И. С. Аксаков. Рассказ о последнем Иване

Титульное фото
*********************
Дом колониста в Александровке
Совр. фото

**********************
Данная статья известного русского публициста, общественного деятеля, 
одного из лидеров славянофильского движения Аксакова Ивана Сергеевича  (1823-1886)
была написана более полутора веков назад.
Я снабдила ее примечаниями и немного адаптировала
к современному русскому языку.

**********************
Впервые опубликовано: "День". 1865. N 34, 2 октября.
**********************


"Что бы это значило?" – думаете вы, – "der letzte Ivan", "последний из Иванов", "сказание о последнем Иване"?.. Гм... Может быть, данным сказанием замыкается целый цикл народных песен и сказок об Иванах, которых, как известно, довольно много. Они и царевичи, и гостиные сыны, и богатыри, и, преимущественно, умные дурачки..."

Нет, мой Иван не миф, не сказочный герой, а простой солдат лейб-гвардии какого-то полка, Егор или Сидор, прозванный немцами Иваном, спокойно доживающий (а в настоящую минуту, может быть, уже и доживший) свой век в колонии Александровке, невдалеке от Берлина, в четверти часа езды от Потсдама или от знаменитого его сада Sans-Souci.

Я был в этой колонии еще в 1857 году и, недавно вспомнив о ней по какому-то случаю, подумал, что будет не лишним почтить наконец память этих позабытых Россией русских колонистов в Германии, послушно, по команде, лишившихся народности и Отечества, – и передать вам то немногое, что мне о них известно.

Итак, я знал об этой колонии еще прежде и, отправляясь по долгу службы путешественника осматривать Потсдам и Сан-Суси, решился непременно посетить этих русских и поглядеть на их житье-бытье среди пруссаков. Немцев-колонистов видал я и в России немало; каковы-то русские колонисты в Немечине, - думал я. Осмотрев дворцы и сады, где всё, с истинным идолопоклонством, посвящено памяти Фридриха II (действительно ставшей в Пруссии предметом особенного культа) /1/, я заплутал в парке и, выйдя, наконец, в город, нанял извозчика – eine Droschke – чтобы ехать в колонию. К сожалению, я забыл своего бедекера /2/ в Берлине и никак не мог вспомнить названия колонии, а просто называл ее русской.

Тупоумный извозчик долго не понимал, в чем дело, уверял даже, что никакой русской колонии не имеется, – и наконец догадался...: "А, знаю, знаю... Вам нужно то селение, где живут Иваны! So, so... Да их уж никак никого нет. Все перемерли... В последний раз, как я там был, оставался один–единственный Иван – ein einziger Ivan, aber er war der letzte, – но он был последний, такой уж старый"... – "Все равно, везите меня туда".

Мы тронулись. Минут через пять немец перекинулся с другим немцем несколькими словами на своем почти непонятном мне жаргоне и, обратившись ко мне, с радостным видом объявил, что есть – есть еще Иван в колонии, – тот самый, которого и он знает, – последний!

Через четверть часа немецкой езды, прямо из аллеи, ведущей от городских ворот, называемых Jagerthor /3/, очутились мы в Александровке. По обеим сторонам дороги – широкой, похожей на аллею – расположены были 10 или 12 русских изб... Я называю их русскими избами потому, что эти дома действительно глядели чем-то русским. Все они деревянные, не штукатуренные (как мне показалось) и фасадом своим, своими деревянными полотенцами по бокам и заборами, огораживавшими их дворы и огороды, напоминали избы. Но и только. Крыты они и обшиты тесом, и внутренним расположением своим, как увидел я потом, ничем не отличались от помещений немецких. Тут же небольшая русская православная церковь и дом для священника.

– Кто же живет в этих домах? – спросил я извозчика.

– Это уже не Иваны, а дети и внуки Иванов, – отвечал он. – Да ведь они такие же Иваны, такие же русские? – Извозчик усмехнулся. – Нет, они не Иваны, они немцы, такие же как мы... А вот это Иван... – сказал он, подъехав к одной избе.

Я постучался у калитки забора. Немец-извозчик бросил за забор несколько приветственных слов по-немецки, наконец калитка как-то неохотно растворилась и навстречу мне вышел старичок в каком-то неряшливом балахоне, с плохо выбритым седым подбородком, с лицом – с типичным знакомым лицом отставного старого русского солдата, обжившегося в деревне!

– Вам что угодно? – спросил он меня по-немецки.

– Я русский путешественник, приехал посмотреть на русскую колонию, на стариков, которые остались в живых, – отвечал я по-русски.
Старик взглянул на меня как-то подозрительно и не выразил ни малейшей радости при свидании с соотечественником.

– Да Вы кто такие? – спросил он уже по-русски, обнаруживая своею речью долгую отвычку от русского языка. – Офицер или чиновник, или помещик какой? – Я назвал себя.

– Чин имеете?

Я сказал и чин. «Господи, – подумал я, – почти сорок лет каких-нибудь живет этот русский на чужбине близ Потсдама и, увидев русского, прежде всего осведомляется – и о чем! о чине!..

– Я не знаю, Ваше Высокоблагородие, что Вам и показать-то. Смотреть-то у нас, кажется, нечего...

– Ну, как Вы здесь живете, хорошо?

– Ничего, слава Богу, хорошо. Вот разве церковь захотите взглянуть, Ваше Высокоблагородие, – да не на кого оставить дом–то... Мошенники, – прибавил он по-немецки, обращаясь к извозчику, с которым он, при выходе за калитку, тотчас же дружески поздоровался. – Мошенники! Посмотри, Иоганн, – при этом он указал ему на яблоню в своем саду. – Как ее нынче ночью отделали, сколько яблок сняли!

– Мальчишки, должно быть, – заметил Иоганн.

– Мальчишки, да, – все этот негодяй Фриц. И в огороде помяли...

Старика очевидно происшествие с яблоней заняло гораздо сильнее, чем мой приезд, однако он подозвал какую-то девочку и, приказав ей стеречь у калитки, повел меня осматривать свое помещение, свой небольшой фруктовый садик, свой маленький огородец, повел и к церкви, хотел ее показать, но сторожа в то время не было дома. Кажется, – не помню хорошенько – священник и не жил постоянно в Александровке, а только навещал ее из Берлина по праздникам.

Дорогой я старался расспросить подробно Ивана о том, как, по какому случаю, когда он попал сюда, как прожил он и его товарищи почти четыре десятка лет в Германии, вне России?

Старик был не словоохотлив; мне показалось даже, что его затруднял русский язык, хотя выражался он простой русской речью; да и вообще не отличался ни живостью, ни толком. Сорок лет пребывания в Немечине не сделали его немцем, но зато стерли с него русскую краску; не выучили его немецкой науке, не придали ему лоска немецкой цивилизации, но зато лишили его, казалось мне, сметливости и толковитости простого русского человека. Он полинял, отупел, примирился со своей участью колониста и несравненно больше был озабочен урожаем своих овощей и яблонь, нежели воспоминаниями о России.

А конечно, он был не таков, когда в первый раз привезли его сюда на потеху его королевского величества! Верно, щемило его сердце, долго и долго, тоской по родине; наконец, и тоска заглохла. Солдат смотрел на свое изгнание из России, как на службу, на себя не как на русского, а как на человека подневольного, как на солдата, одним словом. – "Начальство приказало, ничего не поделаешь". И так постепенно тупел и превратился в то безличное и безродное существо, которое, смутно припоминая былое, отвечало теперь на мои расспросы.

Вот что я мог извлечь из разговора со стариком, продолжавшегося не более, если не менее, часа; вслед за тем я уехал не только из Потсдама, но из Берлина. Предупреждаю, что за совершенную верность рассказанного я не ручаюсь. В Берлине, конечно, у нашего священника есть сведения более точные, может быть, даже кто-нибудь из русских еще прежде меня посещал и описал эту колонию. Может быть – да, может быть – нет, и я передам вам только то, что слышано лично мною от "последнего Ивана".

– Я из крестьян такой-то губернии, – говорил он, – из крепостных. Служил в полку таком-то /4/, был в полку песельником /5/. Приехал в Москву Его Величество король прусский /6/. Делали ему парады, маневры делали. Понравились ему песельники. Вот Его Величество, покойный император Александр Павлович, и говорит ему: "Вот так и так, не хотите ли, Ваше Королевское величество, я вам снаряжу хор песельников?" – "Как же так?" – "Да так же". – Вот после парада-то и скомандовали: "Песельники, вперед!" – от каждого полка значит. Вышли мы, выстроились. Тут подошло начальство, выбрали – кто был получше, да холостой. Женатых отослали. Выбрали нас человек 30. Ну, и говорят: "Жалуют вас Его Величеству королю прусскому..."

– Но неужели, – спросил я старого песельника – вас не спрашивали, желаете ли вы?

– Да оно, пожалуй, и спрашивали. Государь велел "по доброй воле". Ну, да тут начальство, – что ответишь? Солдат, сами изволите знать, Ваше Высокоблагородие, рассуждать не может, коли начальство спрашивает. Известно: "ради стараться". Ну, вот отобрали нас, осмотрели, ну и скомандовали: марш! И погнали в Пруссию. Король обязался царю нас содержать хорошо, и церковь выстроить, и дома, и земли дать. Вот и дал, и построил.

– Как же вы потом-то жили? Я думаю, тосковали, на чужой стороне, среди немцев?

Старик помолчал и потом прибавил: "Ничего, при старом короле, Его Величестве Фридрихе–Вильгельме /7/, дай Бог ему царствие небесное, нам было хорошо, он нас любил и жаловал. Бывало, как здесь в Потсдаме живет, то, как откушает, призовет нас и велит петь, и очень нами утешался. Ну, а при новом короле, – продолжал он, понизив голос, – пошло уж другое. Он до песен не охотник, и не призывал нас, – так себе живем... Совсем уж другое пошло"... – И он вздохнул.

– Итак, с тех пор вы в России и не были?

– Нет, вот как Александровскую колонну ставили в Петербурге, так возили нас отсюда, через Данциг, на парад, тех, кто в живых был. Тут иные из нас и на родину ходили повидаться, – я уж не ходил...

– Ну, а теперь, не хочется Вам на родину?

– Да что уж тут. Отвык. Здесь прижился. Женились мы все на здешних, на немках все.

– Ну, а дети Ваши, что они... Русские?

– Да веры-то они нашей, православной, есть которые и по-русски понимают, а которые и совсем ничего не разумеют. Ведь все с немками и с немцами, мать немка, тут сам-то по-русски говорить забудешь, а уж куда детям. Тоже в школу ходят, немецкую. Ну, а которые дочери замуж за немцев пошли, так дети уж и совсем здешние стали, и веры здешней...

– А русской грамоте знают ли?

– Да кому учить–то? Вот я неграмотный как был, так и есть, а для детей книжки такие устроены, молитвенники, молитвы там русские и слова русские, только немецкими буквами написаны и перевод есть. У нас и священник служит по-русски, а проповеди говорит по-немецки, чтоб понимали...

– Ну, как же Вы с немцами–то?

– Ничего, сжились... Оно бы все хорошо, только вот Бог урожая не дал. В прошлом году у меня картофель какой был!.. А теперь вот тяжело. Бедно, Ваше Высокоблагородие, трудно. Я же один, никого не осталось, ни товарищей-сверстников – все перемерли, да и семьи только – внучка... Надо уж мне домой идти, Ваше Высокоблагородие, – вот девочка бежит...

Девочка – совершенная немочка – прибежала звать деда, разумеется, по-немецки: кто-то пришел, спрашивает, хочет купить что–то... Старик поспешил домой, и мы с ним простились.

Я вынес самое тяжелое впечатление от колонии. Каким образом эти 30 русских человек, так, ни с того ни с сего, послужили немцу на потеху, лишившись народности и Отечества? Конечно, это была эпоха особенного русского великодушия, того великодушия, которое подарило австрийцам Бокко ди Каттаро, добытое кровью черногорцев /8/, отделило Выборгскую губернию и часть Петербургской с 40 тысячами русских от России к Финляндии и – по свидетельству даже меморандума князя Горчакова – намеревалось отдать восстановленной Польше отторгнутые от нее древние русские земли, но, не решившись этого сделать, великодушно содействовало распространению полонизма. Конечно, то была пора особенного великодушия. Все же в приведенных примерах могло быть незнание, политическое заблуждение, бюрократическое отношение к населенным землям – как к географическим пространствам, – но подарить живых людей – Матвея, Петра, Семена? Как?!

И что это за люди, которые так легко, без сопротивления, теряют свою национальность, чужестранятся так скоро, без борьбы и без сожаления? Я готов был предаться потоку самых черных размышлений о чувстве народности в русском и вообще в славянском человеке, о слабости нашего гражданского сознания и нашей славянской природы. Но, вспомнив, к счастью, наши старообрядческие слободы в Австрии, вспомнив липован /9/, сохранивших во всей чистоте и язык, и быт, и дух русский, я стал отыскивать другую причину тому печальному явлению, какое представилось мне в лице последнего Ивана. Эта причина, думаю я, в данном случае солдатчина, солдатство прежних времен, долголетнее, тяжелое, разлучавшее крестьянина с его родиной, с его бытом почти навеки, создававшее из него послушную машину, двигавшуюся только по приказу начальства, казенного человека, отдававшего казне свою душу, ум, сердце, волю и получавшего, взамен и того, и другого, и третьего лишь солдатский паек.

Слава Богу теперь о таком солдатстве существуют только предания, и солдат 1865 года так же мало похож на солдата той эпохи, как живой человек на автомата. Конечно, и подарки, вроде описанного мною, теперь также немыслимы.

Тот "Иван", последний из подаренных, родившийся в России, вероятно, уже умер, – и только 12 деревянных изб, со своими уже вполне немецкими обитателями, да название местности "Александровка" (Alexandrovka) стоят памятником–сувениром былой потехи короля прусского Фридриха–Вильгельма III и дружбы с ним Александра I Благословенного.

*******************************

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Фридрих II Великий, Старый Фриц (нем. Friedrich II., Friedrich der Gro;e, Alter Fritz; 24 января 1712, Берлин — 17 августа 1786, Потсдам) — король Пруссии с 1740 года из династии Гогенцоллернов. Яркий представитель просвещённого абсолютизма, основоположник прусско-германской государственности.

2. Имеется в виду «Бедекер» — путеводитель для путешественников. Название стало нарицательным по фамилии немецкого издателя Карла Бедекера, который основал издательство путеводителей в 1827 году.

3. Jagerthor — «Охотничьи ворота» (устар.нем.).

4. Названия мною забыты (прим. И.С.Аксакова).

5. «Песельник» — это устаревшее народное название песенника, то есть человека, который сочиняет или исполняет песни.

6. Кажется, это было в 1818 г. (прим. И.С.Аксакова).

7. Фридрих Вильгельм III (нем. Friedrich Wilhelm III.; 3 августа 1770, Потсдам — 7 июня 1840, Берлин) — король Пруссии c 16 ноября 1797. Сын Фридриха Вильгельма II и Фридерики Луизы Гессен-Дармштадтской, внучатый племянник Фридриха II Великого, отец российской императрицы Александры Фёдоровны (Шарлотты Прусской), жены Николая I, дед российского императора Александра II.

8. Которский залив, также Которская бухта (черног. Бока которска; итал. Bocche di Cattaro, буквально — «Которское устье») — крупнейшая бухта на Адриатическом море, окружённая территорией Черногории.

9. Липоване – это русские старообрядцы-раскольники, которые покинули Россию из-за церковных реформ патриарха Никона в XVII веке. Они сохранили старую веру и обычаи, в том числе двоеперстие, но, в отличие от некоторых других старообрядцев, пользуются современными благами цивилизации, такими, напр., как телевизор. Название "липоване" происходит от их самоназвания "филипповцы". Основные сообщества липован существуют в Румынии (рум. lipoveni), Молдове, на Балканах и в др. странах.
**********************

СПРАВКА

Русская колония Александровка (нем. Russische Kolonie Alexandrowka) — посёлок, построенный в 1826—1827 гг. в северной части Потсдама согласно указу короля Пруссии Фридриха Вильгельма III для певцов русского солдатского хора. Александровкой русская колония в Потсдаме была названа в честь умершего 1 декабря 1825 г. русского императора Александра I в знак родственных и дружественных отношений между Гогенцоллернами и Романовыми.