Элеонора

­Я встретил Элеонору в библиотеке. Она читала Плотина — не переводы, а греческий оригинал, водя пальцем по строчкам так, словно прощупывала пульс давно мертвого человека. Когда я спросил, понимает ли она текст, она подняла глаза и сказала: "Понимание — не то же самое, что знание. Я не знаю этих слов. Но я их помню".
Это было абсурдно. Я рассмеялся. Она не обиделась.
Мы поженились через три месяца. Не из любви — из любопытства. Я хотел разгадать ее, как алхимики разгадывали prima materia, первовещество мира. Она же, кажется, хотела исчезнуть во мне. Или сделать так, чтобы исчез я. Теперь уже не важно.
Наши беседы были странными. Элеонора говорила о метемпсихозе — переселении душ — с такой уверенностью, словно сама прожила сотню жизней. Она утверждала, что личность — всего лишь складка на поверхности бесконечного сознания, что мы не рождаемся и не умираем, а лишь меняем форму, как вода становится паром или льдом. "Ты когда-нибудь задумывался, — спрашивала она, глядя в окно на осенний сад, — почему d;j; vu так болезненно? Потому что это не воспоминание. Это узнавание. Ты видел это раньше, только не ты".
Я пытался возражать. Приводил Локка, Юма, даже Канта. Она слушала с полуулыбкой — снисходительной и печальной одновременно — и отвечала цитатами из Пифагора, из каббалистов, из индийских упанишад. Откуда она все это знала? Элеонора никогда не училась, не читала систематически. Но в ее речи звучали обрывки такой древней мудрости, что я невольно думал: а вдруг она права? Вдруг мы и правда встречались раньше — в Александрии, в Багдаде, на берегах Ганга — и я просто забыл?
А потом она заболела.
Чахотка пришла тихо, как вор. Сначала легкий кашель. Потом кровь на платке. Потом бессонные ночи, когда она лежала с открытыми глазами и шептала что-то на языке, которого я не знал. Врачи разводили руками. Я сидел у ее постели и читал вслух — что угодно, лишь бы не молчать. Шопенгауэра, Беркли, даже мистиков, которых прежде презирал. Элеонора слушала, слабея с каждым днем, и однажды прервала меня:
"Ты боишься, что я умру. Но это невозможно".
Я не ответил. Что можно сказать умирающей женщине?
"Смерть, — продолжала она, — это просто дверь. Ты войдешь в комнату, я выйду из нее. А потом — наоборот. Мы всегда будем вместе. Только не узнаем друг друга".
Она умерла на рассвете, когда в окно било косое оранжевое солнце. Последнее, что она произнесла: "Запомни мой голос".
Я похоронил ее под старым дубом. Не поставил креста — она этого не хотела. Просто камень с именем: Элеонора. Без дат. Даты казались оскорблением для той, кто верила в вечность.
Прошел год. Потом два. Я пытался жить. Вернулся к работе — преподавал философию в университете, писал статьи, которые никто не читал. Но по ночам я слышал ее голос. Не в ушах — глубже, в костях. Он звал меня оттуда, где нет расстояний.
Однажды весной в мою дверь постучалась девушка. Молодая, лет двадцати, с каштановыми волосами и серыми глазами. Она спросила, не преподаю ли я древнегреческий. Я сказал — нет, только философию. Она улыбнулась:
"Тогда объясните мне Плотина".
У меня похолодели руки.
Ее звали Марианна. Я пригласил ее на чай. Мы проговорили до полуночи. Она говорила о пресуществлении, о том, что время — иллюзия, что все жизни происходят одновременно, только мы не способны увидеть это. Те же слова. Те же интонации. Я спросил, где она училась. Она ответила: "Нигде. Я просто помню".
Я пытался сопротивляться. Говорил себе: это совпадение, паранойя, горе, которое не отпускает. Но Марианна знала то, чего знать не могла. Она описала мою спальню, хотя никогда там не была. Она напела мелодию, которую Элеонора пела только мне. Однажды, проходя мимо книжного шкафа, она вынула томик Плотина — тот самый, греческий — и открыла на странице, которую Элеонора читала в день нашей встречи.
"Ты не веришь в переселение душ, — сказала она спокойно. — Но это не имеет значения".
Я женился на ней через полгода. Не из любви. Из ужаса.
Потому что теперь я понял: Элеонора не исчезла. Она вернулась. Но не совсем. Марианна была ею и одновременно не была. Словно старая картина, написанная поверх другой. Просвечивают мазки, контуры, но это уже не тот сюжет. И я не знаю, кого я целую по ночам — живую женщину или мертвую память.
Иногда Марианна смотрит на меня так, что я вижу за ее зрачками бездну. И в этой бездне — не одна жизнь. Сотни. Тысячи. Мы встречались в Риме, когда его еще не было. Мы встречались в будущем, которого еще нет. Мы встречаемся всегда. И каждый раз я не узнаю ее. Каждый раз она помнит меня. И каждый раз я убиваю ее своим непониманием.
Элеонора была права: смерть — всего лишь дверь. Но она не сказала главного.
Иногда дверь заклинивает. И ты застреваешь между мирами — не живой, не мертвый, а вечно возвращающийся. Узнающий себя в чужих лицах. Помнящий то, чего не было.
Или наоборот — забывающий то, что было всегда.