кончины
Когда звезда стремится вниз
Владимир Деменков
Когда звезда стремится вниз,
Кура отцветит глазом рысьим.
там где кончается Тифлис,
и начинается Тбилиси.
Картавит ночь напевом южным,
темнеет выступ для свечи
в старинной арки полукружья,
под ветвью чёрной алычи.
И чёткой вязью в лунном свете,
себе ответил на вопрос,
зачем он жил на этом свете.
лозу любивший камнетёс.
Вершиной стройною холмы
с летучих облаков срывают перья.
И, будто бы поют псалмы
стоя над крутизной деревья.
Листва летит, теряя страх вершин,
медлительна прохлады пелена,
и неба перевернутый кувшин,
в закат нацедит красного вина.
Но только лист опавший тронешь,
в него нальётся боли глыба,
и женщина застонет как зверёныш,
в себе предчувствуя чужого выбор.
Эпох разноголосица.
Речь изумительна, гортанноптичая.
Тень минаретов просится
в фундаменты обычая.
Но время – вещь не властная.
Косой с балкона свесится
создание прекрасное
креста и полумесяца.
Здесь всё для женщины запретом,
осман не бросит свой приплод.
Но нет той женщины на этом свете,
на поцелуй любви, чей не ответит рот.
И выдох выдоху стремительно ответит,
а вдох задержится из сердца на пути,
и страсть, что в библии в запрете,
румянцем яблочным стыдится на груди.
Ночная мгла ложится, как и прежде,
с холмов окрестных мрак берёт свеча.
Но белый холм стремится из одежды,
ладонь в ладони жизнью горяча.
Что будет счастьем, что виной?
Сама грузинская природа
в изломе рук сплетённых за спиной,
на русский не оставит перевода.
Все рассуждения узки,
на поздний холод многолетья,
Когда тела как лепестки
единого соцветья.
Года идут. С высокого уносят тени.
Лавина времени не замедляет ход.
Кто целовал её послушные колени,
то, что ему стремительный уход?
Не вижу я за сферою свечи
всемирной мастерской задачи.
А чувствую в слепой ночи,
как женщина листвою плачет.
Зачем нам истина из третьих рук
Владимир Деменков
Зачем нам истина из третьих рук,
и гул подошв окованных брусчатки,
когда угрозой убивает звук
из ряда, мысли рвущийся зачатки?
Что мы под звук чеканный мним
державной медью бьющей благодати?
Что лист осенний, ветрами гоним,
на камне мостовой совсем некстати.
И ближе нам расхлябанность дверей,
за ними мир как будто ни откуда,
где хочется побольше и скорей
явлением непознанного чуда.
Что нам еще познать дано,
ломающим догматы постоянства,
когда пригублено познания вино,
но далеко еще до пьянства?
Век затеплился этот не знаковый,
не для тайны больших пирамид,
а отмеченный капелькой маковой,
и потоком кровавых обид.
В них жизнь, прожитая без звука,
безмолвен и предсмертный бред.
Моя страна как в щенность сука,
кровавых родов ест послед.
Судьбу России, бросив на рулетку,
стоя безбожно у распроданных икон,
ее пластает как подонок малолетку,
к вершине власти рвущийся мамон.
Опять в прямую сдвинуты развилки,
наперсток крутит жалкую казну,
и как оса у горлышка бутылки,
не чуют в сладком смерти крутизну.
Здесь двигатель отключен,
стекает капля долгая с весла,
и суетливо машут у уключин
руками без мозолей ремесла.
И в этой речи невербальной,
есть жест предчувствия конца.
И только ветер семибальный,
найдет умелого гребца.
Но только истина нетленна:
любых на гребне перемен,
чуть изменённый угол крена,
бросает лодку в новый крен.
Вне этой гонки жизнь проста,
по росным травам вечное движение.
Падения, где угол у листа,
как вечности в мгновенье отражение.
О, кто-нибудь, вложи в уста
Владимир Деменков
О, кто-нибудь, вложи в уста,
немного воздержания, поста.
Возьми на час безбрачия обета,
а то не видеть нам рассвета.
Оставь движение ресниц.
Меж бёдрами страниц
руки закладку.
Пусть смерть нам будет сладкой!
Покуда кони ханские
Владимир Деменков
Покуда кони ханские
и орды басурманские,
заухают нутром своим,
как лев на души христианские,
здесь будет новый Рим.
Спиной в бурьян упавшие,
но звезды не считавшие,
со вкусом, не родившихся во рту.
Не девушки дрожащие,
а женщины смердящие,
откроют в ночь фату.
Мужчины хмелем ставшие,
крови любви не знавшие,
заполнят лоно их.
Потомки жить уставшие,
засеют маком пашни,
и проклянут родителей своих.
И алчущая братия,
закрестит лик Создателя,
а у дающего рука пуста.
Пилата стражники проклятия,
поднимут вверх распятия…
Но не найдут в толпе Христа.
Возвластвуют телец и смалец,
награда поменяется на приз.
И императора холёный палец
закатным солнцем повернётся вниз.
Поэзия теперь не корабельный лес,
Владимир Деменков
Поэзия теперь не корабельный лес,
её стволы готически не строги.
Люблю я современных поэтесс,
с изящным матом их раздвинутые ноги.
Люблю, по Фрейду их сигарный антураж,
упругость форм и формы безодежность,
и к сорока, идущую в тираж,
у пояса стареющую нежность.
Люблю настой табачный их духов,
у сцен открытых случку фермы.
Люблю их обнажённость слов,
И потность римской термы.
Люблю с пылающим лицом,
любовь в сюжете разделить и течку.
Люблю, когда талант юнцом,
У зрелой бабы держит свечку.
Люблю, что вытворяет их рука
в зачатии, рожая строки.
И даже синего чулка
в изгибах бёдер тайные истоки.
Люблю – любовь есть каждый вдох,
в поэзии и жизни настоящей.
Ведь в каждой женщине есть бог,
себе подобных на земле творящий.
Люблю их философские стихи.
и лед души и тела пламень.
Поэзия простит их за грехи -
она грешна, не бросит камень ..
Мы осудили культ
Владимир Деменков
Мы осудили культ.
Прожить решили без.
Вставало несколько за пульт.
Не обходилось без помпез.
Но что обидно:
культ не исчез,
а личностей не видно.
То он не тот, то власть не та,
где при орле картавятся вороны.
Есть повод шуток для шута.
Но нет величия короны.
Теперь он сам, не клон иной,
ушедший в пустословие и блоги.
В привычку выпавший, родной.
Почти Ильич, такой же долгий.
По локоть нужно быть в земле,
а ночью сеять жизни лоно,
тогда царь будет в голове,
и не нужна в Кремле корона.
Сатрап правитель и сатир,
иной не держится у власти.
И если сам - не целый мир,
то мир развалится на части.
гимн побежденных
Владимир Деменков
Дела наполнив жизнью частной,
познав карьерой жизни суть,
наш в доску бронепоезд красный.
не хочет на запасный путь.
Иметь всех сверху – тоже поза.
По кругу в рельсах вновь виток.
Чуть К.П.Д. у паровоза,
зато пронзительный свисток.
В кабине красные одёжки,
шуруют в топке будто встарь,
а остальные на подножке
глотают паровоза гарь.
Их перспектива вновь убога,
но не меняется ведущий.
Его вся светлая дорога –
от Бреста к Беловежской пуще.
Они к груди ровняют грудь,
но уступая жизни прозе.
из равных всех, равнее чуть,
при власти тянутся в обозе.
По взмаху партии руки,
природе здравой вопреки,
подмять поток людской реки,
опять хотят большевики.
Стареет их сплоченный ряд:
от дьявола уходят к богу.
Они по-прежнему хотят,
но ничего уже не могут.
Сияние на прошлом или тлен,
но на партийной конференции,
мечтает каждый член
о сокрушающей потенции!
Какие Съезды помнит дворцов своды!
Каких героев проявляла пленка!
Какие органы страну вводили в роды!
Но нет рождённого ребенка.
Что там ни говори, по пролетарски это верно,
хотя и правды только часть,
когда станок хреново- револьверный,
хреновая, но с револьвером власть!
Они все жаждут исторический момент,
хотя и рассыпается на части,
пока сверхровный элемент,
всемирной вертикали власти.
Хоть с математиком толкуй,
хоть с тем, чей лоб покрепче стали:
чем вертикальней по чулку -
тем ближе путь к горизонтали.
России горькая судьба.
Мы кем-то прокляты на веки:
здесь к Пасхе святится верба,
а к ноябрю различные генсеки.
Наполовину белый, наполовину алый,
кому-то близкий, кому-то дальний.
орел растерянно двуглавый.
сидит с серпом у наковальни.
Вокруг лежит, как ноты на рояле,
с мелодией не ясной для души,
одним Россия, что мы потеряли.
другим Америка, которой не нашли.
Красив, конечно, в кумаче барак.
Но если пламенному взору,
напишут на заборе дерзкое «дурак»,
то поклонитесь умному забору.
Гимн приспособленцев
Владимир Деменков
Зачем нам Вова Ж.
при нем давно уже
страна как будто в неглиже.
куда ни глянь – повсюду ж…
а капитала протеже -
одни лишь яйца Фаберже.
Он полюбил попсовый шик,
мораль, где бледные опивки.
Из той породы топ мужик,
что лижет власть, чтоб кушать сливки.
Железный будет нам главком.
От горя зарыдают янки.
Мы океан возьмем штыком,
чтоб было, где стирать портянки!
В Индийском, мы помоем сапоги.
Босые позавидуют индусы.
Туда прейдём списать долги,
работая за бусы.
Для женщин он решит вопрос,
чтоб было восемь в паре.
ему завидует до слез
ковёрный на Цветном бульваре.
Мы не в коня сорим овёс.
И чисто русская утеха:
живём мы вроде бы всерьёз,
а выбор делаем для смеха.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
