Бомбист. Глава V

(Парафраз рассказа Л. Андреева «Тьма»).

Глава V.

Сидела, заломив в истОме
Блаженной руки, говоря
Чуть нараспев: «С тобою, милый,
Как сладко буду плакать я.
 
За всю свою я жизнь наплачусь.
Тут и к гадалке не ходить.
Не знаю, брат ты мне, жених ли,
Но весь родной, нас не разлить»...
 
Он вспомнил траурную пару,
Что в отражении зеркАл
Сегодня видел. Стало тОшно…
Зубами скрипнул, застонал.
 
И, мыслью дальше погружаясь,
Прошёл недолгой жизни путь:
Аресты, револьвер в кармане,
Погоня, смерть…   Сдавило грудь.
 
Бессмыслица сплошная! Словно
Нелепый, как с похмелья сон…
Играла музыка, сидела,
Смеялась женщина… Тут он
 
С тоской подумал: «Это правда?
Вот эта комната, кровать?
Здесь в кОрчах бился сладострастья
Сонм мужиков… Не сосчитать..
 
Вонь простыней к лицу так липнет.
Звон шпор, табачный перегар…
Так вот она какая правда?
Не правда это, а кошмар.
 
Он к делу боле непригоден.
Да, он такой же, как и был,
При этом полностью свободен,
И полон жизни, полон сил…
 
Вся правда в том, что уже завтра
На экс он точно не пойдёт,
И скажут все: остался с девкой,
И каждый трусом наречёт.
 
Нет, так нельзя, нельзя всё разом
Отринуть, словно сор. Ему
Так не суметь. Всего лишь надо
Шаг завтра сделать в темноту.
 
Всё было у него когда-то:
Ум, честь, достоинство, и ей
Под ноги бросил, проститутке,
Отрёкся от всего… Людей
 
Лишь насмешит такой ход дела
Что скажут про него? Дурак!
Дурак, пусть, может быть, хороший,
Но не Христос! Какой-то мрак.
 
Сошёл с ума. Сейчас немедля,
Немедля надобно уйти.
Ещё не поздно, ещё можно
С пути в безверие сойти!
 
Он встал и начал одеваться.
Она навстречу: «Ты куда?»
«Я ухожу, прости, так надо!»
«Я думала, что навсегда
 
Останешься со мной».
                «Зачем же?»
Уж щёлкнул на двери замОк...
«Ступай к своим, своим хорошим!» …
Он замер.... и уйти не смог.
 
И совершил поступок дикий,
Которым враз всё погубил.
Наверно всё-таки безумье.
Сел на кровать и пригубил
 
С бутыли. Вроде стало легче.
«Я, Люба, больше не хочу
Хорошим быть. Хочу я выпить».
Она прижалася к плечу
 
И радостно засуетилась,
Снимать одежду принялПсь
С него, как малого ребёнка,
Сквозь слёзы радостно смеясь.
 
«Какой ты бледный! Пей скорее.
Мой, Петечка родимый, пей».
«Нет, я не Пётр, Люба, имя
Моё с рожденья Алексей».   
 
«А, всё равно. Не обожгись лишь,
Пить из стакана не привык».
Смотрела, рот раскрыв, как пил он.
Закашлялся, точно старик.
 
«Ты будешь пить, мне сразу видно.
Ты молодец ведь у меня!
Ах, Алексей, и как же рАда!
Какая ж я счастливая!»
 
Вдруг спохватилась и всплеснула
Руками: «Револьвер давАй!
Ну, к лешему, снесу в контору.
Вдруг выстрелит ещё, отдай!»
 
Вернулась вскоре и с порога
Ему взволнованно: «Сюда
Я позвала подруг. Надеюсь
Не заругаешь ты меня?»
 
Они толпой ввалились, визгом
Наполнив душный кабинет,
РядкОм, жеманясь, чинно сели.
То явно был не первоцвет.
 
СтарЫ, почти все некрасивы,
Накрашенные кое-как,
ТолстЫ чрезмерно и ленивы,
Одетые ни так ни сяк.
 
Как видно спать уже ложились,
В капОтах лёгких, юбках и
Под толстым слоем штукатурки
БелИл их лица, все пьянЫ.
 
Запахло перегаром, тЕлом
Давно немЫтым. Прибежал
В обтянутом кургузом фраке
Маркуша, половОй. Раздал
 
Стаканы, алкоголь, закуску.
На Алексея бросив взгляд,
Исчез стремительно. Девицы
Развеселились на свой лад.
 
Ругались мАтерно и гостя
Хвалили все наперебой,
А Люба, шею обнимая
Его, шептала: «Милый, мой!»
 
Пил много он, но не хмелел и
Внутри его работа шла:
Всё, что узнал в течение жизни,
Сгорало тихо без следа.
 
Он с каждой рюмкой возвращался
К «первоначалу» своему,
К истокам, деду, старой вере,
Где бунт был головой всему.
 
Как краска под струёй горячей
Воды смывается, так в нём
Чужая мудрость блёкла, место
Заполнив яростным огнём
 
Чего-то собственного: диким
Простором выжженных полей,
Лесов дремучих и погОстов,
Крестов бревенчатых церквей.
 
Кровавым заревом пожаров,
Железным звоном кандалов,
Колоколов набатом, пеньем
Молитвенников-ходоков.
 
Шёл голос дикий, голос тёмный
Из недр глубинных, из земли.
И перекрыть его дыханье
Ни боль, ни слезы не могли.
 
И сатанинский хохот глоток,
Костры, туманы над рекой,
Бездонный черный купол неба
Над непокрытой головой.   
 
Так он сидел, широкоскулый,
Такой им близкий и родной,
Всем этим брошенным, несчастным,
Забытым жизнью и судьбой.
 
В душе его опустошённой
И выжженной ещё жила,
Светилась ярко его воля,
Его куда-то вдаль звала.
 
Он стукнул кулаком и крикнул:
Пей, Любка, пей сейчас за тех,
Кто был раздавлен этой жизнью.
За нашей братии успех!
 
За всех, кто слеп был от рождения.
Мы выколем себе глаза,
Поскольку стыдно жить нам зрячим
И не помочь им. Коль нельзя
 
Тьму осветить всю, то погАсим
Огни для всех, погАсим Рай.
Рай не для всех, не рай, а свинство.
Пей, Любка, и мне наливай».
 
Она спросила его: «Женщин,
А женщин много средь своих?
Среди той братии? А можно
И мне стать тоже среди них?»
 
И он спокойно ей, как мёртвый
Мог рассказать бы о живых,
И как старик мог детям сказку
Сказать о подвигах былых,
 
Поведал множество историй
О том, как горсточка людей,
СирОт, лишённых даже детства,
Младых годами, без семей
 
Идут мечтой к грядущим далям,
Идут на каторгу и смерть
За идеалы. Их сжирает
Борьбы с режимом круговерть.
 
Средь них есть женщины, и много,
Младые девушки, почти
Ещё подростки. Тьма их гибнет
На этом каторжном путИ.
 
Из глаз её полИлись слёзы,
Но быстро сохли, как в огне.
Взволнованно, мятежно, жадно
Его словам внимала. Вне
 
Ни одно слово не пропало,
ЗвончЕе делалась душа.
Так молот с силой бьёт железо,
Размеренно и не спеша.
 
«Ведь я могу пойти к ним тоже,
Ведь я же женщина! Возьмут?
Возьмут меня? Не скажут после -
Ты грязная? Не оттолкнут?
 
Мол, торговала своим телом?
Как же мне, милый, тошно тут!»
Он улыбнулся, просиял весь:
«Они хорошие! Возьмут!»