Чтобы выжить, я начал писать стихи

Сейчас, оглядываясь назад, могу уверить, что это избиение было самым безобидным по сравнению с тем, что ещё предстоит пережить в будущем. Разве я мог предположить тогда, что кроме ИВС мне предстоит пройти ещё две тюрьмы и две зоны, и не простые, а показательные.

I

Идиот

В тот солнечный, теплый, но судьбоносный день, 20 мая 2000 года, я был в гостях у мамы, когда передо мной появился участковый Ораз.

– Давай собирайся, в опорный пункт поедем, – с издевкой в голосе бросил он.
– А что случилось? – спросил я с негодованием и ненавистью в глазах.
А ненавидеть его было за что.

После того, как от меня ушла жена, а мама, овдовев, вышла замуж, я один не остался. Большой двухэтажный дом, доставшийся мне по наследству, круглые сутки вмещал моих многочисленных друзей-товарищей. Это были и музыканты, и кэвээнщики, и просто неплохие ребята, но обязательно в компании различных подруг. Мы очень часто собирались большой кампанией и шумно, но безвредно для окружающих веселились. Одни пили водку, другие играли на гитаре, кто-то уединялся с подругой в дальних комнатах, и почти все были не прочь покурить травку. Анашу в нашем городе по молодости курили или пробовали почти все. Да и как тут не курнуть, когда вокруг города сплошные плантации конопли, самая известная из которых – Чуйская долина… Так вот, этот самый участковый неоднократно наведывался ко мне в надежде содрать денег, но явных причин для этого никак не мог обнаружить и придирки насчет аморального образа жизни кончались ничем. И он, наверняка, понимал как он ничтожно выглядел, вымогая деньги у инвалида второй группы, который около двух лет был прикован к больничной койке, еще столько же к костылям, а затем – к деревянной трости, то есть у меня.

– Собирайся скорее, – потребовал участковый, игнорируя мой вопрос.
– С какого это перепуга я должен ехать?
¬– Отпечатки палец будем снимать, на твоей улице кража была.
– А я тут причем? Какой из меня вор? И вообще, о какой краже может идти речь, если я и ходить-то толком не могу. Ты слышал когда-нибудь, чтобы я воровал или грабил?!

Сколько бы еще длился наш спор, не известно, если бы во двор не вошел его напарник и не убедил меня. Мама же тем временем вынесла только что постиранную и поглаженную рубашку и свитер, чтобы я переоделся. Положив вещи на стул, я прошел к умывальнику и, всполоснув руки и лицо, надел ещё горячую от утюга рубашку. Но только я успел одеть свитер, как увидел, что во двор вошёл еще один мент с двумя гражданскими и объявил, что они понятые, и прежде чем ехать, нужно провести досмотр. «Пожалуйста», – сказал я и увидел, как из кармана рубашки при обыске он вытащил новенькую аккуратно свернутую фольгу из-под сигарет. Удивление было недолгим. Я быстро догадался, что четок с героином был подброшен, когда рубашка лежала на стуле, а я умывался. Говоря языком преступного мира, – менты «запустили торпеду». Уединившись со мной на летней кухне, Ораз предложил два выхода из создавшейся ситуации: первый – это откуп в размере ста долларов и второй – подстава. То есть нужно было подбросить героин кому-нибудь другому, но обязательно, чтобы тот другой был из состоятельной семьи. В итоге наши переговоры закончились оформлением дела, которое впоследствии было квалифицировано статьей 259-ой частью 1-ой (хранение наркотических средств в крупном размере). Ни трости, ни костылей взять с собой мне не разрешили, а ведь я переболел туберкулезом правого тазобедренного сустава, и ходить без них практически не мог. Каждый шаг давался с невыносимой болью.

Закрыв в клетке железнодорожного РОВД, участковые уехали по своим делам, а я терпеливо стал ждать вызова к следователю. И всё бы ничего, если бы после трехчасового ожидания в сыром «обезьяннике» мне вдруг не захотелось в туалет. На мои просьбы ответ был один и тот же:

– Ссы в штаны себе, если хочешь.
– Да вы пидары, а не люди! Менты ****ые!!! – сам не ожидая от себя таких слов, закричал я в ответ после очередного отказа.

Подскочив, как ошпаренные, оба дежурных залетели в клетку и, сбив меня с ног, начали пинать, нанося точечные удары по почкам и печени, пока случайно не попали по лицу. Увидев разбитую губу, менты сразу успокоились. Они-то, в отличие от меня, знали, что при поступлении в ИВС (изолятор временного содержания) все задержанные проверяются на побои. Теперь они были вынуждены не только сводить меня в туалет и дать помыться, но и принести обед и даже сигареты со спичками. Слегка перекусив и закурив, я сидел и по своей наивности думал, что раз они так перепугались, значит и на ментов есть управа. Идиот!!!

Сейчас, оглядываясь назад, могу уверить, что это избиение было самым безобидным по сравнению с тем, что мне придется пережить в будущем. Разве я мог предположить тогда, что кроме ИВС мне предстоит пройти ещё две тюрьмы и две зоны, и не простые, а показательные.

II

Маленькое гестапо

Не знаю, кто и когда наш ИВС назвал «маленьким гестапо», но определение было довольно точным. Как только я вошел в небольшое, невзрачное здание, обнесенное двумя рядами колючей проволоки и высоким бетонным забором с бегающими по периметру собаками, оно тут же навалилось на меня всем своим угрюмым весом. Потолки хоть и были не очень низкие, но их тяжесть ощущалась каждой клеточкой.

Странно, но почти все служители закона (начиная с участкового Ораза), встретившиеся мне на этом этапе жизни, имели какую-то первобытную схожесть. А узкий лоб и глаза, как говорится, без всякого намека на интеллект, были их главными внешними признаками. И те двое ментов, «радушно» принявших меня в ИВС, относились к этой же категории людей. В первую очередь они приказали вытащить шнурки и ремень (чтоб, не дай Бог, я на них, не повесился) и снять одежду. Раздевшись до гола, я стал молча наблюдать, как ловко их опытные руки перебирают складки моей одежды. Прошмонав верхнее и нижнее белье, один из полицейских отошел назад, а другой поднял мою обувь, вытащил стельки и вдруг со всей силой рванул язычок одного из кроссовок.

– Вы что делаете? Нельзя поаккуратней что ли?– возмутился я и, мгновение спустя, пожалел о сказанном. Острая боль, словно током прошила все мое тело, отчего моментально потемнело в глазах и я, будто парализованный, повалился на пол. За всю мою предлагерную жизнь мне не редко приходилось драться и порою доставалось не слабо, но здесь я впервые почувствовал, что такое настоящая боль. Боль, которая в один миг сковывает тело и бросает тебя на пол и ты, падая лицом вперед, не в силах даже подставить руки, чтобы смягчить падение. Раньше я и не подозревал, что, находясь за спиной, можно носком сапога попасть точно по яйцам. Дав мне минут десять отлежаться и прийти в себя, тот, что рвал кроссовки, приказал одеться и отвел в «хату».

Небольшая камера, принявшая меня в свои душные объятия, вмещала в себя двенадцать человек. Маленькое зарешеченное окошко с приваренным снаружи и просверленным в нескольких местах листом железа почти не пропускало ни света, ни воздуха. Первое, что бросилось в глаза, это то, что одна половина братвы была полураздетой и изнывала от жары, а другая, кутаясь в одежды, мучилась от холода. Вторую половину, то есть наркоманов, одолевали ломки, и их бросало то в жар, то в холод.

С правой стороны от входа перед большим деревянным настилом, заменявшим нары (шконки), стояла параша – большое железное ведро для оправки нужды, которым можно было пользоваться только в случае острой необходимости. Но и при таком раскладе запах в камере стоял наипротивнейший. Захотел в туалет, терпи: либо до утра, либо до вечера, когда начнут выводить на оправку. Единственное, что разрешалось иметь в этой обстановке – пластмассовые баклажки с питьевой водой.

Контингент в камере был разнообразный и по возрасту, и по национальности. Так, например, самому старшему было 62 года. Этого деда-пенсионера и алкоголика «упаковали» за распространение анаши, которую он нашёл на базаре. Увидев аккуратный бумажный пакет дед ничего не подозревая поднял его и сунул в карман, чтобы посмотреть что в нём без посторонних. Но не успел он пройти и трёх шагов, как его задержали. Тут же появились понятые, и дело за хранение наркотических средств было готово. Но опера пошли дальше и подвели дело так, что старик в своих показаниях написал, что он знал, что в пакете и собирался поменять анашу на бутылку водки. Казалось бы ничего страшного в этом нет, но в первом случае ему грозил срок до трех лет, а во втором уже – от семи лет и выше. Какой получил дед срок, мне не известно, но одно могу сказать уверенно: такой прием с подбрасыванием наркоты на дорогу, а затем задержание человека, поднявшего его, был и есть один из многих излюбленных трюков полицейских.

Часть заключенных нашей камеры была из той же категории, как мы с дедом, другая же села за кражи, разбои и вымогательство. В ходе общения с сокамерниками я узнал, что еще двоим, из сидевших наркоманов, героин был подброшен при обыске. Причину такого повального нарушения закона со стороны блюстителей порядка я узнал позже. Оказывается, накануне всех этих арестов сверху был дан указ об усилении борьбы с преступностью. И чтобы создать видимость оперативной работы и повысить раскрываемость, менты стали активно подбрасывать героин или анашу наркоманам и алкоголикам.

Но еще была и другая прослойка – ранее судимые, которым было достаточно подбросить два боевых патрона. Выгода полиции из всего этого двойная: если у задержанного была возможность, он откупался, если нет, то его «для галочки» – за решетку.

– Здорово-были, братва, – поздоровался я со своими новыми товарищами.
– И тебе не болеть, – ответил худой, весь в наколках казах лет 35-ти и спросил, – за что угорел, бродяга?
– Менты героин подкинули, – ответил я, ища глазами место, куда бы мог присесть.
– Да ты проходи, садись, – бросил он мне, – знакомиться будем. Тебя как зовут-то?
– Дима.
– А меня Дюсен. Сам откуда?
– Из-за линии.
– А я с торгового центра.
– Ладно, обживайся, – промолвил Дюсен, теряя ко мне интерес. – Тюрьма наш дом.
– А где можно приземлиться? – спросил я. – Какое можно место занять?
– Запомни, браток, – ответил он наставительно, – в тюрьме место есть только у обиженных. Их место у параши. Садись, куда хочешь.

Обиженные (они же опущенные, пинчи, петухи или же педерасты) в преступном мире занимают самую низшую ступень, но как я узнал позднее, и у них в «гареме» есть свое разделение. А делятся они на две категории: блатные и рабочие. Рабочие – это те, кто удовлетворяет сексуальные нужды других заключенных, моют туалеты и т. д., а блатные же наоборот ничего подобного не делают, более того, хоть они и живут в одном бараке, им западло сидеть вместе с рабочими за одним столом. Все блатные были опущены за какой-нибудь косяк или попали под ментовской беспредел. Чтобы опустить человека, достаточно кончиком члена стукнуть его по ягодицам или засунуть в задний проход какой-нибудь предмет. Последний прием, кстати, зачастую используется ментами. Не редки случаи, когда нормальный мужик может попасть в гарем, если он заполоскается с петухом. Заполоскаться можно несколькими способами: поздороваться с ним за руку, покурить после него сигарету, а также если по чьему-нибудь приказу (собственная инициатива почти исключается) он плюнет на тебя или чмокнет в щёку. Способов много, всех сразу и не перечислишь.

Первый день моего пребывания в ИВС прошел относительно спокойно, за исключением лишь случая с Серегой, 20-летним пацаном, севшим за вымогательство. Изнывая от страшной духоты и спертого воздуха, пропитанного парами параши, он стоял возле двери и сквозь маленькую щель пытался подышать свежим воздухом, пока вдруг резко одним из ментов не открылась дверь. Неожиданно вдохнув полной грудью ворвавшийся в камеру вожделенный кислород, он потерял сознание и, упав на пол, разбил затылок.

III

«Маски - шоу»

Наступившая же ночь была щедра на события. Витёк – наркоман со стажем (к тому времени имевший уже две ходки), мучаясь от ломки, почти всю ночь тарабанил в дверь и напрасно требовал от ментов, чтобы вызвали скорую помощь. Уже под утро порвав пустую баклажку, он попытался разодранным краем вскрыть себе вены. Только облегчения это не принесло: приехавшая неотложка, перебинтовав руку и ограничившись уколом анальгина, исчезла так же быстро, как и появилась. Но инцидент, есть инцидент, и, чтобы другим было не повадно, начались «Маски шоу». Сначала из всех камер полицейские изъяли все баклажки и парашу, а затем нас по одному, предварительно сводив на «шоу», стали разбрасывать по разным хатам. Последним из камеры менты вывели меня. Я слышал крики уведенных ранее и знал, что сейчас достанется и мне. Я очень боялся за свою больную ногу, так как знал, что если её сломают, то мне всю жизнь придется ходить на костылях. По этой причине я стал просить, чтобы меня не били, ну, в крайнем случае, по больной ноге.

– Да иди, не бойся. Никто тебя не тронет. Ты же инвалид, – добродушно улыбаясь, сказал охранник. Облегченно вздохнув и сильно припадая на правую ногу, я дохромал к соседней камере, но, войдя в нее, моментально покрылся холодным потом. Передо мной в пустой камере в черных масках и с дубинками в руках стояли двое рослых мужчин в камуфлированной форме.

Первый удар дубинкой пришелся прямо под рёбра и согнул меня пополам. Вскрикнув от боли, я почувствовал, как оборвалось дыхание. Следующий удар пригвоздил мое тело к окровавленному бетонному полу. Резкие и меткие удары посыпались один за другим. Где-то после десятого-одиннадцатого эти «шоумены», взяв меня за руки и за ноги, со всей силой подбросили вверх. Врезавшись в потолок, я полетел вниз… Ловить меня никто не собирался. Сам не знаю, как получилось, но после второго такого полета «воздух-земля», упав на пол, я глубоко закатил глаза, неестественно выгнулся в спине и, пустив изо рта пену, забился в припадке. Смутно помню, как ко мне с ведром подбежал один из охранников и окатил холодной водой… До сих пор, вспоминая этот эпизод, я удивляюсь, как мне удалось сориентироваться и закосить под эпилептика. Это был мой первый и удачный дебют выживания.

Хата, в которую затем меня бросили, была тех же размеров что и предыдущая, за исключением лишь того, что вместо деревянного настила стояли голые (без матрацев) железные двухъярусные нары и столик, приваренный между ними. В четырехместной камере находилось двое заключенных: Нурлан, арестованный за разбойное нападение на инкассаторскую машину, и Мурик, погоревший на «яме» с тремя граммами героина. Как их зовут и за что они сели, я узнал, конечно, не сразу, но здесь впервые столкнулся с братской теплотой. Нурлан поделился со мной запасной рубашкой, а Мурик пожертвовал трико. Переодевшись в сухое белье и закурив предложенную сигарету, я внимательно посмотрел на абсолютно чужих мне людей и понял, что испытывают волки, попавшие в одну яму.

В этой хате, в отличие от прежней, воздух был свежим. Кроме решетки, на окошке ничего не было, отчего холодина по ночам стояла невыносимая. Видя, как я корчусь от боли и дрожу от холода, Мурик подошел к двери и из углубления над ним, где тускло горела лампочка, достал четок героина и шприц. Растворив героин в сырой воде, налитой в крышку из-под баклажки, и процедив полученный раствор сквозь сигаретный фильтр, сделал две инъекции: одну мне, другую себе. Боль, из которой, казалось, состояло всё моё тело, мгновенно улетучилась, и я, несмотря на холод, отлично выспался. Последствия этого необычного для жизни на воле шоу я видел и ощущал ещё долгое время. Когда я ходил на оправку, моча шла с кровью. Теперь я был уверен, что если мне не удастся уберечь печень и почки, то можно заказывать похоронный марш. Успокаивало только одно – шесть лет, проведенных мною в секции дзюдо и самбо, хорошо закалили организм, но расстраивало другое – во время болезни туберкулезом кости я только за один год получил 1400 уколов, большинство из которых – спецпрепараты. Насколько хватит печени было неизвестно.

IV

«Айболит»

Утром, после оправки, Мурика забрали на допрос, и больше наши пути не пересекались. А у Нурлана началась депрессия, и мы молча до самого обеда, лежа на нарах, разглядывали потолок. Какие только мысли мне не лезли в голову. Помню, мечтал, чтоб случилась какая-нибудь катастрофа, благодаря которой рухнули стены ИВС, и мы оказались на свободе, или чтоб на наше «гестапо» упал самолет. Все свои надежды я возлагал на суд, ведь не могут же лишить свободы ранее не судимого инвалида второй группы.

Под лучами весеннего солнца стены ИВС стали постепенно прогреваться, и в хате заметно потеплело. Мысли о холоде уже не мучили, зато переключились не еду. Страшно захотелось есть, а там кормили только раз в сутки. Но вот наступил долгожданный обед, а вместе с ним и глубокое разочарование. В открывшуюся кормушку – маленькое окошко, врезанное в середину двери – нам подали две помятые аллюминевые чашки с абсолютно пресной и не соленой перловой кашей, две кружки кипятка и четверть булки хлеба. Ткнув несколько раз ложкой в баланду, мы с Нурланом дружно отправили её в парашу. Медленно пережевывая свою пайку хлеба и запивая кипятком, Нурлан загадал мне загадку.
– Сели как-то раз на зоне обедать три «вора в законе»: двое уже старых, матерых, а третий – еще молодой, недавно «коронованный». Вдруг, откуда не возьмись, выбегает мышь и хватает у них кусок хлеба и убегать. Молодой вор не растерялся и кинул в неё ботинок… Тогда один из старых воров ему и говорит: «Слушай, это мышь такой же вор, как и мы и, если ты не обоснуешь за что её убил, с тебя будет жесткий спрос. Времени у тебя до утра.

И каких только предположений я не выдвигал – это и то, что мышь женского рода, что этот кусок хлеба у них не украла, а скрысила, но правильного ответа так и не смог найти, а он-то был на самой поверхности.

– Ладно, не мучайся, – сжалился надо мной Нурлан, – все очень просто. Молодой им сказал: «Если она такой же вор, как и мы, то что ей с нами было западло за одним столом посидеть?»

Не прошло после обеда и часа, как Нурлана увезли на следственный эксперимент, а меня следом за ним отвели в следственную камеру ИВС. Зайдя в этот мрачный кабинет с привинченными к полу столом и скамейкой я увидел сияющую, отъевшуюся рожу мента, а перед ним целый арсенал наркотиков: анашу, гашиш, ханку (сырец опия) и героин.

– Ну, здорово, – начал он миролюбиво, тоном «благодетеля». – Знаешь, кто я? Я – доктор «Айболит». Болеешь, наверно (намекнул он на ломки), хочешь подлечиться?
– Да нет, спасибо, – стал я открещиваться, – мне не к чему. Но мой пристальный взгляд, брошенный на наркоту, он понял по-своему и начал обработку.
– Я же знаю, за что ты сел, бери, что хочешь, подлечись.
– И что потом? – полюбопытствовал я.
– Да ничего особенного, – вкрадчиво повел он беседу, – ты мне, я тебе. Ты колешься насчет своих делишек, а я тебе каждый день подгоняю кайф, пока ты не уедешь на зону.
– Знаете, я вообще никогда не воровал и никого не грабил. Я уже почти шесть лет как инвалид. Как я могу на костылях или с палочкой воровать или грабить?
– Ну, ладно, не ты, а друзья?
– А что друзья? Мои друзья тоже ничем таким не занимаются, и, вообще, героин мне подбросили.
– Я что ли тебе его подбросил? – уже повышая тон, повел он атаку, – ты мне эти сопли не жуй. Хочешь проблем? Они у тебя будут. Закроем тебя в одну камеру с пидарами, тогда узнаешь.
– Слушайте, что я вам плохого сделал, – попытался я смягчить обстановку, – если бы что-нибудь знал, я бы рассказал.
– Ты что совсем ахуел что ли?! – перешел он уже на крик. – Я таких, как ты, видел-перевидел…
Так, попугав и постращав меня еще немного, он дал указание – отвести меня в камеру, пообещав вызвать на следующий день.

Впоследствии в тюрьме и на зоне мне не раз встречались наркоманы, которые, мучаясь от ломок, за несколько доз не только сознавались в собственных преступлениях, но и брали на себя десятки, а то и сотни чужих краж, надеясь на суде «спрыгнуть», уйти от ответственности. Многие из них, кроме краж, брали на себя еще и разбои, грабежи, а случалось – и убийство. Но отмазаться на суде практически никому не удавалось, хотя бывало разное. Отчетливо запомнились мне два противоположных случая.

Вызывают вот так же, как меня, одного наркошу и предлагают ему за один грамм героина взять на себя кражу. Изведясь в ломках, и не в силах удержаться от заманчивой дозы, он соглашается, дает нужные показания и прокалывает желаемый порошок со своим сокамерником. На утро кайф проходит, снова начинаются ломки. Тогда наркоша предлагает своему кенту грузиться. Так, по очереди, они стали брать на себя не только кражи, но и другие преступления. В итоге, героин течет рекой, а менты не успевают повышать раскрываемость. Надежды заключенных наркош на то, что на суде они смогут отмазаться, не оправдались. Приговор был неумолимым: одному дали десять лет особого режима, а другому – двенадцать строгого. Хотя, когда они попали в ИВС, им грозило максимум по три года. Таким вот простым и чудовищным способом менты списывают сотни, тысячи нераскрытых дел. Но не всегда наркоманы попадаются в лапы легавых за какие-нибудь свои грехи, нередко блюстители порядка ловят наркош на улице и сажают в клетку ни за что, просто так, чтобы затем, дождавшись, когда у них начнутся ломки, «добрый доктор Айболит» начал свою «благородную» миссию.

Другая история, тоже не менее интересная, произошла с моим сокамерником по тюрьме Игорем. Всё шло по той же схеме, как и в первом случае, только он за пять граммов героина взял на себя всего один дерзкий «гоп-стоп» (грабеж), совершенный за четыре месяца до его ареста. А в день суда он неожиданно заявляет: «Господин судья, поймите меня правильно, я – наркоман, больной человек, и поэтому не смог удержаться от предложенного полицейскими героина и взял на себя чужое преступление. А в то время, когда был совершен грабеж, я сидел в сизо (следственном изоляторе) за хранение наркотиков и получил условный срок». И действительно, когда подняли документы, выяснилось, что Игорь говорил правду. Скандал был большой…

Вернувшись следственной камеры, я увидел, что в нашей хате появился новый житель – татарин Рефат, 25-летний наркоман, веселый, общительный парень, а его арест – вообще, целый анекдот. А дело было так. Есть в нашем городе одна известная барыга (торговка наркотой) Шолпанка, у которой как-то рано утром Рефат купил четок героина. Зная о том, что за «ямой» постоянно «пасут» менты, татарин завернул четок в несколько слоев целлофана, запаял с помощью зажигалки и засунул к себе в задний проход. Такой трюк на жаргоне означает «зашпонковаться», или «заандижаниться». Запаянный пакет называется шпонкой, а анальное отверстие – «андижан», или, как ещё говорят в шутку, «андижан-банк». В метрах двадцати от «ямы» Рефата, как и ожидалось, задержали менты, но, обыскав его, они ничего не обнаружили. Тогда один из ментов, не поверив задержанному, зашел к Шолпанке(а она была не только «благодетельницей» наркоманов, но и кормилицей ментов) и узнал, что героин Рефату был продан. Догадавшись в чем дело, менты доставили татарина в свой отдел и пригласили двух понятых и врача. Рефат был спокоен, но когда его заставили раздеться, а потом согнули буквой «г», и врач при помощи пинцета из его задницы вытащил шпонку с героином, он пришел в замешательство и крикнул первое, что пришло на ум: «Граждане понятые, это не моё! Это мне менты-гады подсунули! Вобщем, как говорится в таких случаях, «и смех, и грех».

Уже ближе к вечеру в камеру привели Нурлана. Медленно, босиком, с туфлями в руках, издавая стон при каждом шаге, он прошел к нарам и, завалившись на них, зарыдал, как ребенок. Туфли Нурлан нес в руках по одной простой и ужасной причине: они не налазили на распухшие ступни ног. После следственного эксперимента его доставили в отдел полиции и стали к его разбойному нападению, в котором он сознался, «шить» ещё и ряд других преступлений. Но Нурлан подписываться под ними не стал. Тогда менты, привязав его к стулу, скинули с него туфли и начали бить по пяткам арматурой. Такой способ пыток, как оказалось, еще не вершина наших следственных органов. Есть место случаю, когда у подозреваемых из рук при помощи пассатиж вырывают ногти.

«Авторитет»

Согласно закону, следователь имеет право взять подозреваемого под арест только на трое суток, по истечении которых все заключенные отвозятся на санкцию прокурора. И уже прокурор, исходя из обстоятельств дела, решает, какую применить меру пресечения: оставить заключенного под арестом или отпустить до судебного заседания под подписку о невыезде. Вечером того же дня, когда Нурлана привезли с отбитыми пятками, меня вновь отвели в следственную камеру, где сидел очередной блюститель порядка.

– Присаживайся, Дима, закуривай, – предложил он мне сигарету и издалека начал свой разговор, – вот смотрю я на тебя и думаю, с виду вроде ты порядочный парень. Зачем тебе до суда в камере париться?
– А что я могу поделать? – спросил я.
– Хочешь завтра уйти под подписку?
– Нет, не хочу, – твердо ответил я, думая, что началась вторая серия по обработке к чистосердечному признанию чужих грехов.
– А что так? Неужели, сидеть понравилось? – заулыбался мент.
– Разве такое может понравиться? – ответил я вопросом на вопрос и добавил, – только сдавать или подставлять я никого не буду.
– Ты что дурак что ли? Ты за кого меня принимаешь? Думаешь, если мент, значит готов ни за что, ни про что людей подставлять?!
– Не знаю, – испуганно пробормотал я, – но меня, как инвалида второй группы и ранее не судимого, по идее, и так должны отпустить под подписку.
– Должны, да не обязаны, но у тебя есть шанс.
– И что для этого нужно?
– Пятьсот баксов, – напрямую сказал мент, откровенно глядя в глаза. – И я тебе гарантирую, что завтра ты уже будешь дома.
– Если бы у меня была хотя бы сотня, то я бы здесь сейчас не сидел.
– Ну не обязательно деньги. Можно и другой способ найти.
– А какой еще способ может быть? – в недоумении посмотрев в его хитрые глаза, поинтересовался я.
– У тебя же есть дом. Если мы договоримся, то уйдешь подчистую, – огорошил он.
– Да лучше я отсижу! – вспылил я. – Дом этот минимум двадцать тысяч стоит, да и оформлен он на маму.
– Ты хорошо подумай, – стал настаивать мент, – тюрьма не сахар. А если ты откажешься, срок тебе гарантирую на всю катушку. И выйдешь ты инвалидом не второй, а первой группы, если вообще выйдешь. Навертеть новый срок, как два пальца обоссать.
– Да тут и думать нечего, – озлобленный от такой наглости, зачастил я, – мой отец не для вас его строил. Отведите меня в камеру.
– Ну, смотри, я тебя предупредил, – бросил он мне напоследок и дал сигнал охране увести меня.

Полночи я не мог никак уснуть. И дело было уже не в холоде, сковывающем все мое тело, а в том, что не мог никак успокоиться после такого разговора. В голове крутилось рубаи, которое почти тысячу лет назад написал Омар Хайям:

Ты при всех на меня накликаешь позор:
Я безбожник, я пьяница, чуть ли не вор.
Я готов согласиться с твоими словами,
Но достоин ли ты выносить приговор?!

На следующий день, как и обещал легавый, подписку мне не дали. А на будущий год, когда я освобожусь по амнистии и вернусь домой, мама расскажет, что с этим вопросом приезжали и к ней. Я и раньше слышал, что менты, таким образом забирают себе не только дома, квартиры, машины, но и скот у сельских жителей.

По приезду из прокуратуры Нурлана и Рефата я уже не застал. В мое отсутствие их перевели в другие камеры и подселили ко мне нового жителя. Ербол – 23-летний казах, ранее судимый за разбойное нападение и отбывавший шестилетний срок на «двойке» (зоне общего режима), был доставлен в ИВС для очной ставки со своим подельником, которого задержали только на днях. Не успели мы познакомиться, как с грохотом открылась кормушка, и охранник, прокричав мою фамилию, сунул мне передачу от мамы: полуторалитровую баклажку молока, булку хлеба и две пачки сигарет. То, что мне передали не всё, было ясно, как божий день. В этот раз они приватизировали два килограмма жареной рыбы, копченую курицу, котлеты, напитки и что-то еще, уже не помню, что именно. В этот день у нас дежурила новая и самая противная охрана, от которой совсем не было покоя. Каждые двадцать минут оба мента поочередно заглядывали в глазки камер и орали, как бешенные, на тех, кто осмеливался лежать на нарах. В дневное время это запрещалось. Те же, кто не обращал на это внимание, выводились из хаты в коридор и угощались «дубазином», то есть десятью ударами резиновой дубинкой. Спустя некоторое время в дверях нашей камеры заскрежетал замок, и к нам завели нового сокамерника. Высокий, красивый и шикарно одетый парень лет 30-ти зашел так, что мне сразу стало понятно – этот не новичок.

– Здорово-были, братва, – развязно поприветствовал он нас и представился, – Дос.
– Ербол, – ответил мой сосед по нарам.
– Дима, – сказал в свою очередь я и протянул ему руку.
– А за тобой хвостов нет? Жопа чистая? – вдруг спросил он, не желая подавать руку.
«Ничего себе», – подумал я. – Авторитет, наверно, и очень крупный, раз такой осторожный, и робко пробормотал что-то невнятное.
– Сейчас, братва, – проговорил Дос скороговоркой, – я прочитаю маляву (записку) и мы пообщаемся.Он достал сложенный в несколько раз лист бумаги, присел на корточки и начал внимательно читать. Даже в том, как он сидел и читал, были видны повадки человека блатного, с тюремным стажем. Но только он прочитал маляву, как открылась дверь, и его вызвал охранник.
– Крутой, наверно, этот Дос, – обратился я к Ерболу, кивая в сторону двери и думая о том, что кончилась наша более-менее спокойная жизнь.
– Пообщаемся, разберемся, кто он и что он, – спокойно прокомментировал мою реплику Ербол.

Минут через пятнадцать блатной вновь появился в нашей камере с полным пакетом еды и блоком «Кемела». Так как мы с Ерболом сидели на нижних нарах, друг против друга, Дос попросил меня пересесть к Ерболу, а сам, сев на мое место, начал свое повествование.

– Короче так, бродяги, когда четыре года назад я сидел на «двойке», у нас произошло ЧП. Одного парня из нашего отряда двое типов загнали в «гарем», и я со своими семейниками (друзья, с которыми сидишь за одним столом и спишь на соседних нарах) в свою очередь опустил их, но не поставил в известность смотрящего (воровского авторитета). Потом нас вызвал к себе хозяин (начальник зоны) и сказал, что, если мы сами не спустимся жить в гарем, нам добавят по три года и все равно опустят. Поймите меня правильно: мне оставалось сидеть всего полгода, и я согласился быть смотрящим в «гареме».
– Так ты мама?! – скорее утвердил, чем спросил Ербол.
– Да, только я не ****ный. Я не пидар. Я обиженный.
– Слушай сюда внимательно, – уже жестко продолжил Ербол, – спать будешь под нарами. Вещи свои и продукты будешь держать там (указал он на угол хаты), к столу нашему чтоб близко не подходил. Все ясно?
– Да я знаю свое место, – с ноткой обреченности проговорил Дос. – Я же понимаю, стоит один раз в жизни попасть в эту шкуру, уже не снимешь.
Впервые столкнувшись с петухом в местах не столь отдаленных, я понял, насколько унизительна его жизнь. Ведь если он попросит у меня сигарету, я должен положить ее на пол или подоконник, чтобы не давать из рук в руки. Таких, как Дос, в этих местах если бьют, то только ногами, иначе испачкаешься. Вот так я усвоил одну из многих лагерных истин: «Не смотри, как вошел человек, а смотри, кем он выйдет».

Прокурорский надзор

На пятые сутки пребывания в ИВС у меня стали заметно пошаливать нервы. Бесило то, что я не мог понять, почему вместо того, чтобы конвоировать в сизо, меня сверх срока держат в этой остопротивившей камере. «Какой злой гений придумал построить ИВС в центре города, – размышлял я, – и еще около парка культуры и отдыха». Выводила из себя доносившаяся оттуда каждый день музыка, которая поминутно напоминала, что кроме холода и сырости, баланды и окриков ментов, есть совсем другая жизнь. Такая близкая и такая недоступная свобода всего в каких-то пяти-шести метрах. Страшно раздражал своими переживаниями и сетованием на горькую долю Дос. Раз пятнадцать поведал он нам свою историю о том, как и за что он попал за решетку. И каждый раз просил внимательно выслушать и посоветовать что делать, как найти выход из безвыходной ситуации. Будучи удачливым коммерсантом и женатым на дочке состоятельных родителей, Дос догадывался, что его попытаются откупить, но в то же время понимал, что это бесполезно. Став соучастником убийства любимого племянника прокурора, рассчитывать на чудо не приходилось.

Изрядно подвыпив со своим другом Сериком, Дос пошел в магазин за очередной бутылочкой, где и встретил будущую жертву – Нургали. Уже втроем, присев на травку неподалеку от дома, они хорошенько нализались. О чем-то повздорив, Серик и Нургали кинулись друг на друга с кулаками. Компенсируя физическую слабость перед противником, Серик достал нож и четыре раза всадил его в живот Нургали. Но тот оказался настолько крепким, что смог не только устоять на месте, но и подняться в квартиру Серика, где опомнившийся хозяин стал накладывать бинты. Вид крови отрезвил всех троих. Но как это ни странно, вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, они решили распить еще бутылку водки. Но пока Дос ходил за «беленькой», а Серик на кухне готовил закуску, Нургали резко стало хуже и он, потеряв сознание, грохнулся посреди зала. Когда Дос вернулся, Серик в панике метался по квартире, не зная, что предпринять. «Всё, его уже не спасти, – заявил Дос, – «скорую» вызывать поздно. Нужно его добить, а труп хорошенько спрятать, иначе тюрьма». Тогда, не долго размышляя, Серик взял молоток и несколько раз ударил им по голове Нургали, но тот всё ещё продолжал жить. «Да разве так бьют», – заволновался Дос и, взяв молоток, его острым концом, предназначенным для выдергивания гвоздей, проломил лоб любимому племяннику прокурора. Затем, согнув тело пополам и запихав в старый сундук, они вывезли его за город и выбросили в речку. Задержали их уже на следующий день.

– Что теперь будет со мной? – наверное, в сотый раз спросил меня Дос. – Следователь говорит, что прокурор обещает срок на полную катушку.
– Да отстань ты от меня, раздраженно отвечал я, – дальше зоны не уедешь.
– Нет, Дима, до зоны я не доживу. А если и доживу, то все равно убьют. Прокурор сказал, что я там заживо сгнию. Как подумаю, что опять в гареме жить придется, тошно становится.
После обеда того же дня дверь нашей камеры широко распахнулась, и на пороге показался маленький, заплывший жиром, с поросячьими глазками начальник ИВС по кличке «Бадья».
– Вот это прокурор по надзору за ИВС, – объявил он надменным тоном, указывая на человека, стоявшего позади него, – давайте жалуйтесь. Жалобы есть?

Ох, как у меня зачесался язык порассказать о нашем житье-бытье, но, посмотрев на равнодушное лицо прокурора и самодовольное Бадьи, я в унисон со своими сокамерниками сказал, что жалоб не имеется.
– Ещё бы вы у меня жаловаться вздумали, ёб твою мать, – бросил он брезгливо, и на глазах прокурора, демонстрируя свою власть, презрительно плюнул нам под ноги.

Через день Ербола и Доса перевели в другие камеры, и я остальное время просидел один. Зачем понадобилось держать меня одного, когда другие камеры переполнены, до сих пор остается загадкой. Время тянулось, как резиновое, и чтобы его скоротать, я начал сочинять стихи. Я и раньше пробовал сочинять, но получалась какая-та словесная пурга. А там впервые появились стоящие мысли:

Это с виду я молод,
Но взгляните в глаза:
Обесцветил их холод,
Осушила слеза.

На чело обреченность
Безысходно легла,
Будто горя бездонность
Вдруг обрушила мгла…

или

Какая густая, как ночь, тишина
С удушливой мглою и тленом, и пленом.
Как все надоело. Сойти бы с ума.
Но разум трезвят отсыревшие стены.

И в этом чистилище я еще жив?..
Бреду, словно тень, в ниоткуда.
Щипцами изломаны кости души
Внештатным, но всё же иудой.

Под конец вторых суток одиночки ужасно захотелось разбежаться и трахнуться головой о стену. И если бы не стихи Хайяма, Есенина и Высоцкого, которые я вслух начал читать самому себе, то чем бы всё это закончилось, неизвестно. Бессилие против толстых стен просто сводило с ума. Постоянная тишина угнетала мой разум до такой степени, что я даже заскучал по нудным стонам и жалобам Доса. Моя последняя ночь в ИВС оказалась самой длинной и жуткой.

С позднего вечера до раннего утра стены «маленького гестапо» потрясали душераздирающие крики и плачь совсем ещё молодой наркоманки по кличке «Серая». Менты нашего ИВС, привыкшие ко всякого рода халяве и не брезговавшие телом заключенных женщин, устроили ей «парилку» за то, что она отказалась их обслуживать. «Да я лучше сдохну от ломок, чем с вами, гадами, трахаться буду», – заявила она им, когда они предложили ей дозу за секс-услуги. Месть была ужасной: вылив несколько ведер воды в её камеру, менты бросили туда полведра хлорки. Начавшаяся реакция стала медленно, но верно делать свое страшное дело. Серая кричала до потери голоса, билась в дверь, рыдала и плакала, умоляя о пощаде, но всё было бесполезно. Не реагировали легавые и на озлобленные крики узников из других камер. Заключенные бунтовали и требовали прекратить беспредел, но ментов ничего не трогало. А ближе к рассвету, не выдержав такой изощренной пытки, Серая расплела свой свитер, свила удавку и повесилась на решетке окошка…

По истечении девяти суток моего нахождения в ИВС меня повезли в тюрьму, то есть в следственный изолятор (СИ-13), или, как ещё говорят зеки, на централ…

Другие статьи в литературном дневнике:

• 30.06.2008. Поэты открыли дискуссию - поэты ли мы? -
• 27.06.2008. Я поэт в своих собственных глазах
• 23.06.2008. Это правда, что Вы убили Ленина?..
• 20.06.2008. Он сочинял на русском...
• 19.06.2008. Чтобы выжить, я начал писать стихи