Он сочинял на русском...Ухожу в запой, как в подземелье: Ничего не вижу, мерзок мир. Если водка не несет веселье - Значит к черту начатый пузырь! Тугель Ахметов 21 июля 2005 года в 10.22 утра на 58 году ушел из жизни один из ярчайших поэтов Тараза – города, который в своё время был воспет самим Омар Хайямом. Весть о смерти Тугеля Ахметова была неожиданна и жестока. Всё это время я не могу отделаться от видения нашей последней встречи. Когда за несколько дней до его кончины я пришел к нему в больницу, то очень долго не мог его найти: я дважды обошел все палаты, ни медсестры, ни больные не могли подсказать, куда он делся. И тогда я выглянул на балкон, где и увидел Тугеля, одиноко сидящим на стуле. Положив голову на руки, сложенные на перилах балкона, он задумчиво смотрел на верхушки деревьев. В его взгляде и осанке, кроме усталости от болезни, которая преследовала его последние годы, было что-то очень странное. Бесконечное одиночество и какая-то тоска. Жадно вглядываясь вдаль, он как будто не мог насмотреться на этот мир, как будто прощался. Может, мне сейчас так кажется, не знаю… Торопясь на работу, я пообещал в ближайшее время навестить его вновь, но смерть преподнесла нам совсем иную встречу… Тугель Ахметов был и есть поэт неординарный, очень тонко чувствующий малейшую несправедливость кого бы она не касалась, да и вся его жизнь была сплошной проверкой на человечность. Поэт писал: Я умру – останутся стихи, Чтоб поведать миру, как я жил, В местах не столь отдаленных бытует мудрость: «Не смотри на то, как человек зашёл в камеру, а смотри, кем он вышел». Сколько человеческих судеб перемолола (да и перемалывает, и по сей день) мельница суровой лагерной жизни подсчитать невозможно. Пройти жёсткую, жестокую школу заключенного и остаться человеком, дано не каждому. Не заронить семя подлости в свою душу – это сравни подвигу. Тугель Ахметов – поэт, прозаик и автор нашумевшего в Казахстане сборника стихов «Сажайте розы в проклятую землю», вынес на себе столько, что хватило бы на десятерых. Первую свою ходку поэт сделал за банальную драку, каких много бывает в подростковом возрасте, но, увы, его противником оказалось любимое чадо влиятельного человека и… закрутилось. Тогда, совсем ещё юный парень, даже и подумать не мог, что будут ещё и вторая, и третья, и даже четвертая судимость, а общий срок отсиженных лет перевалит за 14. Отбывая уже третий срок, Тугель Ахметов потерял самых близких своих людей – мать, отца и бабушку. Землетрясение 1971 года в Джамбуле (ныне Тараз), потеря родных, бессонные ночи раскаяния всё это в ужасных муках родили миру поэта. И грянул гром, огромный гром, Мы шли угрюмо на объект И вдруг на маленьком пригорке, Откуда в непогодь такую И я ушанку сдвинул на нос Писать стихи Тугель начал в местах, где выжить и остаться человеком дано не каждому, и заплатить за всё это ему пришлось болезнью, которая медленно, но верно делала свое черное дело. Сам поэт говорил: «Если бы меня не прорвало стихами – я бы сошел с ума». Все судимости Тугеля были до обидного ничтожны из-за малости содеянного, но бездушной системе все равно, что человек вернувшись домой, не выдержал выматывающего душу полупустого дома, где каждая вещь напоминала о родителях. Поэт запил и запил настолько крепко, что сам не понял, как с соседскими пацанами украл несколько бутылок спиртного… И вот прошли годы, которые казалось должны были сломать, перемолоть душу человеческую, но только не такую. Большим стимулом к жизни, к поэзии повлияло письмо, написанное Олжасом Сулейменовым лично к Тугелю Ахметову. В последнее время Тугель жил на пенсию по инвалидности, и большая часть денег уходила на лекарства. Астма – последствие прошлой жизни не давала поэту не только спокойно спать, но и выходить на улицу. Чтобы подняться к себе на пятый этаж ему было нужно не менее получаса. Весь небольшой доход семьи вкладывался в образование детей. В предисловии к своей книге «Сажайте розы в проклятую землю» Тугель написал «…Как я выжил, знают только Поэзия и Любовь» и это были не только высокопарные слова. Его смысл жизни, действительно, заключался в жене, детях и, конечно же, поэзии. Как-то раз, при очередной нашей встрече в больнице (где в последние годы из-за одолевавшей астмы поэт стал бывать всё чаще) Тугель, отдышавшись после очередных спазм, с непередаваемой горечью в голосе сказал: «Что я плохого сделал? Я даже воробья в этой жизни не тронул. Проклятая система всю жизнь сломала. Нашли во мне преступника. Стоило один раз оступиться и всё…» Такой поэт был неудобен. Действительно, зачем нужен человек, чьё творчество будет мешать не столько благолепию ухоженной, лоснящейся совести некоторых чиновников, сколько о возможной потери прибыли. В то время, когда в Таразе малоимущим раздавалось бесплатное жильё, никто из властьимущих не вспомнил о поэте, который никогда не состоял в союзе писателей, но который был и остается любимым поэтом простыми людьми, знающими его творчество. Нет, он не просил для себя дармового жилья, он вообще никогда ничего не просил. А ведь о том, что Тугель Ахметов живет на пятом этаже, и ему очень тяжело при его астме в течение около получаса подниматься в квартиру, они прекрасно знали из газет. Он всегда мечтал поменять квартиру хотя бы на второй этаж, но, увы, дать взятку, при своей бедности он не мог, да и не смог бы. Отношение чиновников к таким людям, как он, Тугель прочувствовал на себе: Вот чистый лист, а ты - рецидивист. Тугель Ахметов ощущал приближение смерти, но очень надеялся ещё хоть немного отдалить её страшный час. А он был, действительно, страшный. Поэт умирал в ужасных муках… После очередного праздничного ужина, где собрались многие поэты города и который стал для него последним он написал стихотворение в котором это очень хорошо чувствуется: Неужели праздник «Молодым - дороги Закажу я песню Неужели вышел Скажу без преувеличения, что смерть Тугеля Ахметова для Тараза – это как в свое время кончина Владимира Высоцкого для Советского Союза. Для одних это невосполнимая утрата, для других – избавление. Одни никогда не смогут заполнить появившуюся пустоту, другие вздохнут свободно. Вздохнут свободно те, кто пытается (именно пытается) писать стихи и любит себя стукнуть в грудь с важной репликой: «Я – Поэт», но на самом деле дальше банального рифмоплетства уйти не могут. Тугель из тех поэтов, которые не дают спокойно спать таким вот псевдопоэтам. Ведь они, несмотря на свою кичливость, понимают, что пока есть такие мастера пера, как Ахметов, им всегда придётся оставаться в тени, на задворках поэзии, и никакие «малиновые или зеленые штаны» не помогут выделиться из этой убогой массы. Им никогда не написать подобного: И ворвутся стихи Это я бунтовал И знаком был штрафбат, Это я, убегая Но победу принес, В канун кончины Тугеля Альпинистский клуб «Карта» и литературное объединение «Оазис», членом которого был и есть Тугель Ахметов, готовились к проведению вечера памяти, посвященного В. Высоцкому и В. Шукшину. Но трагическое обстоятельство внесло свои коррективы. Концерт, который состоялся на летней сцене парка начался с песен, написанных на стихи Тугеля Ахметова. Поэтами читались и стихи самого Тугеля, и стихи, посвященные его памяти. И как бы мне не было неприятно, но я должен высказать всё, что накипело, ибо правда, за которую бился поэт на протяжении всей жизни, налагает ответственность. Тугель Ахметов прекрасно знал и понимал, что после кончины настоящего поэта (как было в случае с Владимиром Высоцким) наряду с теми, кто искренне любил и уважал творчество поэта и самого автора, всегда будет армия тех, кто использует подобное мероприятие, чтобы самополюбоваться. Для этих людей вечер памяти – праздник. Здесь они могут выйти на сцену, смело назваться другом поэта и погреться в лучах чужой славы. Они точно знают, что их не выкинут со сцены за ту чушь, которую они начинают нести, не надают тумаков – никто не станет устраивать подобное в такой печальный день. Очень горько, что не миновала сия участь и этого концерта, но присутствие такового факта лишний раз говорит о том, что мы потеряли не простого человека. А на их самодовольное, нахальное выступление со сцены ещё при жизни ответил сам Тугель: Напрасно строитесь в «фаланги» – До того дня, когда состоялся вечер памяти, будучи не только поэтом, но и главным редактором газеты, я всегда старался защитить наших городских журналистов от разного рода хулы, но понял как я ошибался делая это. Большинство журналистов, которые хорошо знали поэта при жизни, которые видели его писательскую силу, восхищались его талантом, но не посчитали нужным почтить память поэта хотя бы своим присутствием, не говоря уже о чем-то большем, оставили в моей душе до сих пор кровоточащую рану. Можно понять журналистов газет подкаблучных, но, отнюдь, не независимых. В первом случае всё ясно. Поэта не любили власти, а многим из журналистов хочется благополучно собирать крошки с их стола. А как понять остальных? А всё очень просто. Именно они как раз и есть те люди, которые «пытаются» быть поэтами… Увы, есть и ещё один фактор, который постоянно досаждал поэту. Нередко он жаловался на то, что ему не дают проходу некоторые «поэты-казахи» за то, что он писал стихи на русском языке и почитал его великим поэтическим языком. Когда я стану прахом, Я не дрожал от страха - Рожденный быть поэтом Лишь о себе печешься, Да бог с ними, не о них речь, в конце концов. Тугель Ахметов навсегда останется в светлой памяти тех, кто подобно ему не боится говорить и писать правду. Теперь, когда не стало поэта, острее всего чувствуешь перед ним вину за то, что мы позволили ему вдохновиться на эти строки: Не люблю, ненавижу, не знаю, То лежу, то шаги отмеряю,
Перед тем, как привести упомянутый мною рассказ, в заключении всего написанного, я хочу поведать о случае, который, можно сказать, заставил меня написать всё выше изложенное. Не скрою, что для написания данного произведения я также использовал материалы статей написанных мною ранее. Я давно собирался написать свои воспоминания о Тугеле, о наших встречах, беседах и даже попойках, но никак не мог начать. Конечно, мне как его другу, который по сей день не может заполнить эту утрату, это, наверное, не простительно, но… мне просто больно это делать. Не смотря на большую разницу в возрасте, мы были с ним на «ты», а это что-то да значит. Но сегодня ночью, когда я включил компьютер и решил навести порядок в своём электронном архиве, мне бросилась в глаза папка с его стихами. Открыв файл, я прочитав некоторые его стихи и мои статьи посвященные ему, решил, что на следующей неделе возьмусь за дело, но… Только я решил закрыть папку и моя рука потянулась к компьютерной мышке, как вдруг мне на руку упал стоящий в углу костыль. Я очень долго не мог прийти в себя. Как мог костыль упасть в совсем противоположную сторону своего наклона и точно ударить по кисти правой руки в тот момент, когда я решил свернуть файл, я никак не могу понять?! Буквально за несколько часов до этого, я загрустив, вспоминал Тугеля и надо же такому случиться! Хорошо обдумав происходящее, я принял это за знак и решил написать задуманное, но это долгий срок, а пока посчитал нужным написать и опубликовать данное произведение, которое даже не знаю к какому жанру отнести. Да и надо ли это делать, ведь я же здесь совсем не при чём. Сегодня речь не обо мне. Граффити Тугель Ахметов До обидного жизнь коротка, Ненадолго венчают на царство. От глотка молока до глотка, Подносимого с плачем лекарства. Чьи это стихи, я не помню, но однажды прочитанные в каком-то литературном журнале, они навсегда врезались в душу несмываемой татуировкой. Когда-то мы жили в самом центре города в огромном дворе с вечной лужей посередине летом и катком зимой. Мои родители держали корову Зойку, рыжую и страшную, которую мы побаивались. Мы - это Канат, по кличке «Кандабай», Вовка, по кличке «Боб», и я. Боб жил в самом углу двора. Отец его был известным столяром-краснодеревщиком, отчего в доме всегда пахло свежей стружкой и клеем, а иногда водкой, когда деревянных дел мастер уходил в запой. В такие дни Боб убегал из дома, ночуя то у нас, то на чердаке, а иногда и вовсе пропадал. Канат жил в соседнем переулке, но проникал к нам через глинобитный дувал, утыканный осколками стекла. С противоположной стороны тянулось длинное здание с зарешеченными окнами, которое заканчивалось высоким деревянным забором. Целыми днями мы пропадали во дворе, играя в лянгу, альчики, чику, используя вместо монет сплюснутые крышки от бутылок. Однажды отец Боба вырвал широкую доску из забора в самом конце, за кустами сирени, и мы с удивлением обнаружили по-соседству большой яблоневый сад, куда тут же залезли и вернулись с полными за пазухами яблок. Но недолго длились наши набеги, в один прекрасный день проем оказался заколоченным, и сквозь широкие щели мы увидели в саду женщин, детей, мужчин, усатых и черных; они разговаривали между собой на непонятном языке. Боб принес гвоздодер и оторвал доску снизу, теперь она двигалась, как маятник, ее можно было отодвинуть и потом поставить на место, но лезть в сад никто из нас не решался. На следующий день рано утром, сидя под сиренью и пересчитывая выигранные накануне альчики, я увидел, что доска отодвинулась, и чей-то голос окликнул меня. Я подошел. Одной рукой придерживая доску, другой укачивая спящего ребенка, молодая женщина с черными усталыми глазами на бледном изнеможенном лице, указав на стоящую поблизости Зойку, тихо спросила: «Мальчик, это ваша корова?» Я утвердительно кивнул головой. «Принеси молока, золотой, у меня кончилось», – и в глазах женщины появились слезы. Заплакал и ее, завернутый в лохмотья, ребенок. Я заскочил домой, схватил со стола миску, полную молока, и, боясь расплескать, осторожно передал женщине. Доска встала на место. Ребенок перестал плакать. Я сидел и думал, что сейчас проснутся домашние и будут искать миску. Так оно и случилось, и тогда я впервые обманул бабушку, сказав, что миску отдал Бобу, потому что его отец опять запил и Боб не ночевал дома. Когда появился Канат, мы, свистнув Боба, пошли в парк вдоль деревянного тротуара, ибо идти по нему босиком, означало поймать занозу. По дороге Канат сказал нам, что люди в саду - это «враги народа» и шпионы, сад принадлежит НКВД. (Там работал отец Каната, тихий и неприметный, он жестоко и часто наказывал сына за любую провинность.) «Неужели эта измученная женщина с ребенком - враг народа или шпионка?» – недоумевал я. Вернувшись во двор, мы не услышали, ставшей уже привычкой за два дня, гортанной речи за забором. Отодвинув доску, я увидел миску, полную яблок. В течение лета несколько раз в саду располагались люди, потом исчезали. Вскоре в городе появились новые районы - «Турецкий край» и «Цыганский край». Греки «оккупировали» химпоселок, чеченцы - район за железной линией. Когда мне исполнилось 11 лет, мы переехали в новый дом. Я часто навещал своих друзей. Однажды уже после окончания 8 класса, придя к Канату, я застал его мать плачущей. Сквозь слезы она рассказала мне, что Канат, Боб и еще какие-то пацаны залезли на крышу в здание военкомата и украли пистолеты и патроны к ним. Канат нечаянно застрелил детдомовского парнишку, потом пошел продавать пистолет к парку, где его и арестовали. Арестовали также и всех остальных. Через некоторое время был суд: Канату дали 4 года, Бобу - 1 год, остальные тоже получили различные сроки. Несколько лет я не видел своих друзей. Родители Боба получили где-то на химпоселке квартиру и переехали. Позже его отец умер от водки. Освободившись, Канат в тот же день пришел ко мне в черной зэковской робе. Он сильно изменился: возмужал, стал сутулиться, голос осип. В его речи появились блатные словечки и выражения, а в репертуаре - тюремные песни про порт Ванино, про Колыму, про дочь прокурора. Боба мы разыскали на базаре, вернее у входа на базар, где за сапожными будками, вдоль неширокого арыка, сопровождаемого каменной стеной, всегда суетились люди, что-то продавали, менялись, ругались и дрались. Боб выглядел старше нас, носил брюки клёш, кепку-восьмиклинку и презрительно сплевывал сквозь зубы, посверкивая желтой, незолотой фиксой. Пока мы сидели на корточках у арыка, Боб куда-то отлучился, вернувшись, подкидывая золотое колечко, коротко бросил: «Вот, «откупился», чистое «рыжье», сдадим Алику-осетинцу, у него и посидим». Мы пошли за ним по кривым узеньким переулкам и вскоре оказались у широкой калитки под железным козырьком, где висела голая электрическая лампочка. В калитке на уровне плеч было закрывающееся окошко. «Как в тюрьме кормушка», – ¬усмехнулся Канат. Боб пнул по двери несколько раз, окошко открылось, и в него высунулась заспанная физиономия с тщательно ухоженными усиками. «А, Бобик, проходи. Должок принес?» – спросил Алик и, предварительно осмотрев переулок мутным взглядом, впустил нас в большой, чисто подметенный двор, окруженный низкими постройками и навесом с правой стороны. Под навесом на тахте стоял низенький круглый столик, в углу спал какой-то мужик, закрыв лицо газетой. Боб с Аликом зашли в дом, разувшись, мы уселись за столик, а через несколько минут к нам присоединился Боб, и на столе появился холодный плов без мяса, горячий чай, две бутылки портвейна и три пачки «Примы». Через час Канат уже напевал, постукивая костяшками пальцев по столу: «Не печалься, любимая, за разлуку прости меня...» В дверь то и дело стучали. Боб комментировал происходящее: «Ага... Рика с Венкой пришли колоться... Турсун пришел за анашой... Читок опять привел «невесту». От выпитого вина у меня появились слезы, мне жалко было Каната, Боба, обросшего «бомжа», который проснувшись подсел к нам. Почему-то в юности, напившись, я всегда плакал, как будто предчувствовал будущие несчастья. Потом Канат с Бобом стали выяснять отношения, и Алик-осетинец нас выгнал. Через год, разыскивая друзей, я с трудом нашел дом, где жил Алик-осетинец. Калитка была оббита облупившимся куском фанеры, лампочка исчезла. Видно изрядно надоедали новым хозяевам круглосуточные завсегдатаи этого злачного места, если на стене дома неровными буквами углем было нацарапано:«Асетин здесь больше не живет!!!» Не живет в этом городе и Канат, в мирное время пропавший без вести. Не живет Боб, отслуживший в стройбате и потерявшийся на просторах России. Но живу я, старый и седой. И в очередной раз, задыхаясь от приступа астмы и нахлынувших воспоминаний, думаю каким же это надо быть талантливым поэтом, чтобы уместить всю жизнь в две строчки: «От глотка молока до глотка,
© Copyright: Дмитрий Вайсбеккер, 2008.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
