Подавали поезд; свистел гудок
закипающим чайником;
к вокзалу приехали частником;
не оказалось размена —
лучше бы взяли жёлтое городское такси.
Позднее лето прогорело почти дотла.
Старуха с польской фамилией
дремала, подложив под голову две сухие
ладони, а под язык сухой ледок
валидола — авось да и продерёт;
но спала неровно, ворочалась-вспоминала;
на перроне кто-то тащил мешки
в почтовый вагон, и ещё метла,
как помазок американского джентльмена,
ходила по станции взад-вперёд,
разгоняя пыль, билетные корешки
и две-три купюры неизвестного номинала.
Мы глядели, как контролёр заходит в купе без стука,
отрывает Kontrollabschnitt и сверяет числа,
когда услышали, как мальчик-билингв, зверь о двух языках,
порождает чудовищ смысла,
вяло перебирая слова, как мишени в тире.
Мы столкнулись с родным языком лицом
к лицу, услышав в толпе такое,
что неподвластно нашему новому органу,
приспособленному к слову Kontrollabschnitt,
бережно взращённому на бретцелях и шварцбире.
Мы столкнулись с родным языком, пока
стояли в толпе растерянные, не ожидая встречи,
и за осенними мухами русской речи
тянулся след с запахом тёплого капустного пирожка.
На перроне гул стоял как в морском порту.
Я сидел и смотрел, как старуха напротив дремлет.
Тут невольно подумаешь: что ей такого снит
северный ветер,
что она ему так предельно внемлет,
так тревожно жуёт губами,
сжимая свою таблетку,
как безличный глагол, во рту.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
