Критика о сб. прозы Ураган Фомич
Анна Кузнецова. Рубрика "Ни дня без книги", "Знамя" №10 - 2008.
Михаил Окунь. Ураган Фомич. Рассказы и повести. — Гельзенкирхен: BARSUKOV, 2008.
Проза жесткая, пристальная, без особых приемов достигающая эффекта пронзительности. Эти рассказы и повести, герои которых — алкоголики и их дети, наркоманы, андеграундные поэтессы с не застегивающейся за ненадобностью ширинкой на джинсах, — на самом деле о том, чего жалко в людях, становящихся типичными. Стилистический поиск автора — максимальное удаление от всякой литературности. Вот описание взгляда подростков из повести “Отсрочка ада”: “Их глаза отражали все окружающее, как зеркала, как любая полированная поверхность, но ничего в себя при этом не принимали, как бы не давали пропуска в мозг. И еще они имели свойство смотреть сквозь тебя — и в данном случае это не литературный штамп. Говорят с тобой и не видят. Просто потому, что тебя нет. Действительно для них нет”.
Олег Рогов. Сны с открытыми глазами. "Волга" №3(416) - 2008.
Михаил Окунь. Ураган Фомич. Рассказы и повести. – Гельзенкирхен, 2008.
Вышедшая в Германии книга рассказов и повестей питерского литератора объединяет произведения, созданные за последние 15 лет. Тексты, появившиеся в “Неве”, “Урале”, “Urbi” и “Волге-XXI век”, собраны под тонкую обложку книги, чей формат повторяет российский толстый журнал.
Германия традиционно благоволит к русским литераторам, решившим переместиться на ее просторы. Дело, наверное, не только в относительно близком расстоянии от родных осин/березок, но и в своего рода энергетическом поле “русской Германии”, которое успело сформироваться на протяжении прошлого века, от изгнанников советской эпохи до переселенцев нынешних дней.
Проза Михаила Окуня продолжает традиции питерских малых форм, первое имя, приходящее на ум в этой связи – автор предисловия, Валерий Попов (которому, заметим, повезло больше, чем его московскому однофамильцу, Евгению Попову, – до перестройки у него не вышло ни одной книги, и рассказы так и остались рассыпаны по журналам). Погруженность в быт, ироническая дистанция, такие понятные и в то же время абсурдные на поверку, поступки персонажей – все это формировало для читателя чуть подправленный по отношению к заоконной реальности некий привычный и родной универсум, в котором, несмотря на его дискомфортность, все же можно было жить, отгородившись от назойливого и бездарного официоза.
Валерий Попов находит очень точное определение внутреннего содержания этой книги, которое и диктует ей адекватную форму – “Декамерон”. “С помощью этого “ключа”, – пишет Попов, – выходишь на самую тесную близость – не только физическую, но и духовную. После “открывания этим ключом” ни герою, ни героине вроде бы уже нечего утаивать – происшедшее между ними наводит на самую отчаянную откровенность”.
Разлитая по страницам рассказов Окуня эротика (а его рассказы входили в сборники “Петербургская эротическая проза” и “Современная эротическая проза”) застывает в странных и причудливых формах, пойманных в момент движения и остановленных в графике Дмитрия Акимова и Николая Аржанова, проиллюстрировавших книгу. Потерянный и неприкаянный герой встречает на своем – столь же извилистом, сколь и бесцельном – пути временных подруг. Ясно, что он, хоть и плебой, но взыскует-то идеала, а откуда ж ему взяться? Вот и заглядывает он под маски, ожидая найти то ли мать, то ли Вечную Женственность в эпоху, когда секс стал не только десакрализован в реале, но и вполне литературно проговариваем.
Перед читателем проходит вереница недолгих подруг. Андрогины, лесбиянки, роковые женщины, горожанки, выпадающие из постылого социума только в коротком вихре любовных историй, нащупывающие задавленное “я” лишь в сексуальных приключениях. Одна, другая, пятая, двадцатая, они мелькают, как столбы за окном поезда, который то замедляет ход, то вновь набирает скорость.
Еще один литературный памятник, к которому четко отсылает книга – бунинские “Темные аллеи”. Мощный прилив эротики, в свое время подпитавший классическую русскую прозу, неизбежно довлеет над авторами, работающими в той же тематике. Недаром упоминание этого цикла возникает и в стихах Окуня:
"ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ"
Только сетка ограды, да голые крыши,
Да железный кустарник в начале зимы –
Вот пейзаж для того, кто любви не услышал,
И сидит, заслонясь от тюрьмы и сумы.
Поддаваясь простительной слабости мигу,
Сизой водки "Рахманинофф" стопку налей.
Ты уже в сотый раз дочитал эту книгу,
Ничего не осталось от темных аллей.
Любопытно сравнить подобную прозу с традиционной киношной порнографией: насколько жалок этот жанр, имеющий разве что прикладное применение, и насколько значимой становится сугубо сексуальная линия в литературе, когда неизменный и предсказуемый акт обрастает приметами времени и места и лишь отчетливее проявляет их, работая, собственно, сквозным мотивом. У Окуня он обрастает мехом быта и шелухой неустроенности, поиском какого-то последнего невыговариваемого смысла, который маскируется под интрижку или анонимный трах.
Другой вектор прозы Окуня – истории, микросюжеты, преимущественно декорированные разновременным Питером. Их кажущаяся непритязательность – с нарастанием объема – обнажает очень пронзительные и острые моменты, которые и отбираются, собственно, памятью. Алкоголь, забавные или горестные сюжеты, персонажи-аутсайдеры, копошение жизни, вдруг взрывающееся в какой-то узловой точке, чтобы потом снова замереть, затихнуть и продолжаться за пределами последней строчки в прежнем полубытии, лишенном участливого взгляда сквозь увеличительное стекло текста.
“Я сны не отличал от прозы”, – написал Михаил Окунь в одном из своих стихотворений. Но это сны с открытыми глазами, когда лишь недолгое, но яркое осознание фиксирует реальность и снова отпускает ее в родимый мрак повседневности.
Другие статьи в литературном дневнике:
