Садху

Садху сидит в полуразрушенной келии, и лунный свет струится сквозь трещины в куполе. Он берет в руки глиняный кувшин и подолгу смотрит на свое отражение в воде...
Слушай, о путник, историю о разбитых сосудах. Знаешь ли ты, почему гончар, вынув из печи готовый кувшин, бьет его о край стола? Не от гнева, нет. Он ищет в звучании черепков ту единственную ноту, которая созвучна молчанию.
Так и сердце человеческое — пока цело, оно подобно новому кувшину: красиво, гладко, но пусто отзвуком собственной полноты. Оно хранит лишь тень воды, но не воду.
Он резко разжимает пальцы. Глиняные осколки звенят о каменный пол, и в тишине рождается странная музыка.
Видишь? Только разбитое способно вместить океан. Целое — всегда граница, предел, тюрьма для души. Пророк, мир ему, говорил: "Бог не смотрит на ваши обличья и богатства, но взирает на ваши сердца". А куда, скажи, может взирать Всевидящий, как не в щели разбитых сердец?
Вспомни Халладжа на виселице. Его тело — разбитый кувшин. Кровь — вино, что пролилось на песок. А толпа кричит: "Распни его!" Не ведая, что каждый удар молота по гвоздю — это удар по крышке их собственных сердец, которые не могут открыться.
Он собирает осколки, и лунный свет играет на сколах, рисуя на стене причудливые узоры.
Джунайд говорил: "Бог утверждается более Небытием, чем Бытием". Понял ли ты эту тайну? Цветок вырастает из темноты земли. Младенец рождается в муках. Звезда умирает, чтобы стать сверхновой.
Твое сердце — как тот дворец, что описал Шамс: "Повсюду, где имеются развалины, есть место надежде найти сокровище". Но ты упорно латаешь трещины золотом и драгоценными камнями, боясь, что через дыры вытечет твое "я". О слепец! Через эти щели входит свет!
Ветер гуляет по руинам, и где-то далеко воет шакал. Старик поднимает один осколок к луне.
Видишь эти прожилки на глине? Это карта пустыни, по которой бредет караван твоей души. Каждая трещина — дорога к оазису. Но ты, как тот кукольник из Уштурнаме, пытаешься собрать разобранных кукол обратно в ящик. Перестань! Пусть твои марионетки — гордость, страх, жадность — разлетятся в прах. Только пустой ящик может стать колыбелью для нового представления.
Он бросает осколок в темноту. Где-то внизу звенит черепок.
Твое сердце должно разбиться, как разбился кувшин Марьям, когда она рожала пророка Ису в пустыне. Из трещин хлынул родник. Из раны — жизнь. Из тьмы — свет.
Но не спеши искать молот. Не твое дело разбивать. Ты — глина, а не гончар. Просто позволь. Позволь жизни бить тебя о камни. Позволь любви раскалывать твою броню. Каждый удар — это поцелуй Бога, хотя губы Его обжигают, как пламя.
Где-то в ночи кричит сова. Старик закрывает глаза.
Слушай удары сердца. Слышишь? Там, в этих крошечных паузах, Бог стучит в дверь твоего дома. Но пока дом цел, ты не услышишь. Нужно, чтобы стены рухнули. Нужно, чтобы крыша провалилась. Нужно оказаться под открытым небом, чтобы увидеть звезды.


Старик проводит рукой по пыли на полу, рисуя круг. В центре кладет горсть осколков.
Знаешь ли ты историю о том, как Хидр нашел сокровище под разрушенной стеной? Люди проходили мимо годами, ругая неумелого строителя. Но мудрец знал: руины — это письмена, начертанные перстом Вечности.
Он подносит к свету масляный светильник, и тени начинают танцевать на стенах.
Твое сердце — та самая стена. Ты гордишься ее крепостью? Напрасно. Истинная крепость — в способности быть уязвимым. Как сказал Руми: "Рана — это место, куда входит свет".
Помнишь кузнеца? Он берет кусок железа и бьет по нему молотом. Раз-другой. Сотни раз. Железо стонет, искрится, меняет форму. Глупец видит только силу. Мудрец знает: каждый удар — это буква Божественного Имени, отпечатывающаяся в металле.
Где-то капает вода, и эхо разносится по подвалу, как шаги невидимого гостя.
Ты спрашиваешь: "Почему страдание? Почему боль?" О дитя мое, разве спрашивает глина, зачем ее месят? Разве спрашивает виноград, зачем его давят? Вино рождается в давке. Дух рождается в сокрушении.
Он поднимает к губам глиняный черепок и тихо напевает.
Видишь этот осколок? Он помнит форму целого кувшина. Но теперь он — нечто большее. Теперь он может резать, может отражать свет, может стать зеркалом для луны. Целый кувшин был его тюрьмой. Разбитый — стал его освобождением.
Ветер задувает светильник. В темноте осколки начинают светиться призрачным светом.
Вот она — тайна: Бог не в созидании, а в разрушении. Не в том, что есть, а в том, что могло бы быть. Не в стенах храма, а в пространстве между камнями. "Я с теми, чьи сердца разбиты ради Меня" — слышишь? Не "целы", не "совершенны", а именно разбиты.
Где-то вдалеке слышен крик ночной птицы.
Ты ищешь Бога в молитвах? Ищи в паузах между словами. В моменты, когда язык немеет, а разум падает ниц. Когда все, что ты знал о себе, рассыпается в прах. Тогда — только тогда — сквозь трещины в твоей душе проглянет Лик Возлюбленного.
Он берет горсть пыли и подбрасывает ее в луче лунного света. Пылинки кружатся, как дервиши.
Посмотри на эти пылинки. Каждая — когда-то была частью горы. Частью скалы. Частью храма. Теперь они танцуют в луче света. Скажи, разве это не прекраснее, чем быть замурованным в стену?
Где-то падает камень, и эхо долго бродит по коридорам.
Твое эго — вот настоящая крепость, которую нужно разрушить. Камень за камнем. Кирпич за кирпичом. Пока не останется только пыль. И тогда — о чудо! — в этой пыли ты увидишь отпечатки Божественных Стоп.


Старик поднимается и подходит к оконному проему. Рассвет только начинает красить небо в розовые тона. Где-то далеко поет соловей.
Слушай, о путник, последнюю тайну. Знаешь ли ты, почему мастера каллиграфии учатся сначала ломать свои кисти? Потому что совершенная линия рождается не из сосредоточенной скованности, а из смирения. Когда кисть ломается в руке, когда тушь растекается не там, где задумано, — вот тогда рукой пишет Он.
Садху проводит пальцем по заиндевевшему стеклу, рисуя алиф — первую букву алфавита, символ единства.
Видишь этот иней? Ночью он был водой. Вода замерзла и разорвала камень. Теперь она — узор на стекле. Что есть смерть, как не такая же метаморфоза? Тело — сосуд, который должен разбиться, чтобы дух вырвался наружу, как этот соловьиный крик из груди рассвета.
Где-то внизу, в долине, просыпается деревня. Слышен азан муэдзина.
Помнишь историю о мотыльке и свече? Все думают, это притча о самопожертвовании. Нет, о досточтимый! Мотылек ищет не смерть — он ищет преображение. Его крылья должны обгореть, чтобы он узнал: огонь — не внешний, а внутренний. Пламя свечи — лишь отражение того огня, что пылает в его собственной груди.
Первые лучи солнца ударяют в восточное окно, и комната наполняется золотым светом. Осколки на полу вспыхивают, как драгоценные камни.
Взгляни! Каждый осколок стал солнцем. Каждая трещина — лучом. Разве мог целый кувшин так отразить свет? Нет, он лишь отбрасывал тень. Теперь же, разбитый, он стал тысячью солнц.
Старик поднимает горсть пыли и подбрасывает ее в луче света.
Вот она — конечная истина: чтобы обрести Бога, нужно потерять себя. Не частично, не временно — полностью и навсегда. Как река теряет себя в океане. Как звук теряется в тишине. Как капля росы исчезает в утреннем свете.
Где-то хлопает дверь. Слышны шаги на лестнице.
Ты слышишь? Это жизнь стучится в дверь. Она пришла за тобой. Выходи в мир, о путник, но помни: носи свое разбитое сердце как сокровище. Пусть сквозь его трещины светится вечность. Пусть через его раны говорит любовь.
Старик поворачивается к двери, и на мгновение его силуэт сливается с рассветом.
И когда тебя спросят: "Где твой Бог?", укажи на разбитые кувшины, на рушащиеся стены, на увядшие цветы. И скажи: "Вот Он. В разрушении — Его созидание. В смерти — Его жизнь. В разбитом сердце — Его вечный дом".
Дверь скрипит. Рассвет заполняет комнату.