Императрица Феодора и Академия Чистых искусств

"Поэт- выразитель суда истории, воплощение высшей справедливости. В минуты вдохновения поэт становится пророком, обладает всезнанием, высшей мудростью, ему понятны законы природыи людской жизни, у него есть дар сердцеведения, он может «жечь» своим словом сердца людей. Сердце поэта горит любовью к людям и ненавистью ко лжи и злу в общественной жизни" Александр Пушкин

В «Слове об Апокалипсисе», произнесенном Андрем Тарковским в 1984 г. в Лондоне и опубликованном на русском языке в Москве в 1989 году читаем:

«Последнее время – не просто последнее, а довольно лукавое – мы часто задаем себе вопрос: а не греховно ли вообще творчество? Почему же возникает такой вопрос, если мы заведомо знаем, что творчество напоминает нам о том, что мы созданы, что у нас один Отец? Почему возникает такая, я бы сказал, кощунственная мысль?

Потому что культурный кризис последнего столетия привел к тому, что художник может обходиться без каких-либо духовных концепций. Когда творчество является каким-то инстинктом, что ли».

Причину этого вопрошания режиссер видел в следующем: «Художник стал относиться к таланту, который ему дан, как к своей собственности, а отсюда появилось право считать, что талант ни к чему его не обязывает. Этим объясняется та бездуховность, которая царит в современном искусстве. Искусство превращается или в какие-то формалистические поиски, или в товар для продажи».

И вывод: «Искусство становится грешным, как только я начинаю употреблять его в своих интересах. И самое главное, что я перестаю быть себе интересным».

Всё сказанное отсылает нас к сердцевидному содержанию последнего фильма Андрея Тарковского «Жертвоприношение» (1986) и к переосмыслению его «Слова об Апокалипсисе»

«Полный и совершенный поэт ничему не придается безотчетливо, не проверив его мудростью полного своего разума. Имея ухо слышать вперед, заключа в себе стремленье воссоздавать в полноте ту же вещь, которую другие видят отрывочно, с одной или двух сторон, а не со всех четырех... Будьте не мертвые, а живые души! Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник» Николай Гоголь.

«Из европейской поэзии исчез крик. Осталось жонглирование словами, художества акробатов и эстетов. Эквилибристика опустошённых» Эмиль Мишель Чоран.


ИМПЕРАТРИЦА ФЕОДОРА И АКАДЕМИЯ «ЧИСТЫХ ИСКУССТВ»

Что происходит с искусством, когда женщина, которая всю жизнь танцевала на осколках чужой жестокости, вдруг получает власть над теми, кто создает красоту словами? Византийская императрица Феодора превратила поэзию в кровавый балет, где каждая неугодная строчка оплачивалась мужским достоинством, а молчание становилось самой сладкой музыкой. История, которую я вам расскажу, откроет такие глубины человеческой психики, что после нее вы будете по-другому смотреть на каждое стихотворение. Напишите в комментариях, какая строчка из ваших любимых стихов могла бы стоить поэту жизни при дворе Феодоры. Мне безумно любопытно узнать, насколько опасными могут быть слова для тех, кто боится правды.

История, которую я расскажу сегодня, не найдется ни в одном учебнике. Слишком неудобная, слишком откровенная, слишком человечная. Если вы готовы узнать, как детская травма может превратить целую империю в театр ужаса, присаживайтесь поудобнее, потому что после этого рассказа вы никогда не будете читать стихи по-прежнему.

Кровь на песке арены пахнет железом и страхом, смешиваясь с едким дымом факелов, что горят по периметру цирка. Маленькие босые ноги оставляют красные следы между осколками разбитых амфор. Публика требует зрелищ, а дрессировщик знает только один способ заставить дочь улыбаться сквозь боль. Феодоре семь лет, и ее детское сердце уже понимает главное правило жизни. Чужие страдания приносят золото, а собственные — только презрение и новые удары хлыста. Воздух цирка пропитан запахами, кислым потом испуганных животных, сладковатым ароматом дешевого вина, которым поят зрителей, и металлическим привкусом крови, что постоянно сочится из мелких ран на ногах маленькой танцовщицы. Феодора знает каждый из этих запахов наизусть, они стали частью ее существа, войдя глубоко в память и оставаясь там навсегда. «Танцуй, пока они не засмеются», — рычит отец, размахивая кнутом над ее головой. Его голос хрипл от постоянных криков надрессированных медведей, а лицо покрыто шрамами, следами когтей и зубов тех животных, что не сразу понимали, кто здесь хозяин. Девочка кружится на арене, и каждый поворот вгоняет стеклянную крошку глубже в нежную кожу ступней. Боль пронзает Ее, как молния, поднимаясь от израненных ног к самому сердцу, но она не плачет, никогда не плачет, потому что слезы — это то, чем наслаждается толпа, а она не даст им этого удовольствия. Публика в цирке — это чудовище с тысячью лиц, жестокое и прожорливое. Они приходят сюда не за красотой, а за болью других, за возможностью почувствовать себя выше кого-то. Зрители орут и свистят, бросая медные монеты к ее окровавленным наказам, и каждая монетка звенит, как колокольчик смерти. Они видят в ней забаву, игрушку, которую можно сломать ради минутного развлечения.
Феодора смотрит в их лица и запоминает каждое. Толстого торговца с жирными губами, что облизывается, глядя на ее кровь. Знатную даму с холодными глазами, что веером прикрывает улыбку. Пьяных солдат, что ржут, как лошади. Когда-нибудь она заставит всех танцевать на битом стекле. Каждый вечер после представления отец запирает ее в клетку рядом с дрессированными собаками, чтобы знала свое место. Бормочет он пьяный и злой. Клетка тесная, холодная, пахнет псиной и страхом. Феодора лежит на грязной соломе, чувствуя, как стынет кровь в ранах, и мечтает о том дне, когда сможет запереть в клетку всех тех, кто смеялся над ее болью. В углу цирка между клетками с животными и складом реквизита живет старый поэт по имени Лукиан. Он слеп на один глаз, рассказывают, что потерял его в драке за кусок хлеба, и пьет дешевое вино, разбавленное собственными слезами. Одежда на нем изношена до дыр, борода желта от табака и грязи, но когда он говорит, его голос звучит, как музыка небес. За кусок хлеба он читает девочке стихи о богах и героях, и Феодора замечает странную закономерность. Чем больнее и голоднее старик, тем прекраснее звучат его слова. «Почему ты пишешь красивее, когда тебе плохо?» Спрашивает она однажды, разглядывая его дрожащие руки, покрытые старческими пятнами и мелкими порезами. Лукьян смеется хрипло, и в его смехе слышится что-то надломленное, как треск сухих костей, потому что боль — единственная муза, которая никогда не лжет, дитя. Когда человек страдает по-настоящему, он не может притворяться, его душа обнажается, как рана, и тогда из нее течет настоящая красота». Феодора кивает, не понимая пока, что эти слова станут проклятием ее будущих подданных. Лукиан рассказывает ей о великих поэтах прошлого, о Гомере, что был слепым и нищим, но создал величайшие эпосы, о Сафо, что бросилось со скалы от неразделенной любви, о сотнях творцов, чьи лучшие произведения рождались из страданий. «Видишь ли», — шепчет он, прижимая ее к своей грязной одежде, — «искусство — это алхимия. Оно превращает боль в золото, слезы — в жемчуг, кровь — в рубины. Но для этого нужно много страдать. Каждую ночь, лежа в своей клетке, Феодора собирает осколки стекла со дна своей миски и складывает их в маленькую деревянную шкатулку, украденную из костюмерной. Они переливаются в лунном свете, как драгоценные камни, изумрудно-зеленые от разбитых бутылок, серебристо-белые от оконного стекла, кроваво-красные от цветных амфор. Девочка представляет, что когда-нибудь... Она будет носить корону из таких же острых красивых осколков. Корону, которая будет резать не ее, а тех, кто осмелится склонить перед ней голову. Она играет с осколками часами, выкладывая из них узоры на полу клетки. Один рисунок — солнце с острыми лучами, другой — цветок с лепестками-лезвиями, третий — корона, окруженная каплями крови. Каждый узор рассказывает историю ее будущего, историю мести и власти, где красота неотделима от боли. Зимними вечерами, когда цирк пустел и представления отменялись из-за холода, Лукьян учил ее читать и писать. Они сидели у жаровня в его убогом углу, и старик водил ее маленькой рукой по пергаменту, показывая, как складываются буквы в слова, а слова в мысли. «Письменность — это власть», — говорил он. «Кто умеет читать, тот может понять, что думают другие, а кто умеет писать, тот может заставить других думать так, как хочет он». Жадно впитывая знания, как сухая земля впитывает дождь, она понимала, что образование – это оружие, которое нельзя отнять, как нельзя отнять память или душу. И в глубине детского сердца зрела мечта. Когда-нибудь она будет той, кто решает, что можно писать, а что нельзя, кто может творить, а кто должен молчать.

20 лет спустя императорский дворец встречает бывшую циркачку звуком золотых труб и шепотом придворных интриг, сплетающихся в воздухе, как не невидимые сети. Феодора идет по мраморному полу, и ее шаги эхом отдаются в высоких сводах, но в ушах до сих пор звенит голос отца, требующего танцевать сквозь боль. Каждая колонна дворца кажется ей гигантской клеткой. Каждый придворный, зрителям в том далеком цирке, а сама она все еще та маленькая девочка, что танцует на осколках, только теперь осколки стали драгоценными камнями в ее диадеме. Мраморные залы дворца пропитаны ароматами роскоши, тяжелыми благовониями из далеких стран, дорогими духами придворных дам, запахом воска от сотен свечей. Но за всеми этими запахами Феодора чувствует знакомый металлический привкус страха, того самого страха, что витал в цирке перед каждым представлением. Люди боятся ее, и это чувство опьяняет лучше любого вина. Стены дворца украшены фресками, изображающими сцены из древних мифов. Здесь медуза превращает героев в камень своим взглядом. Там цирцея превращает людей в свиней, а в углу прокна кормит царя мясом собственного сына. Феодора подолгу стоит перед этими изображениями, находя в древних жестокостях вдохновение для собственных планов. Мифы учат ее, что самая изощренная месть — это та, что превращает силу врага в его же слабость. Юстиниан представляет ее двору как свою избранницу, будущую императрицу. Его голос звучит гордо, но Феодора замечает, как дрожат его руки, когда он говорит о ее прошлом. Император любит ее, но стыдится этой любви, и она запоминает этот стыд, как когда-то запоминала лица зрителей в цирке. Придворные кланяются, но она видит в их глазах то же презрение, что когда-то читала в лицах зрителей цирка. Только теперь они не смеют швырять монеты к ее ногам. Они пишут стихи и читают их на торжественных пирах. Первый поэт, осмелившийся воспеть ее красоту, молодой патриции по имени Аристарх – Он высокий, стройный, с мягкими руками, что никогда не знали грубой работы. Его волосы пахнут мирой, а одежды — лавандой и розами. Он читает оду, где сравнивает ее с богиней утренней зари Эос, что приносит свет в мир. Слова его текут, как мед, каждая строчка отточена, как драгоценный камень в оправе. Феодора улыбается, принимая хвалы, но внутри что-то ледяное сжимается в комок ярости. Она помнила, как в цирке ее тоже называли прекрасной. Прямо перед тем, как заставить кровоточить ради потехи. «Скажи мне честно», — шепчет она поэту после пира, заманив его в укромный угол между колоннами, где тени от факелов создают иллюзию интимности, «ты действительно думаешь, что я прекрасна, или просто боишься сказать правду?» Ее голос мягок, как шелк, но в глазах горят те же огоньки, что когда-то пляшут в зрачках хищных зверей перед атакой. Молодой человек бледнеет, понимая, что попал в ловушку. Он видит в ее лице что-то знакомое и пугающее, выражение, которое иногда появляется у палачей перед исполнением приговора. Аристарх пытается улыбнуться, но улыбка получается кривой, неестественной. «Вы божественны, госпожа», — отвечает он дрожащим голосом, — «каждое слово моих стихов идет от сердца». И тут же понимает, что совершил роковую ошибку. Солгал именно там, где она ждала правды. Феодора кивает, словно принимая ответ, но ее глаза становятся еще холоднее. От сердца... Интересно. А что, если это сердце перестанет биться? Станут ли твои стихи честнее? Она поворачивается и уходит, оставив поэта стоять одного в полутьме, и он чувствует, как страх ползет по спине, словно ледяной червь.

На следующее утро Аристарх найден во внутреннем дворе дворца. Он лежит между белых роз императорского сада, и его кровь окрашивает мрамор в тот же красный цвет, что когда-то окрашивали песок цирка. Язык отрезан с хирургической точностью. Чистый, ровный срез, сделанный рукой опытного лекаря. Рядом с телом лежит свиток с его последним стихотворением, но строчки залиты кровью, и прочесть их невозможно. Никто не знает, кто это сделал, но Феодора стоит у окна своих покоев и смотрит, как слуги убирают кровь с мраморных плит. Ее лицо спокойно, почти блаженно, такое же выражение было у нее в детстве, когда она часами, играла с осколками стекла в своей клетке. В ее руках маленькая деревянная шкатулка, которую она пронесла через всю жизнь. Она открывает крышку, и солнечный свет преломляется в гранях старого стекла, создавая на стенах радужные блики. Каждый осколок – это память о прошлом унижении, а теперь они превратились в инструменты справедливости. В тот же вечер она велит принести в свои покои все рукописи двора: свитки, кодексы, таблички с поэтическими упражнениями молодых людей стихотворцев. Слуги несут их целыми корзинами, и вскоре пол ее личных покоев покрывается морем пергамента и папируса. Феодора опускается на ковер между этих рукописей, как паучиха в центре гигантской паутины из слов. Она начинает читать медленно, методично. Каждая строчка, каждое слово проходит через ее сознание, как через сито. Она отделяет лесть от правды, красоту от лжи, искренность от расчета. Там, где находит фальшь, капает воском, свечи, отмечая место, где когда-нибудь прольется кровь. Воск застывает на пергаменте красными каплями, и скоро рукописи начинают походить на карту будущих казней. Искусство должно быть честным, бормочет она себе под нос, поджигая первую стопку стихов в мраморном камине. А если поэт врет, то зачем ему язык? Пламя жадно пожирает бумагу, и дым поднимается к расписному потолку, где золотые херувимы смотрят на происходящее своими небесами, винными глазами. Феодора смотрит на этот танец огня и впервые за много лет чувствует себя по-настоящему дома, здесь, среди пепла чужих слов и запаха горящей лжи. В углу покоев стоит большое зеркало в золотой раме, подарок Юстиниана. Феодора подходит к нему и долго смотрит на свое отражение. Лицо красиво, высокие скулы, полные губы, глаза цвета морской волны. Но она видит глубже, видит под этой красотой другое лицо: «Искаженное болью лицо ребенка, что танцевал на осколках. Теперь все будут танцевать на моих осколках», — шепчет она зеркалу, и ее отражение кивает в ответ, словно соглашается с этим планом. Придворный лекарь приходит к ней на следующий день после находки тела Аристарха. Это старый человек по имени Феофилакт, служивший еще при отце Юстиниана. Его руки, привычные к препарированию трупов и лечению ран, дрожат, когда он склоняет седую голову в глубоком поклоне.

Феодора встречает его в малой библиотеке, где стены заставлены медицинскими трактатами и анатомическими свитками. Воздух здесь пропитан запахом старого пергамента и сушеных трав. «Мне нужно лучше понимать природу мужчины», — говорит императрица, усаживаясь в кресло, обитое красным бархатом. «Ты ведь знаешь, что супруг иногда непредсказуем в своих желаниях». Она говорит это с невинным видом замужней женщины, которая хочет угодить мужу, но старик видит в ее глазах холодное любопытство хищника, изучающего добычу. Его руки дрожат сильнее, когда он разворачивает пергаменты с анатомическими рисунками. Рисунки выполнены мастерски, каждая мышца, каждая жилка прорисована с точностью ювелира. Здесь есть изображение сердца с его четырьмя камерами, легких с их разветвленной системой бронхов, мозга с его извилистыми полушариями. Но Феодору интересуют совсем другие анатомические детали. «Покажи мне, где живет их сила?» — шепчет императрица, водя тонким пальцем по изображениям мужского тела. Ноготь у нее длинный, заостренный, и когда он касается пергамента, слышится тихий скрежет, как от когтя по камню. Лекарь объясняет, как устроено мужское естество, где пролегают жизненно важные сосуды, какие нервы отвечают за чувствительность. Его голос становится все тише, словно он боится, что кто-то услышит эти знания. Феодора слушает. Она слушает, запоминая каждое слово, как когда-то запоминала лица зрителей в цирке. Она задает вопросы, точные, конкретные, выдающие глубокое понимание анатомии. А если перерезать вот эту артерию? А если пережать этот нерв? А какие травы могут ослабить мужскую силу? Лекарь отвечает механически, как в бреду, не понимая, зачем императрице такие знания. «Есть растения», — бормочет он, листая другой свиток, — «которые могут полностью лишить мужчину способности к... к близости. Болеголов в малых дозах, спорынье ржи, корень мандрагоры, измельченный в порошок», – он перечисляет травы, их дозировки, способы приготовления. Феодора кивает, словно прилежная ученица на уроке медицины.

В тайной комнате за своими покоями, которая когда-то служила гардеробной для придворных дам, она начинает собирать коллекцию рукописей. Комната небольшая, окна в ней заложены кирпичом, так что даже днем здесь горят свечи. Стены покрыты полками, на которых аккуратно разложены свитки, каждый перевязан цветной лентой. Каждый свиток привязан к портрету автора. Красной лентой для врагов, зеленой для союзников, черной для тех, кто уже не нужен. Белой для тех, кто может пригодиться в будущем. Портреты выполнены придворными художниками с фотографической точностью. Каждая морщинка, каждая родинка переданы до мелочей. Под каждым портретом написано краткое по маме описание: склонен к лести, боится бедности, слаб к женскому полу. Или гордец, презирает низкое происхождение, уязвим через семью. Феодора учится читать характер через почерк. Размашистые буквы выдают гордецов, мелкие – трусов, неровные строчки – лжецов, слишком украшенные завитки – тщеславных людей. Она проводит часы за изучением рукописей, как алхимик изучает формулы превращения металлов в золото. Только ее алхимия превращает человечество в рычаги власти. В углу комнаты стоит большой стол, сделанный из черного дерева. На нем лежат инструменты, которые она заказала у лучших мастеров империи. Тонкие ножи с серебряными рукоятками, иглы из закаленной стали, щипцы различной формы, небольшие пилки. Каждый инструмент завернут в шелк и лежит в специальном футляре, как хирургические инструменты в арсенале врача. Только эти инструменты предназначены не для лечения, а для совсем других целей.

Первый эксперимент она проводит с молодым поэтом по имени Феофан. Это юноша лет 25, сын богатого торговца с шелком, получивший блестящее образование в лучших школах Константинополя. Он пишет элегантные стихи о любви и красоте, но в них нет души, только холодная техника и желание произвести впечатление на двор. Феофан написал хвалебную оду ее красоте, где сравнил ее волосы с золотыми нитями богини Афродиты, глаза – с сапфирами из короны самого Христа, а голос – с пением сирен, что заманивают моряков на острые скалы. Стихи технически безупречны, рифмы точны, размер соблюден идеально. Но Феодора слышит в его стихах фальшь, ту же приторную лесть, которой когда-то кормили ее в цирке зрители, требующие новых трюков за свои гроши. Она велит страже привести его в башню в северном крыле дворца. Башня. Башня эта древняя, построенная еще при первых императорах. Стены ее толстые, окна узкие, как бойницы. Внутри одна комната с высоким сводчатым потолком, от которого эхом отдается каждый звук. В центре комнаты каменный стол, на котором лежат те самые инструменты из ее тайной комнаты. «Ты лжешь красиво», — говорит она, стоя перед ним, в башенной комнате, где пахнет сыростью и страхом. Но ложь в искусстве хуже, чем ложь в торговле. Торговец обманывает покупателей. А поэт обманывает саму красоту ради славы. Ее голос эхом отдается от каменных стен, и кажется, что говорят несколько женщин сразу. Феофан падает на колени, его дорогая одежда пачкается о грязный каменный пол. Он клянется в искренности, божится всеми святыми, что каждое слово его стихов идет от сердца. Слезы текут по его щекам, смывая благородную бледность аристократического лица. «Помилуй, госпожа, я готов переписать область. Я готов сочинить новые стихи, более достойные твоей красоты». Но императрица качает головой и в ее глазах тот же холод, что был в глазах зрителей цирка, когда они ждали падения акробата с высоты. Сейчас мы выясним, станешь ли ты писать правду, если лишишься способности лгать телом. Она делает знак рукой, и в комнату входит лекарь Феофилакт. В руках у старика кожаная сумка с инструментами, и его лицо бледно, как пергамент. Процедура длится недолго, лекарь работает быстро и профессионально, но его руки дрожат, а лоб покрывается потом. Крики Феофана эхом разносятся по всему дворцу, и придворные останавливаются в коридорах, прислушиваясь к этому звуку. Некоторые крестятся, другие поспешно уходят в свои покои. Никто не задает вопросов. Все понимают, что лучше не знать ответов. Три дня спустя Феодора приходит к Феофану снова. Он лежит на соломе в той же комнате, же башенной комнате, бледной как пергамент, но в руках у него свиток с новыми стихами. Императрица разворачивает пергамент и читает, и замирает. Это уже не лесть, не ложь, не попытка угодить. Это чистая, выжженная болью красота, каждая строчка которой пропитана искренним страданием. Стихи говорят о боли утраты, о том, как человек может потерять часть себя и обрести взамен нечто более ценное, понимание истинной природы красоты. В них есть глубокие, глубина, которой не было в прежних произведениях Феофана, есть та самая правда, которую Феодора искала в его льстивых одах. Слова текут, как кровь из раны, медленно, но неостановимо, оставляя на душе читателя неизгладимый след. «Теперь ты поэт», — шепчет она, и в ее голосе звучит восторг первооткрывателя. Формула найдена. Страдание плюс бессилие равняется гениальность. Феодора понимает, что открыла секрет создания истинного искусства, и эта мысль опьяняет ее сильнее самого дорогого вина с островов Эгейского моря. Она велит принести Феофану все необходимое для письма: лучший пергамент из телячьей кожи, чернила из каракатицы, перья лебедя и павлина. Теперь он будет писать только для нее, создавая произведения, которые родятся из его боли и станут ее сокровищем. В башне устраивается небольшая, но удобная келья, чистая постель, стол для письма, полка с книгами. Феофан получает все, что что нужно поэту, кроме одного – возможности перестать быть поэтом.

Первая официальная церемония очищения мусс происходит через месяц в мраморном дворике, примыкающем к императорским покоям. Дворик этот – чудо архитектурного искусства, украшенный фресками работы лучших мастеров империи. На стенах изображены девять сестер-покровительниц искусств – Клио с ее свитком истории, Эфтерпа с двойной флейтой, Талия с комической маской, Мельпомина с трагической маской, Терпсихара с лирой, Эрата с кефарой, Полигимния в задумчивой позе, Урания с небесным глобусом и Каль-лиопа с восковыми табличками. Каждая муза изображена с нечеловеческой красотой, но Феодора велит художникам внести изменения в роспись. Теперь у каждой музы лицо искажено страданием, а в руках вместо традиционных атрибутов орудия пытки. У Клио вместо свитка окровавленный нож, у Эфтерпы вместо флейты, цепи, у Талии и Мельпомины, вместо масок — отрезанные языки. Фреска превращается в кошмар, но Феодора находит ее прекрасной. Феодора велит привести семерых поэтов, чьи стихи показались ей недостаточно искренними. Это молодые люди из лучших семей империи, сыновья сенаторов, племянники епископов, внуки богатых торговцев. Все они получили прекрасное образование, все изучали риторику и поэтику в лучших школах. Их стихи технически безупречны, но в них нет души, только желание понравиться двору и получить выгодную должность. Императрица объявляет, что собирается подарить им возможность стать настоящими творцами. Она выходит на мраморную платформу в центре дворика, одетая в белое одеяние жрицы, расшитое золотыми нитями. На голове у нее диадема из горного хрусталя, который преломляет солнечный свет, создавая вокруг ее фигуры ореол радужного сияния. «Искусство рождается из страдания», – она, и ее голос разносится по дворику, отражаясь от мраморных стен. Но как может страдать тот, кто привязан к земным удовольствиям? Как может познать истинную красоту тот, кто думает только о грубых телесных потребностях? Ее речь льется плавно, убедительно, как речь опытного оратора, знающего, какие струны души нужно затронуть. Поэты стоят в кандалах, но еще не понимают, что их ждет. В их глазах читается недоумение, страх, но и любопытство. Что же именно собирается сделать императрица? Придворные наблюдают с галереи окружающий дворик, затаив дыхание. Воздух наполнен благовониями, ладаном, миррой, сандалом, но под этими священными ароматами чувствуется что-то зловещее.
Церемония начинается с чтения собственных стихов приговоренными. Каждый поэт должен прочесть то произведение, за которое его осудили, пока лекарь готовит инструменты на специальном столе, застеленном белой тканью. Феодора слушает, покачиваясь в такт стихам, и ее лицо светится блаженством. Она дирижирует оркестром боли, где каждый крик становится нотой в ее безумной симфонии. Первый поэт, юноша по имени Константин, читает «Оду весне», где сравнивает пробуждение природы с пробуждением любви в сердце молодого человека. Стихи красивы, но поверхностны, в них нет глубины настоящего чувства, только литературные штампы и заученные метафоры. Феодора слушает с заказа, и по ее лицу ясно видно, что она находит стихи недостойными. Когда дело доходит до самого акта, императрица велит бросать отрезанные части в жертвенный огонь в центре дворика. Огонь горит в специальной бронзовой чаше, украшенной барельефами, изображающими сцены древних жертвоприношений. «Пусть сгорит ваша способность к низости», — шепчет она, наблюдая, как пламя пожирает то, что когда-то делало их мужчинами. «Останется только чистое творчество». Дым поднимается к небу, создавая причудливые узоры, которые императрица читает как предзнаменование. В одном столбе дыма она видит лебедя, символ поэзии, в другом — меч, символ справедливости, в третьем — корону, символ власти. Каждый знак укрепляет ее уверенность в правильности выбранного пути. Процедура длится весь день. Лекарь работает методично, профессионально, но к концу дня его руки дрожат от усталости и отвращения. Поэты теряют сознание от боли, и их приходится приводить в чувство, обливая холодной водой с добавлением уксуса и соли. Их крики смешиваются с пением придворного хора, который исполняет гимны в честь девяти муз. К вечеру во дворике остается семь искалеченных, но живых поэтов. Их лица искажены болью, одежды пропитаны кровью и потом, но в глазах появляется что-то новое – глубина, которой не было раньше. Феодора смотрит на них с материнской нежностью, как на своих новорожденных детей.

Через неделю она собирает всех кастрированных поэтов в тронном зале и велит им петь хвалебные гимны. Тронный зал – самое величественное помещение дворца, с потолком высотой в 50 футов, украшенным золотой мозаикой, изображающей Христа во славе. Стены облицованы мрамором разных цветов – белым из Проконнеса, зеленым из Фессалии, красным из Африки, желтым из Нумидии. Их голоса изменились. Они стали высокими, нечеловеческими, похожими на пение ангелов или плач младенцев. Звук этот непривычный, почти болезненный для слуха, но в нем есть что-то завораживающее. Феодора закрывает глаза и слушает эту музыку, чувствуя, как что-то глубоко внутри нее исцеляется от старых ран. Это голоса ее детства, высокие, чистые, лишенные грубой мужской силы. Она начинает разрабатывать систему цветовых кодов для всех придворных творцов. В обычных покоях появляется специальный шкаф с множеством ящичков, в каждом из которых лежат перья разных цветов. Красное перо в свитке означает смертный приговор за богохульство в стихах, черное, кастрацию за фальшь, белое, возможность жить под постоянным наблюдением, золотое, высшую милость для тех, кто пишет истинную красоту.

Поэты начинают бояться собственных мыслей, проверяя каждое слово, прежде чем записать его. Они приносят свои произведения императрице на суд, дрожащими руками протягивая свитки, как больные протягивают врачу анализы, которые могут стать приговором. Некоторые перестают писать вовсе, предпочитая молчание риску попасть под немилость. В ее личных покоях появляется новая галерея. Портреты всех кастрированных поэтов с подписями их самых прекрасных выстраданных строк. Портреты написаны лучшими художниками двора маслом на деревянных досках в золотых рамах. Под каждым портретом табличесос и табличка с именем поэта и цитатой из его лучшего произведения, написанного после очищения. Феодора часами бродит между этими изображениями, шепча стихи и наслаждаясь мыслью о том, что каждая строчка куплена кровью и болью. Это ее музей, освобожденного от низости искусства, ее коллекция человеческих душ, превращенных в произведения искусства через страдания. В дальнем углу галереи стоит особый портрет – изображение ее самой в детстве, танцующей на осколках стекла. Художник изобразил ее с фотографической точностью, исхудалое тело ребенка, израненные ноги, но лицо полное решимости не сдаваться. Под портретом надпись «Та, что превратила собственную боль в красоту мира».

Объявление о создании Императорской Академии Чистых Искусств распространяется по всей империи через систему государственной почты. Глашатая читают указ на площадях государства, городов, в портах, на рынках, в храмах. Весть доходит до самых отдаленных провинций, где местные поэты и писцы с ужасом слушают условия поступления в новое учебное заведение. Феодора провозглашает новую эру творчества, где только очищенные от животных инстинктов смогут создавать истинную красоту. Кастрация объявляется не наказанием, а высшей честью для настоящего художника. Указ написан красивым языком, полным философских рассуждений о природе искусства и творчества. «Подумайте сами», — обращается она к собравшимся во дворце поэтам и писцам в день торжественного объявления, — «может ли создавать возвышенное искусство тот, чьи мысли заняты грубыми телесными желаниями? Может ли воспевать духовную красоту тот, кто сам погряз в плотских страстях?» Ее голос звучит убедительно, почти гипнотически, и некоторые молодые творцы начинают кивать, поддаваясь этой извращенной логике. Академия располагается в восточном крыле дворца, которое специально перестраивается под новые нужды. Помещения переделываются архитекторами по чертежам самой Феодоры. Она лично указывает, где должны располагаться классные комнаты, где – жилые покои студентов, где – библиотека с разрешенными к изучению произведениями.

Все стены Академии отделаны зеркалами особой работы, заказанными у лучших стекольщиков Венеции. Но это не обычные зеркала, они изготовлены по специальным чертежам и слегка искажают отражения, показывая кастрированных поэтов как неземных существ с нимбами вокруг голов. Искажение почти незаметно, но оно создает иллюзию святости, божественности отражающихся фигур. Феодора наблюдает, как ее подопечные часами любуются своими ангельскими отражениями. Они стоят перед зеркалами, поворачиваясь под разными углами, любуясь игрой света на своих лицах, искаженных болью, но ставших, как им кажется, более духовными. В зеркалах они видят не коллег, а избранных, отмеченных особой благодатью.

Первый конкурс на поступление в Академию объявляется через месяц после ее открытия. Условия просты и ужасны одновременно. Каждый желающий должен представить свое лучшее произведение и согласиться на очищение в случае зачисления. Заявление подают 37 поэтов из разных концов империи. Конкурс превращается в добровольное безумие. 12 поэтов проходят отборочный тур и соглашаются на кастрацию ради места среди избранных творцов. Среди них – сыновья богатых семей, которые видят в Академии путь к славе, молодые провинциалы, мечтающие о придворной карьере, и даже несколько зрелых мужчин, уставших от неудач в обычной поэзии. Феодора лично присутствует при каждой процедуре, устроившись на высоком кресле, как судья на трибунале. Она одета в белое, волосы убраны под белый покров, в руках –  Золотой крест, как у Аббатисы монастыря. Ее вид должен внушать мысль о священности происходящего, о том, что это не казнь, а обряд посвящения. Каждому кандидату она лично шепчет слова поддержки «Сейчас ты станешь свободным от оков плоти». «Сейчас твоя муза заговорит по-настоящему». «Сейчас ты войдешь в круг избранных, кто познал истинную красоту через жертву». Ее голос мягок, как голос матери, убаюкивающей ребенка, и многие кандидаты успокаиваются, слушая эти слова.

Процедуры проводятся в специально оборудованной комнате академии, где все предусмотрено для удобства и безопасности. Стены выкрашены в успокаивающий голубой цвет, на потолке – фреска, изображающая райский сад. Инструменты стерилизуются в кипящем вине, раны обрабатываются лучшими бальзамами, привезенными из Аравии и Индии. Она заставляет новых академиков писать оды собственной кастрации, превращая физическую травму в эстетический акт. Темы задаются заранее. Благодарность за освобождение, песнь очищенной души, гимн новой жизни. Поэты работают над этими произведениями с тем же усердием, с каким раньше писали любовные элегии или героические эпосы. Самые красивые произведения награждаются золотыми оковами, тонкими цепочками, украшенными драгоценными камнями, которые надеваются на запястья и лодыжки. Официально это знаки отличия, символы принадлежности к элитам. Но на деле это оковы, которые невозможно снять, замки на них открываются только специальными ключами, хранящимися у самой Феодоры. Поэты носят эти цепи как украшения, убеждая себя и других, что это знаки отличия. Золото сверкает на солнце, камни переливаются всеми цветами радуги, цепочки мелодично звенят при ходьбе. Внешне это действительно красиво, но смысл остается неизменным, они навсегда связаны с академией и не могут ее покинуть.
В глубине души Феодора чувствует странное материнское тепло к своим кастрированным подопечным. Это чувство удивляет ее саму. Она никогда не рожала детей, никогда не испытывала материнского инстинкта. Но эти искалеченные мужчины пробуждают в ней что-то похожее на материнскую любовь, жестокую, собственническую, удушающую. Она начинает кормить их с рук специально приготовленной пищей. Блюда готовятся придворными поварами по рецептам, которые она разрабатывает вместе с лекарем. Официально это диета, которая сохраняет чистоту голоса и ясность мысли. На деле это смесь обычной еды с травами, окончательно подавляющими любые остатки мужского желания. В еде присутствует болеголов в микроскопических дозах, спорыньи ржи, измельченные в порошок корни мандрагоры и других растений, влияющих на мужскую природу. Дозировки тщательно рассчитаны, достаточно, чтобы полностью подавить сексуальность, но не настолько, чтобы повредить здоровье или умственным способностям. Поэты едят из ее рук, как прирученные птицы, и это дает ей ощущение полного контроля. Она сидит в центре их общей трапезной на высоком кресле, а они располагаются вокруг нее на мягких подушках, как дети вокруг матери. Каждый кусочек пищи они получают лично от нее, каждый глоток вина из ее рук.

Для каждого кастрированного поэта в академии приготовлена особая детская кроватка в золотой клетке. Клетки красивые, ажурная резьба по металлу, инкрустации из слоновой кости и перламутра, мягкие шелковые подушки внутри. Но это все равно клетки с замками, которые запираются на ночь. Поэты спят, свернувшись калачиком, в позе младенцев в материнском чреве. Феодора ходит между клетками по ночам, держа в руках свечу, и ее тень пляшет на стенах, создавая фантастические узоры. Она напевает им колыбельные: те самые песенки, которые пела ей мать в далеком цирке, когда она плакала от боли в исполосованных ногах. «Спите, мои ангелы, спите, мои дети!» — поет она тихим голосом. «Вы освободились от бремени мужества и стали чистыми сосудами красоты. Спите и видьте прекрасные сны о стихах, которые завтра подарите миру». Ее голос эхом разносится по залам академии, создавая атмосферу искаженной нежности.

Но самое страшное происходит, когда она начинает давать им новые имена. Старые имена, связанные с их прошлой жизнью, объявляются нечистыми, принадлежащими их низшей животной природе. Новые имена выбираются из ангельской иерархии. Серафим, Херувим, Гавриил, Михаил, Рафаил, Уриил. Каждое новое имя – это акт символического рождения заново. Феодора лично проводит церемонию переименования в главном зале Академии. Поэт становится на колени перед ней, она возлагает руки на его голову и произносит «Отныне ты не старое имя». «Сын человеческий», но новое имя «Сосуд божественной красоты». Имена стираются не только из официальных документов, но и из памяти. Поэтам запрещается вспоминать свою прошлую жизнь, говорить о семьях, друзьях, любимых женщинах. Все это объявляется помехами на пути к чистому искусству. Нарушители подвергаются наказаниям. От лишения пищи до заключения в темный карцер. Они благодарят ее со слезами ты на глазах, убежденные, что получили величайший дар. В их сознании прочно укореняется мысль о том, что они избранные, особенные, отмеченные божественной благодатью. Феодора смотрит на них и видит свое детство, только теперь она та, кто заставляет других танцевать на битом стекле своих амбиций.

В этот момент во дворец приходит весть, которая нарушает идиллию Академии. Молодой поэт по имени Дамаскин, один из самых талантливых творцов империи, не только отказался явиться на призыв в Академию, но и скрылся где-то в подземельях столицы. Более того, по городу ходят слухи о стихах, написанных им против императрицы, стихах, которые тайно переписываются и передаются из рук в руки. Феодора читает эту новость в докладе начальника тайной полиции, и ее лицо искажается яростью. Впервые за долгое время кто-то осмелился сказать «нет» ее воле. Свиток дрожит в ее руках, буквы расплываются перед глазами от гнева. Она понимает, что этот отказ может разрушить всю ее систему, если другие поймут, что можно сопротивляться. В ту же ночь она созывает чрезвычайное собрание Академии. Все кастрированные поэты собираются в главном зале, стоя в своих белых одеяниях, как хор ангелов. Но в их глазах впервые за долгое время появляется тревога. Они чувствуют, что в их упорядоченном мире что-то изменилось. «У нас есть враг», — объявляет Феодора, и ее голос звучит, как звон похоронного колокола. Есть тот, кто осмеливается противиться чистому искусству, кто предпочитает грязь истине. Мы найдем его, мы накажем его, и его страдания станут уроком для всех, кто думает, что можно сопротивляться красоте.

Охота на Дамаскина начинается на рассвете следующего дня. Феодора лично ведет отряд кастрированных поэтов, превращенных в охотников за голосами. Она одета в черное охотничье платье, в руках у нее легкий арбалет, инкрустированный серебром. Ее кастраты облачены в темные плащи с капюшонами, и их высокие неестественные, благословенные крики эхом разносятся по подземельям дворца, словно стая призраков преследует живого человека.

Подземелье Константинополя — это целый мир под землей, древний лабиринт туннелей, крипт, цистерн и забытых катакомб, тянущийся под всем городом. Здесь когда-то прятались первые христиане от гонений, здесь же находили убежище преступники всех мастей. Воздух внизу спертый, пропитанный запахами сырости, плесени и человеческого страха. Каждый туннель, каждая потайная комната прочесывается с методичностью паука, плетущего сеть вокруг последней мухи. Кастрированные поэты используют свои высокие голоса, как эхолот. Они поют в темноте и по отражению звука определяют размеры пространства, наличие тайных ходов и скрытых убежищ. Их пение в подземелье звучит особенно жутко, как заупокойное место для еще живого человека. «Найдите того, кто осмелился сказать «нет красоте»», — кричит императрица, и ее голос ломается от ярости. В руках у нее факел из смолистого дерева, свет которого выхватывает из темноты ее искаженное лицо. Впервые за годы правления маска совершенной властительницы трещит, обнажая под ней испуганную девочку из цирка, которая боится, что зрители перестанут аплодировать ее страданиям. Поиски длятся трое суток. Отряды прочесывают не только дворцовые подземелья, но и городские катакомбы, канализационные туннели, древние церкви, цистерны для воды. К поискам подключаются лучшие следопыты империи, натасканные собаки, даже заключенные из тюрем, которым обещана свобода за поимку беглеца.
Дамаскин прячется в забытой крепте под алтарем Дворцовой Церкви Святой Софии. Это место священно и проклято одновременно, здесь когда-то хоронили византийских мучеников, принявших смерть за веру. Стены покрыты древними фресками, изображающими святых с отрезанными языками. Жестокая ирония судьбы, что последний свободный поэт империи нашел убежище среди тех, кто пострадал за право говорить правду. Фрески почти стерлись от времени и влажности, но еще можно различить лица святых, измученные, но непреклонные. Святой Иоанн Златоуст, изгнанный за обличительные проповеди. Святой Максим Исповедник, которому отрезали язык за отказ принять еретическое учение. Святая Анастасия Узарешительница, замученная за помощь христианам. Все они смотрят на Дамаскина с древних стен, и в их глазах он читает одобрение своего выбора. В крипте холодно и сыро. Единственный свет проникает через узкую щель в каменной кладке, где когда-то было окно. Дамаскин обустроил себе убежище среди старинных саркофагов. Здесь у него постель из церковных облачений, стол из каменной плиты, светильник, в котором горит церковное масло. Еду ему тайно приносят сочувствующие, простые горожане, которые еще помнят, что такое свободная поэзия.

Три дня и три ночи он пишет свою последнюю поэму, используя собственную кровь вместо чернил. У него нет пергамента, поэтому он пишет прямо на стене крипты, рядом с изображениями мучеников. Каждая строчка — это приговор Феодоре. Каждое слово — удар кинжала в ее репутацию. Каждая рифма — плевок в лицо ее системы. Поэма рождается мучительно, как рождается ребенок. Дамаскин режет себе вены на запястье. Тонким ножом и пишет кровью, пока раны не затягиваются. Потом режет снова. Кровь — это единственные чернила, достойные последнего свободного стихотворения в империи, где поэзию кастрируют вместе с поэтами. Императрица-паук, что пожирает мужскую силу, забыла, что сама когда-то была мухой в чужой паутине. Она режет языки поэтам, но не помнит, как ее детский язык был изрезан насмешками толпы. Его стихи текут рекой боли и ярости, становясь самым честным произведением, написанным в империи за последние годы. Поэма рассказывает историю маленькой девочки, которая танцевала на осколках стекла, и превращение этой девочки в чудовище, заставляющее танцевать на осколках целую империю. В стихах есть сострадание к ребенку, которым была Феодора, но есть и беспощадное осуждение женщины, которой она стала. Дамаскин понимает ее боль, но не прощает ее методов исцеления.

На четвертый день его находят. Один из кастрированных поэтов, Серафим, когда-то его звали Никифор, замечает свет, просачивающийся через щель вкладки церковной стены. Кастраты окружают крипту, как стая обезумевших ангелов, их высокие голоса сливаются в нечеловеческое пение, заупокойную по еще живому человеку. Феодора входит в крипту последней, держа в руках горящую свечу. Свет пляшет на стенах, превращая древние фрески в живых свидетелей этой сцены последнего суда над свободным словом. Ее белое платье контрастирует с черными тенями крипты, создавая образ ангела смерти, пришедшего за своей жертвой. Дамаскин стоит у стены, рядом со своей поэмой, написанной кровью. Он не пытается бежать или сопротивляться, понимает, что его миссия выполнена.

Поэма закончена, и теперь она будет жить своей жизнью, передаваясь от человека к человеку, как огонь передается от факела к факелу. Его руки и одежда испачканы собственной кровью, лицо бледно от кровопотери, но глаза горят ясным огнем. «Прочти мне то, что написал», — шепчет она, и в ее голосе слышится странная смесь любопытства и страха. Она боится услышать правду о себе, но не может не услышать, как человек боится заглянуть в зеркало, но не может не заглянуть, зная, что увидит там что-то ужасное. Дамаскин поднимает глаза, и Феодора видит в них то, что не видела уже много лет – полное отсутствие страха перед ней. Это пугает ее больше, чем восстание или заговор, потому что страх был ее главным оружием власти. Без страха она — всего лишь сломанная женщина с короной из осколков стекла. «Ты хочешь услышать правду? — спрашивает он, и его голос звучит удивительно спокойно для человека, который знает, что через несколько минут умрет. – Тогда слушай. Но помни, правда режет сильнее любого ножа, и зажигает, она страдает и поэтому решила, что весь мир должен страдать вместе с ней. О женщине, которая воображала себя богиней справедливости, но была всего лишь раненым зверем, кусающим всех подряд. О властительнице, которая думала, что кастрирует ложь, а кастрировала саму способность к творчеству.»

Когда он заканчивает, в крипте повисает тишина, тяжелая, как надгробная плита. Кастрированные поэты стоят, словно статуи, не смея пошевелиться. Феодора стоит, словно о каменев, а слезы медленно стекают по ее щекам. Первые слезы за 20 лет правления. Но это не слезы раскаяния. Это слезы ярости на того, кто осмелился показать ей правду о ней самой. «Выбирайте», — говорит она кастрированным поэтом, указывая на Дамаскина. Ее голос дрожит от едва сдерживаемой ярости, и в свете свечи ее лицо кажется лицом демона. «Либо вы его кастрируете сами, своими руками, либо я сделаю с вами то же, что сделаю с ним – лишу жизни. Выбирайте между его болью и своей смертью.»
 
И тут происходит самое страшное. Ее бывшие жертвы без колебаний набрасываются на последнего свободного поэта империи. Они держат его, пока один из них, тот, кто когда-то был Феофаном, а теперь зовется Гавриилом, проводит процедуру дрожащими руками. Превращенные в палачей жертвы оказываются более жестокими, чем их мучители. Дамаскин не кричит. Он только шепчет строчки своей поэмы, пока боль не лишает его сознания. Его последние слова – строка о том, что истинную поэзию нельзя кастрировать, потому что она живет не в теле, а в душе. Эти слова врезаются в память всех присутствующих, как клеймо на коже.

Фестиваль чистых мусс, организованный в честь окончательной победы над нечистой поэзией, начинается через неделю после поимки Дамаскина. Подготовка к празднику идет целый месяц. Весь Константинополь пришел в гигантскую сцену для торжества извращенного искусства. Улицы города украшены белыми знаменами с золотой вышивкой. На каждом знамени — строчка из произведений кастрированных поэтов, выполненная золотыми нитями по белому шелку. Боль очищает душу от скверны. Страдания — мать красоты. Благословенно лишенные плоти, ибо их дух воспарит. Эти и сотни других строк развеваются на ветру, превращая город в гигантскую антологию искалеченного искусства. Воздух Константинополя в дни фестиваля пропитан ладаном и едва уловимым запахом крови, священным ароматом новой эстетики. Из всех церквей города несутся звуки литургий, специально сочиненных кастрированными поэтами. Их высокие голоса сливаются в нечеловеческую симфонию, которая слышна даже за стенами города.

Главная площадь перед дворцом, Августейон, превращена в исполинскую Шахматную доску размером в 200 на 200 футов. Клетки выложены из мрамора двух цветов, белого и черного. Каждая клетка размером в 10 на 10 футов. На этой доске кастрированные поэты выступают в роли живых фигур, одетых в костюмы, изображающие шахматные фигуры. Феодора восседает на троне в центре доски на возвышении высотой в 15 футов. Трон изготовлен из белого мрамора и инкрустирован золотом, а сама императрица одета в платье невесты, белоснежное одеяние, расшитое жемчугом и бриллиантами. На голове у нее корона из горного хрусталя, символизирующая чиновизующую чистоту ее миссии. Она передвигает своих поэтов-пешек взмахом руки, и они покорно движутся по клеткам гигантской доски. Каждая фигура — это живой человек, одетый в соответствующий костюм. Пешки носят простые белые туники, ладьи — костюмы, воры с изображением этих животных, кони, маски лошадиных голов. Когда одна фигура съедает другую по правилам шахмат, проигравший должен лечь на клетку и изобразить смерть, а затем прочесть стихотворение о собственном поражении. Эти стихи заранее заготовлены. Каждый поэт должен иметь при себе оду на случай шахматной смерти. Темы од строго определены. Покорность воле императрицы, радость служения искусству, благодарность, за очищение. «Смотрите, как прекрасно искусство, очищенное от лжи», – провозглашает императрица, и ее голос, усиленный специальными трубами, разносится над площадью. Толпа зрителей, несколько тысяч человек, стоит по периметру площади за специальными барьерами. Они аплодируют, но в их аплодисментах нет энтузиазма, люди хлопают механически, по принуждению. В центре площади возвышается огромный костер, сложенный из всех некастрированных рукописей. Это пирамида из свитков, кодексов, книг, табличек, тысячи произведений, представляющих столетия мужской поэзии. Рукописи сложены так искусно, что пирамида напоминает гигантский алтарь для жертвоприношения, среди обреченных на сожжение произведений творения великих поэтов прошлого. Здесь Гомер с его Илиадой и Одиссеей, Вергилий с Энеидой, Овидий с Метаморфозами, сотни византийских поэтов, чьи имена, когда-то гремели по всей империи. Все эти голоса должны замолчать навсегда, чтобы звучали только высокие, бесполые голоса кастратов. Феодора лично поджигает эту пирамиду из слов, взяв горящий факел и торжественно приложив его к основанию костра. Пламя жадно хватается за сухой пергамент и папирус, и вскоре над площадью поднимается столб огня высотой в 100 футов. Дым – черный и густой – он застилает солнце и окутывает город тьмой среди белого дня.

Кастрат создавал Молитвы, чувствуя, что в мире произошло что-то непоправимое. Птицы замолкают, собаки воют, лошади встают на дыбы, даже животные чувствуют противоестественность происходящего. Но апогей праздника наступает, когда на площадь выносят стеклянные сосуды с отрезанными частями всех кастрированных поэтов. Сосуды изготовлены из лучшего венецианского стекла, каждый украшен золотой оправой и драгоценными камнями. Внутри каждого сосуда, в специальной жидкости, хранится то, что когда-то делало поэта мужчиной. Сосуды расставлены по периметру площади на высоких постаментах, как священные реликвии в храме. Каждый сосуд подписан именем поэта и датой его очищения. Народ проходит мимо этих экспонатов, как паломники мимо святынь, но на лицах людей читается не благоговение, а ужас. Феодора танцует вокруг этих сосудов в центре площади, как когда-то танцевала на осколках в цирке. Но теперь... она заставляет танцевать на битом стекле чужой мужественности целую империю. Ее движения грациозны и жестоки одновременно. Каждый шаг, каждый поворот, каждый взмах руки напоминает о том, что она полновластная хозяйка человеческих судеб. Танец длится час, и все это время кастрированные поэты поют ей славу. Их голоса устали, становятся хриплыми, но они продолжают петь из страха прекратить. Некоторые падают в обморок от напряжения, но их поднимают, и заставляют петь дальше. Музыка должна звучать непрерывно, как биение сердца новой империи. Финалом становится массовое сжигание всех портретов некастрированных поэтов прошлого. Сотни картин и фресок, изображающих великих творцов древности, сбрасываются в костер. Лица Гомера, Вергилия, Овидия, всех великих творцов древности превращаются в пепел, под ликующие крики толпы. Феодора стоит на своем возвышении и развеивает этот пепел над городом с высокой башни, объявляя: «Пусть ветер унесет последние следы лживой поэзии, а земля породит новую честную красоту.» Пепел падает на головы зрителей, как черный снег, и люди стряхивают его с волос и одежды, не зная, что касаются праха величайших гениев человечества.

Празднование длится всю ночь. Улицы города освещены тысячами факелов, в каждом районе играют оркестры площадях читают стихи очищенные поэты. Константинополь превращается в гигантский театр абсурда, где главные роли исполняют искалеченные актеры. К утру что-то ломается в самой Феодоре. Может быть, это усталость от собственного триумфа. А может, эхо слов Дамаскина, которые не дают ей покоя всю ночь. Она смотрит на спящих от изнеможения кастрированных поэтов, лежащих прямо на площади в своих белых одеяниях, и впервые задается вопросом, а что, если она не освободила искусство, а убила его. В предрассветном сумраке константинопольские улицы кажутся декорациями к спектаклю, который закончился, но актеры забыли покинуть сцену. Развевающиеся знамена с цитатами выглядят как саваны, костер на площади догорает, испуская черный дым, а пепел сожженных книг все еще носится в воздухе, как призраки убитых слов. Озарение приходит неожиданно, как приходят все настоящие прозрения. Внезапно и болезненно.
Утром после фестиваля один из старейших кастрированных поэтов по имени Херувим, когда-то его звали Панкратий, он был известным автором любовных элегий, начинает петь во сне детскую колыбельную. Голос его дрожит от старости и усталости, но мелодия узнаваема сразу. Феодора узнает песенку. Это та самая колыбельная, которую пела ей мать в цирке, когда она плакала от боли в исполосованных ногах. Простая мелодия, простые слова о маленькой птичке, что потеряла крылышки, но научилась петь прекраснее всех. Мать пела ее шепотом, чтобы не разбудить отца, боясь его гнева даже в момент утешения дочери. Женщина, которая 20 лет не пролила ни слезинки, вдруг рыдает, как потерянное дитя. Слезы льются по ее щекам потоками, смывая краски и пудру, обнажая под искусственной красотой лицо того самого ребенка, что когда-то танцевал на осколках. Она плачет навзрыд, и ее рыдания эхом отдаются в пустых залах дворца. «Что я наделала?» — шепчет она, стоя среди золотых клеток со своими искалеченными поэтами. Впервые за годы правления она видит их не как произведения искусства или символы своей власти, а как людей, сломанных, растерянных, навсегда лишенных того, что делало их мужчинами. Ее ангелы творчества больше похожи на призраков самих себя. Она подходит к каждой клетке, смотрит на спящих кастратов, и в каждом узнает того мальчика из цирка, которым она когда-то была сама. Вот Серафим, Феофан, свернулся калачиком, как испуганный ребенок. Вот Гавриил, аристократ, даже во сне сжимает кулаки, защищаясь от невидимой угрозы. Вот Михаил, Дамаскин, его лицо искажено болью даже в бессознательном состоянии. Каждое лицо. Это зеркало ее собственного детства, ее собственной боли, которую она перенесла на других, но боль не исцелилась. Она только размножилась, как зараза, переходя от жертвы к жертве, от поколения к поколению.

 Феодора бежит в свои покои и в припадке ярости начинает разбивать все зеркала. Зеркала эти произведение искусства, каждое стоит целое состояние, привезено из далеких стран мастерами, чьи имена гремели по всей империи, но сейчас они для нее враги, показывающие то, что она не хочет видеть. Первый удар по большому венецианскому зеркалу в золотой раме. Стекло трещит звездочкой, но не разбивается полностью. Тогда она берет тяжелый подсвечник из слоновой кости и наносит удар за ударом, пока зеркало не рассыпается тысячами осколков. Каждый осколок отражает ее лицо, искаженное, безумное, полное ярости и отчаяния. Осколки разлетаются во все стороны, режут ей руки и лицо, но она не останавливается. Ей кажется, что если разбить все отражения, то можно разбить и правду о себе. Кровь смешивается с блеском разбитого стекла, создавая кошмарную мозаику ее душевного состояния. Пол покрывается ковром из осколков, и каждый шаг причиняет боль, как в том далеком детстве на арене цирка. Следующее зеркало – из полированного серебра, подарок персидского шаха. Оно показывает ее отражение слегка темным, мрачным, и это приводит ее в еще большую ярость. Она срывает его со стены и швыряет об пол с такой силой, что серебряная поверхность раскалывается пополам, а осколки впиваются в мраморные плиты. Третье зеркало – маленькое, карманное, в рукояти из слоновой кости. Это первое зеркало, которое она купила себе сама, еще до знакомства с Юстинианом, на деньги, заработанные танцами. В нем она впервые увидела себя в глаза, ее безумие остается в глазах кастрированных поэтов. Когда она возвращается к ним, разорванная и окровавленная, они смотрят на нее с состраданием, и это сострадание жертв к палачу оказывается для нее невыносимым. В их глазах она читает не страх, не ненависть, а жалость, и это ранит сильнее любого ножа.

Один из кастратов, Серафим протягивает ей кусок шелковой ткани, чтобы она вытерла кровь с лица. Его движение осторожно, как движение человека, когда который кормит с руки дикого зверя. «Госпожа», — шепчет он, — «позволь нам позаботиться о тебе. Ты устала». Феодора понимает, что превратилось в то самое чудовище, от которого бегала в детстве. Зрители в цирке смеялись над ее болью, а теперь она сама стала зрителем, смеющимся над чужой болью. Но самое страшное, она поняла, что боль не уменьшилась от того, что она поделилась ею с другими. Наоборот, она размножилась, как разумные раковые клетки. Она находит старую деревянную шкатулку с осколками стекла, свою детскую коллекцию боли, и вдруг осознает ужасную истину. Всю жизнь она резала других теми же осколками, что когда-то резали ее. Травмированный ребенок вырос и стал травмировать других, передавая боль, как эстафетную палочку проклятия. Она открывает шкатулку, и осколки переливаются в свете свечей всеми цветами радуги, такие же красивые и острые, как в ее детстве. Но теперь она видит в них не сокровища, а орудия мучений. Каждый осколок — это чья-то рана, чья-то сломанная жизнь, чье-то искалеченное будущее.

В ту ночь к ней приходит видение. Не тот изувеченный поэт, что сидит в темнице, а дух свободного слова в облике Дамаскина. Он стоит у ее постели в том виде, в каком был до кастрации. Молодой, красивый, полный жизненной силы. В руках у него свиток с поэмой, но строчки на нем меняются. изменяются, перетекают, как живая вода. «Ты хотела, чтобы все страдали, как страдала ты», — говорит призрак тихим печальным голосом. Но боль не становится меньше, если ее разделить. Она только множится, растет, как дерево, пускающее новые корни в каждую душу, которой коснется. Дух читает ей стихи о маленькой девочке, которая так и не научилась жить без боли, и поэтому решила, что весь мир должен разделить ее страдания, о женщине, которая возомнила себя богиней справедливости, но была всего лишь раненым зверем, кусающим всех подряд, о властительнице, которая думала, что кастрирует ложь, а кастрировала саму способность человечества к творчеству и любви. Призрак Дамаскина медленно исчезает, растворяясь в предрассветном сумраке, но его слова остаются висеть в воздухе, как проклятие. Феодора просыпается с криком, и слуги находят ее сидящей в луже собственных слез, кровавых слез, потому что даже плакать она разучилась по-человечески. Впервые за 20 лет правления она видит себя не как великую императрицу, а как испуганную девочку, которая так и не выросла, а только научилась лучше прятать свой страх. В ее снах теперь постоянно являются лица всех кастрированных поэтов. Не такие, какими они стали, а такими, какими были до встречи с ней. Молодые, полные надежд, влюбленные в красоту слова. Она видит их жен, детей, которые у них никогда не будут. Стихи о любви, которые они никогда не напишут. Каждый сон — это суд, где она одновременно судья, обвиняемый и палач. На рассвете она идет в тронный зал, где на стенах висят портреты всех кастрированных поэтов с подписями их лучших произведений. Эта галерея, которая когда-то была ее гордостью, теперь кажется ей музеем собственных преступлений. Каждое лицо — это обвинение, каждая строчка — это крик о помощи, которого она не услышала, потому что была слишком занятой та своей собственной болью. Она подходит к каждому портрету, читает подписи и вспоминает, как именно проходила кастрация этого поэта. Вот Феофан, он молился во время процедуры, прося Бога дать ему силы. Вот Константин, он звал мать, как маленький ребенок. Вот Аристарх, он пытался договориться до последней секунды, предлагая золото, земли, что угодно за сохранение мужского достоинства. Все эти воспоминания теперь пронзают ее сердце, как ножи. Раньше она наслаждалась их болью, видя в ней справедливое возмездие за ложь в искусстве. Теперь она понимает, что каждый крик был эхом ее собственного детского плача, который она так и не смогла заглушить.
Империя просыпается в тот день под звуки странной музыки. Это Феодора играет на арфе в тронном зале, исполняя мелодию своего детства. Арфа — подарок Юстиниана, инкрустированная золотом и драгоценными камнями. Но струны рвутся одна за другой под ее неумелыми пальцами, создавая диссонанс, который как нельзя лучше отражает состояние ее души и государства. Звуки рвущихся струн эхом отдаются в пустых залах дворца, и придворные останавливаются в коридорах, прислушиваясь к этой странной музыке. В звуках слышится что-то трагическое, как плач по умирающему миру. Некоторые плачут, не понимая почему, другие спешат покинуть дворец, чувствуя, что воздух здесь стал отравленным. Кастрированные поэты собираются в тронном зале, привлеченные звуками. Они стоят у стен, как белые тени, и смотрят на свою создательницу, которая превратилась в сломанную куклу. В их глазах нет злорадства. Только печаль за потерянными годами, за искусством, которое никогда не родится, за любовью, которой никогда не будет. «Спойте мне», — шепчет Феодора, не поднимая глаз от изуродованной арфы. «Спойте мне о прощении». Это голос ребенка, который просит прощения за разбитую игрушку. Но некоторые игрушки нельзя склеить, некоторые ошибки нельзя исправить, некоторые раны не заживают никогда. Кастраты начинают петь, и их голоса сливаются в печальную мелодию. Они поют не о прощении, они поют о принятии, о том, что некоторые страдания нельзя отменить, можно только научиться жить с ними. Их песня — это элегия по погибшей мужественности, по убитой любви, по искалеченному искусству.

Болезнь приходит постепенно, как наказание, которое долго созревало в глубинах души. Сначала у Феодоры начинают трескаться губы, и никакие бальзамы не помогают. Потом голос становится хриплым, словно горло наполняется осколками тех самых зеркал, что она разбила в припадке ярости. Царские лекари разводят руками, не понимая природу недуга, который пожирает императрицу изнутри. Но она знает. Это ее собственная боль, копившаяся годами наконец нашла выход. Болезнь начинается с того места, которое болело всю жизнь – сердце. Оттуда она расползается по всему телу, как яд, отравляя каждую клеточку, каждую мысль, каждое воспоминание. Врачи пытаются лечить ее тело, но болезнь живет в душе. Они дают ей снадобья от кашля, но кашель усиливается, она кашляет кровью, и в этой крови им кажется, что плавают осколки стекла. Они сердце разрывается от тяжести всех причиненных страданий. Юстиниан проводит у ее постели дни и ночи, держит ее руку, шепчет слова любви и раскаяния. Он понимает, что был соучастником ее преступлений, что позволил жене превратить дворец в дом пыток. «Прости меня», — шепчет он, но она качает головой. Некоторые грехи слишком тяжелы даже для императорского прачня. Последние месяцы своей жизни она проводит среди золотых клеток со своими кастрированными поэтами, которые поют ей те самые колыбельные из детства. Она велит принести свою постель в их общий зал, чтобы умереть в окружении тех, кого искалечила. Это ее последнее желание увидеть в их глазах что-то, что можно принять за прощение. Их высокие искаженные голоса сливаются в странную мелодию покаяния, но Феодора уже не слышит в них музыку. Только эхо собственных криков, которые когда-то заглушала толпа в цирке. Каждая нота напоминает ей о том, что круг замкнулся. Она снова стала беспомощным ребенком, окруженным теми, кому причинила боль. Кастраты ухаживают за ней с нежностью, которая разрывает сердце. Они кормят ее с ложечки, поправляют подушки, читают стихи, те самые стихи, которые написали после кастрации, полные боли и искаженной красоты. Их забота — это не любовь и не прощение. «Спойте мне о прощении», — шепчет она в бреду, и в ее голосе звучит не приказ властительницы, а мольба умирающего ребенка. Но кастрированные поэты качают головами. Они не могут петь о том, чего не знают. Вместо этого они поют о принятии боли, о том, что некоторые раны становятся частью души и остаются с нами навечно. Их слова о милосердии и искуплении звучат как приговор. Каждая нота напоминает о том, что некоторые грехи слишком велики для прощения. Некоторые преступления против человечности не имеют оправдания. Некоторые раны никогда не заживают.
В предсмертных галлюцинациях к ней является мать. Та самая цирковая женщина, что пела ей колыбельные после каждого представления. Мать выглядит так же, как тогда. Усталая, исхудавшая, с руками, изуродованными работой. Она садится на край постели и гладит Федору по волосам, как в детстве. «Моя маленькая», — шепчет призрак матери, — «ты так и не научилась, Я хотела защитить тебя от боли, но только научила тебя причинять ее другим. В ее голосе нет упрека. Только безграничная печаль за дочь, которая выжила физически, но умерла духовно в тот день, когда впервые танцевала на осколках. «Мамахпи! — хрипит Феодора. – Мне больно. Мне все еще больно, как тогда». Она снова семилетняя девочка, ищущая утешения в материнских объятиях. Но призрак матери качает головой: «Я знаю, дитя. Но боль нужно было оставить в прошлом, а ты принесла ее с собой и заразила ею весь мир».

 Смерть застает ее в тронном зале, куда она попросила себя перенести в последний день. Она сидит на троне, окруженная портретами своих жертв, и в ее руках та самая деревянная шкатулка с осколками стекла. В последний момент Феодора видит лица всех кастрированных поэтов, не искаженные болью, а такими какими они были до встречи с ней, полными надежды и таланта. Это видение прекраснее любого стихотворения, но она понимает его слишком поздно. В нем она видит не врагов, которых нужно было покарать, а людей, которых нужно было любить. Но время любви прошло, осталось только время расплаты. Ее последними словами становятся строчки из детской считалочки: «Танцуй, пока они не устанут смеяться». Но на этот раз никто не смеется, кастрированные поэты плачут не из любви.

Золотые клетки открыты, замки с цепей сняты, но многие не решаются выйти за пределы академии. Мир снаружи кажется им чужим, враждебным. Они привыкли к стенам, к режиму, к тому, что кто-то другой принимает за них решение. Свобода оказывается страшнее рабства. Некоторые пытаются вернуться к нормальному творчеству, садятся за письменные столы с чистыми пергаментами и пытаются написать что-то новое. Но их поэзия навсегда изменилась. В ней нет мужской силы, нет страсти, нет того огня, который зажигает сердца читателей. Есть только печальная, бесполая красота, похожая на пение кастрированных певцов в храме. Их стихи прекрасны технически, рифмы точны, размер соблюден, образы изысканны. Но это красота надгробия, а не живого цветка. Это искусство, из которого выпустили душу, оставив только мастерство. Читатели чувствуют эту мертвенность и отворачиваются от их произведений. Серафим, бывший Феофан, пытается писать любовные элегии, но в его стихах любовь похожа на далекое воспоминание, на сон, который снился кому-то другому. Он помнит, что такое страсть, но не может ее почувствовать, как слепой помнит цвета, но не может их увидеть. Херувим, бывший Панкратий, берется за героический эпос, но его герои лишены мужества в прямом смысле этого слова. Они сражаются, побеждают, совершают подвиги, но во всех их деяниях нет той дикой силы, которая делает героя героем. Это эпос об ангелах, а не о людях. Гавриил, бывший Дамаскин, пишет философские трактаты о природе красоты, но его философия – это философия того, кто знает о жизни только из книг. Он рассуждает о любви, не способной ее испытать, о страсти, не способной ее почувствовать, о мужестве, лишенной его источника. Постепенно они перестают писать вообще. Зачем создавать искусство, которое никого не трогает. Зачем тратить силы на слова, которые звучат пусто? Они становятся живыми памятниками погибшей поэзии, музейными экспонатами в собственной жизни. Юстиниан пытается помочь им, назначает пенсии, дает должности при дворе, строит для них отдельные дома. Но деньги и комфорт не могут вернуть то, что было отнято навсегда. Они принимают милости императора с благодарностью, но в глубине души знают, что их настоящая жизнь закончилась в тот день, когда они вошли в Академию Феодоры. Некоторые сходят с ума. Михаил, бывший Константин, начинает говорить с невидимыми собеседниками, утверждает, что к нему являются духи великих поэтов прошлого и диктуют стихи. Он записывает эти диктанты, но получается только бессвязный бред, лишенный всякого смысла. Рафаил, бывший аристарх, впадает в религиозный экстаз, проводит дни в молитвах, истязает себя постами и бичеваниями. Он убежден, что кастрация была божьей наказанием за грехи, и теперь пытается искупить их страданиями. Но его страдания добровольны, а значит не имеют очистительной силы. Уриил, бывший Никифор, вообще перестает говорить. Он сидит в своей комнате, смотрит в окно и молчит днями. Иногда его губы шевелятся, как будто он читает стихи, но звука не слышно. Возможно, он сочиняет в уме те произведения, которые никогда не решится записать годы спустя, когда боль утихла.

Во дворце находят тайные записи Феодоры. Это целый архив, сотни свитков, спрятанных в потайной комнате за ее покоями. Юстиниан находит их случайно, когда велит перестроить крыло дворца в память о жене. В этих записях дневник, где она с хирургической точностью описывала каждую кастрацию, ведя счет своим жертвам как коллекционер редких монет. Каждая запись датирована, каждая процедура описана в деталях, не с медицинской целью, а для собственного удовольствия. «Сегодня очистил Феофана. Кричал недолго, потом начал молиться. Интересно, как изменится его поэзия? Ставлю 10 солидов против 5, что через месяц будет писать о страданиях Христа. Выиграла спор. Феофан действительно пишет религиозные стихи. Боль делает людей ближе к Богу или Бог ближе к больным людям. Константин сопротивлялся дольше всех, пришлось связать. Любопытно, после процедуры благодарил меня со слезами на глазах. Стокгольмский синдром работает даже с кастрацией. Аристарх предлагал выкуп до последней секунды, даже когда лекарь уже взял нож, все еще надеялся откупиться. Деньги не защищают от справедливости». Записи полны таких наблюдений. Холодных, бесчеловечных, научных. Феодора изучала своих жертв, как энтомолог изучает насекомых, приколов их к доске. Ее интересовало не их страдание само по себе, а то, как это страдание меняет их творчество. Самые страшные записи — те, где она анализирует стихи кастрированных поэтов, сравнивая их произведения до и после процедуры. Она отмечает, как меняется ритм, как становится выше тон, как исчезают определенные темы и появляются новые. Это анатомия убийства искусства, проведенная его убийцей. На последней странице дневника, написанной дрожащей рукой умирающей женщины, только одна фраза. «Я хотела, чтобы все танцевали на моем стекле, но забыла, стекло режет в обе стороны под фразой «кляксы, которые могут быть чернилами, а могут слезами».

Юстинан читает эти записи и понимает, что жил рядом с чудовищем, не подозревая об этом. Женщина, которую он любил, которая делила с ним постель и трон, была одержима демоном мести настолько, что перестала быть человеком. Он велит сжечь все записи, но слова уже прожгли дыры в его памяти. Единственный уцелевший, не кастрированный поэт, империи, старый Лукиан, тот самый циркач, который когда-то читал стихи маленькой Феодоре, пишет эпитафию своей бывшей ученицы. Он дожил до глубокой старости, чудом избежав ее внимания, и теперь его слова — единственный мужской голос, оплакивающий погибшую эпоху. «Она победила искусство, убив его», — пишет он старческой дрожащей рукой. «Она думала, что кастрирует ложь, а кастрировала способность любить. Она хотела сделать поэзию чище, а сделала ее мертвой, пусть земля ей будет пухом, а память тяжелой, как совесть». Эти слова становятся приговором целой эпохи. Эпохи, когда искусство приносилось в жертву личным травмам правителей, когда красота становилась орудием мести, когда творчество обрезали вместе с творцами. Эпитафия Лукиана переписывается тайно, передается из рук в руки, становится манифестом свободного слова. Но его слова звучат пусто в мире, где больше нет настоящего. Поколение поэтов уничтожено, традиция прервана, связь времен разорвана. То, что создавалось веками, было уничтожено за несколько лет одной сломленной женщиной, которая не смогла исцелить свою боль иначе, чем причинив ее другим. В заброшенном тронном зале, где когда-то звучали крики жертв и гимны кастратов, теперь царит гробовая тишина. Трон Феодоры стоит пустой, покрытый пылью. На нем лежит только корона из высушенной пыли, осколков стекла. Последний символ правления женщины, которая превратила собственную травму в травму для миллионов. Портреты кастрированных поэтов все еще висят на стенах, но краски поблекли, а золотые рамы потемнели. Лица на портретах кажутся живыми. Они смотрят в пустоту зала своими мертвыми глазами и кажется, что они все еще ждут команды императрицы, которая больше никогда не прозвучит. Ветер гуляет по пустым коридорам дворца, поднимая пыль, и разнося пепел сожженных стихов – все, что осталось от тысячелетней традиции мужской поэзии, уничтоженной одной сломленной душой. Пепел оседает на мраморных статуях, на золотых подсвечниках, на шелковых коврах, превращает дворец в гигантскую усыпальницу убитого искусства.

Академия чистых искусств закрыта навечно. Золотые клетки вывезены, зеркала разбиты, аудитории превращены в склады. Только надпись над входом еще читается. «Здесь страдание превращалось в красоту». Но буквы потемнели, и слова становится все труднее разобрать. Иногда по ночам сторожи слышат странные звуки из бывшего зала Академии. Тихое пение высокими голосами, эхо давно умолкших хоров. Но когда они заходят проверить, находят только пустые комнаты и мышей, шуршащих в углах. Возможно, это призраки кастрированных поэтов все еще поют свои искалеченные песни. Возможно, это просто ветер играет в заброшенных залах.

Константинополь постепенно забывает о том, что происходило во дворце. Новое поколение растет, не зная о театре кастрированных мус. Но те, кто помнит, передают истории детям, не как развлечения, а как предупреждения. Они рассказывают о том, что происходит, когда власть попадает в руки человека, который так и не научился исцелять свои раны. В провинциях империи еще пытаются писать стихи, но поэзия изменилась навсегда. Молодые авторы боятся писать о любви, страсти, мужестве. Эти темы стали ассоциироваться с опасностью. Они предпочитают безопасные сюжеты, природу, философию, религию. Поэзия становится кастрированной даже без прямого принуждения. Некоторые из выживших кастратов доживают до глубокой старости. Они становятся живыми памятниками погибшей эпохи, ходячими напоминаниями о том, что творчество и власть — несовместимые вещи. К ним приходят молодые поэты, за советом, но что может посоветовать тот, у кого отняли саму способность творить полноценно? Серафим, доживший до 70 лет, становится чем-то вроде хранителя памяти. Он записывает историю Академии, но его рассказ получается странным. Без гнева, без обвинений, без призывов к мести. Просто констатация фактов, изложенная тем же ровным тоном, каким он когда-то читал стихи о собственной кастрации. «Мы думали, что служим искусству, — пишет он в своих мемуарах, – но одной женщины. Мы думали, что становимся чище, а становились мертвее. Мы думали, что жертвуем малым ради великого, а жертвовали великим ради ничего». Его мемуары читают немногие. История слишком болезненна, слишком близка к недавним событиям. Но те, кто читает, понимают. Это не только история о кастрированных поэтах. Это история о том, как травма передается от поколения к поколению, от жертвы к жертве, пока кто-то не найдет в себе силы разорвать этот порочный круг. Прошло 50 лет с момента смерти Феодоры.

Империя изменилась, новые правители пришли на смену Юстиниану, новые проблемы заменили старые. Но в одной из церквей Константинополя до сих пор служит очень старый священник, последний из кастрированных поэтов, доживший до нашего времени. Его зовут отец Гавриил, но мало кто помнит, что когда-то его звали Дамаскином, и он был самым талантливым поэтом своего поколения. Теперь он тих, смиренен, проводит службы своим высоким, неестественным голосом. Прихожане привыкли к его странному пению и не задают вопросов. Иногда к нему приходят молодые люди, которые хотят стать поэтами. Они слышали слухи о том, что старый священник когда-то писал стихи и просит совета. Отец Гавриил выслушивает их произведения, кивает, дает осторожные рекомендации. Но в глубине души он знает, то, что они пишут, не поэзия. Настоящая Поэзия умерла вместе с ним и его товарищами по несчастью. «Что такое поэзия?» – спрашивает его однажды особенно настойчивый юноша. Отец Гавриил долго молчит, глядя в окно на городские крыши. Потом тихо отвечает. «Поэзия – это когда слова идут из самого сердца человека, из самой его сути. А если сердце разбито или суть изуродована, то и слова получаются разбитыми». «А ваши слова? – не унимается юноша. – Откуда идут ваши слова?» Старый священник улыбается печальной улыбкой. Мои слова идут из памяти о том времени, когда у меня еще было сердце. Но память плохой поэт. Она помнит только то, что было, а не то, что могло бы быть. Этот разговор повторяется много раз с разными людьми. Отец Гавриил стал живым символом того, что происходит с искусством, когда оно попадает под власть человека, который...

В тихие вечера, когда церковь пуста, он иногда садится за старый орган и играет мелодии своей юности. Музыка получается странной, технически совершенной, но лишенной души, как будто играет не человек, а механизм, настроенный на имитацию человеческих чувств. Он помнит каждую строчку своих ранних стихов, тех, что писал до встречи с Феодорой. В них была страсть, огонь, жажда жизни. Теперь эти строчки звучат в его памяти, как голоса мертвых. Он пытался записать их заново, но получается не то, слова те же, а смысл потерян навсегда. «Можно ли вернуть то, что было отнято?» — спрашивает он у распятия, висящего над алтарем. Но Христос молчит, как молчали все боги, когда Феодора превращала поэтов в евнухов во имя чистого искусства. Иногда ему снится старая императрица, не такая, какой она была в последние годы, сломленная и безумная, а такая, какой он ее увидел впервые: красивая, властная, полная решимости изменить мир. Во сне она снова молодая девочка, танцующая на осколках, и он понимает, что все могло бы быть по-другому, если бы кто-то обнял эту девочку вместо того, чтобы заставлять ее танцевать. Но сны не меняют реальности. Поэзия осталась мертвой, поэты остались кастрированными, а империя так и не научилась отличать искусство от орудия мести. В самые последние дни своей долгой жизни, отец Гавриил пишет письмо. Не стихотворение, не молитву, а простое человеческое письмо. Адресата нет. Оно предназначено для будущих поколений, для тех, кто когда-нибудь будет изучать историю погибшей поэзии. «Я был последним, кто помнил, как звучит настоящая мужская поэзия», — пишет он дрожащей рукой, – Теперь, когда я умираю, эта память умрет вместе со мной. Возможно, это и к лучшему. Некоторые потери слишком болезненны. Но я хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Феодора не была монстром от рождения. Она была ребенком, которого сломали, а потом этот сломанный ребенок стал ломать других. Злом является не она сама, а тот порочный круг боли, который передается от жертвы к жертве, пока кто-то не найдет в себе силы его остановить. Мы не смогли его остановить. Мы стали частью этого круга, позволили своей боли превратиться в оружие против других. Возможно, если бы мы простили ее, но прощение требует мужества, а мужества у нас уже не было, его отрезали вместе с остальным. Если вы читаете это письмо, значит поэзия снова жива. Берегите ее, не позволяйте превращать искусство в орудие мести. Помните, красота рождается из любви, а не из боли. Боль может стать материалом для искусства, но не его целью».
Письмо он оставляет на алтаре своей церкви рядом с последним стихотворением. Единственным стихотворением, которое он смог написать за все годы после кастрации. Это короткие строчки о маленькой девочке, которая танцевала на осколках и мечтала о том дне, когда сможет заставить весь мир танцевать вместе с ней.

Был цирк, где девочка плясала на стекле, и кровь ее была наградой за смешок.
Она мечтала. Пусть все пляшут, как и я, на острых осколках детских дней.
Но боль, разделенная с другими, не меньше стала, а умножаться.
И девочка-императрица поняла, что стекла режут в обе стороны.

 Стихотворение несовершенно технически. Рифмы неточны, ритм хромает, образы просты до примитивности. Но в нем есть то, чего не было в его стихах уже полвека: живая человеческая боль, не искалеченная, не кастрированная, а принятая и переосмысленная. Отец Гавриил умирает на следующий день после того, как заканчивает письмо. Его находят утром прихожане. Он сидит в своем кресле перед алтарем с мирным лицом, как будто просто заснул во время молитвы. В руках у него деревянная шкатулка с осколками стекла, которую он хранил всю жизнь в память о своей мучительнице. С его смертью заканчивается эпоха театра кастрированных мус. Больше не остается никого, кто помнил бы то время, когда искусство приносилось в жертву личной травме правителя. Но остается его письмо, его последнее стихотворение, его предупреждение о будущем поколении.

История Феодоры — это зеркало, в котором каждый из нас может увидеть собственные незалеченные раны и задаться вопросом, а не превращаем ли мы свою боль в оружие против тех, кто в ней не виноват. Самые страшные тираны рождаются не от жажды власти, а от неспособности справиться с детской травмой, которая растет внутри, как раковая опухоль, пожирающая не только носителя, но и всех вокруг. Может быть, единственный способ разорвать этот круг — научиться исцелять боль, а не передавать ее дальше, как проклятую эстафету. Феодора не смогла этого сделать. Она превратила свою детскую травму в государственную политику, свой страх унижения в систему унижения других, свою боль от осколков стекла, в осколки, режущие целую империю. Но ее история – это не только рассказ о мести и жестокости. Это рассказ о том, что происходит с человеком, которого в детстве заставили танцевать на битом стекле. Это исследование того, как боль превращается в зло, как жертва становится палачом, как травма передается от поколения к поколению.

В каждом из нас живет маленький ребенок, которого когда-то заставляли танцевать на осколках чужих ожиданий, чужой жестокости, чужого равнодушия. И каждый из нас выбирает, что делать с этой болью, исцелять ее или передавать дальше, превращать в творчество или в оружие, в любовь или в месть. Феодора выбрала месть. Она думала, что кастрирует ложь в искусстве, а кастрировала саму способность человечества любить, творить, быть свободными. Она хотела сделать мир чище, а сделала его беднее. Она пыталась превратить боль в красоту, а превратила красоту в боль. Ее кастрированные поэты — это не только жертвы одной сумасшедшей императрицы. Это символ того, что происходит с искусством, когда власть решает, что можно творить, а что нельзя, о чем можно писать, а о чем запрещено. Это метафора всех эпох, когда творцов заставляли служить чужой боли вместо собственной правды. Но история отца Гавриила показывает, что даже самая тяжелая травма может быть исцелена, не забыта, не вытеснена, а принята и переосмыслена. Его последнее стихотворение, несовершенное технически, но честно и человечески, доказывает, поэзия может возродиться даже из пепла, душа может ожить даже после самого страшного увечья.

Возможно, настоящая победа над Федорой заключается не в том, чтобы забыть ее историю, а в том, чтобы извлечь из нее урок. Урок о том, что каждый человек, получивший власть над другими, будь то политическую, родительскую, учительскую, несет ответственность за то, чтобы не превращать свои собственные травмы в травмы тех, кто зависит от него. Каждый раз, когда мы причиняем боль ребенку, ученику, подчиненному, мы рискуем создать нового Феодору, человека, который будет всю жизнь мстить миру за то, что мир не защитил его, когда он был беззащитен. И каждый раз, когда мы находим в себе силы исцелить боль, вместо того чтобы передать ее дальше, мы разрываем проклятый круг насилия. История театра кастрированных мусс закончилась тысячу лет назад. Но театр человеческой боли продолжает работать и сегодня. В каждой семье, где родители срывают на детях злость за собственные неудачи, в каждой школе, где учитель унижает учеников, потому что когда-то был унижен сам. В каждом офисе, где начальник превращает подчиненных в объекты для самоутверждения, мы все – и потенциальные феодоры, и потенциальные кастрированные поэты. Вопрос в том, какую роль мы выберем. Будем ли мы теми, кто танцует на осколках чужой боли, или теми, кто помогает другим перестать танцевать на осколках вообще? Истории, подобные этой, напоминают нам, что самые большие битвы происходят не на полях сражений, а внутри человеческого сердца. Битва между болью и прощением, между местью и милосердием, между желанием сломать других и желанием исцелить себя. Эта поучительная история заставляет задуматься, раскрывая глубокие тайны прошлого, Тайны, которые помогают нам понять настоящее и не повторить ошибок в будущем. Феодора умерла, но ее осколки стекла до сих пор разбросаны по мiру. Каждый раз, когда власть используется для мести.



Вторая редакция


Стихи.руАвторы Произведения Рецензии Поиск Магазин О портале Ваша страница Кабинет автора
Феодора
Малати Воздушная
Феодора
Александр Пожарский
Из европейской поэзии исчез крик. Осталось жонглирование словами, художества акробатов и эстетов. Эквилибристика опустошённых. Эмиль Мишель Чоран.

ФЕОДОРА

Что происходит с искусством, когда женщина, которая всю жизнь танцевала на осколках чужой жестокости, вдруг получает власть над теми, кто создает красоту словами.
        Византийская императрица Феодора превратила поэзию в кровавый балет, где каждая неугодная строчка оплачивалась мужским достоинством, а молчание становилось самой сладкой музыкой. История, которую я вам расскажу, откроет такие глубины человеческой психики, что прочтя ее, вы будете по-другому смотреть  на каждое стихотворение.
Напишите в комментариях, какая строчка из ваших любимых стихов могла бы стоить поэту жизни при дворе Феодоры. Мне безумно любопытно узнать, насколько опасными могут быть слова для тех, кто боится правды.

История, которую я расскажу, не найдется ни в одном учебнике. Слишком неудобная, слишком откровенная, слишком бесчеловечная. Готовы ли вы узнать, как детская травма может превратить целую империю в театр ужаса, потому что после этого рассказа вы никогда не будете писать и читать стихи по-прежнему!

       Кровь на песке арены, смешиваясь с едким дымом факелов, горящих  по  окружности  цирка, пахнет металлом и страхом. Маленькие босые ноги оставляют кровавые следы между осколками разбитых амфор. Публика требует зрелищ, а их устроитель знает только один способ заставить дочь улыбаться сквозь боль.
    Феодоре семь лет, и ее детское сердце уже понимает главное правило жизни: чужие страдания приносят золото, а собственные - только презрение и новые удары хлыста.
     Воздух цирка пропитан запахами  кислого пота испуганных животных, сладковатым ароматом дешевого вина, предназначенного для зрителей, и металлическим привкусом крови,  постоянно сочащейся  из мелких ран на ногах маленькой танцовщицы. Феодора знает каждый из этих запахов наизусть, они стали частью ее существа, войдя глубоко в память, остались там навсегда. «Танцуй, пока они не засмеются!» — рычит отец, размахивая кнутом над ее головой. Его голос охрип от постоянных криков на дрессированных медведей, а лицо покрыто шрамами от следов  когтей и зубов  животных, которые не сразу понимали, кто здесь хозяин.
     Отец перед выступлениями одевал  на дочь  одну и ту же полупрозрачную тунику, купленную по случаю  перекупщиками у египтян и проданную ему, украшенную вышивкой  из мелкого бисера. Он переливался и был очень похож на слезы, что очень возбуждало толпу. Потом он заставлял  ее выпить отвар трав, притупляющий боль, но полностью избавить от нее не мог.
Девочка была  очень красива. Тонкие черты лица, излишняя худоба, умение владеть телом и эмоциями выдавали ее за представительницу рода патрициев, и это так разогревало публику!
   Танцовщица на арене кружится в танце, и каждый шаг при повороте вгоняет стеклянную крошку глубже и глубже в нежную кожу ступней. Боль пронзает ее, как молния, поднимаясь от израненных ног к самому сердцу, но она не плачет, никогда не плачет, потому что слезы —  наслаждение  толпы, а она не доставит ей этого удовольствия. Публика в цирке,  жестокое и прожорливое чудовище с тысячью лиц,   приходит сюда не за красотой, а за болью тех, кто на арене, за возможностью почувствовать себя выше их. Зрители орут и свистят, бросая медные монеты к  окровавленным ногам Феодоры и каждая монетка звенит, как колокольчик смерти. В танцовщице они видят забаву, игрушку, которую можно сломать ради минутного развлечения. Феодора смотрит  им в  лица и запоминает каждого: толстого торговца с жирными губами, который облизывается, глядя на ее кровь , знатную даму с холодными глазами, веером прикрывающую улыбку, пьяных солдат,  ржущих, как лошади. Когда-нибудь она заставит их  всех танцевать на битом стекле.
       Каждый вечер после представления  отец запирает ее в клетку рядом с дрессированными собаками, чтобы "знала свое место",  так бормочет он, пьяный и злой. Клетка тесная, холодная, разит псиной и страхом. Феодора лежит на грязной соломе, чувствуя, как стынет кровь в ее  ранах, и мечтает о том дне, когда сможет запереть в клетку всех, кто смеялся над ее болью. В углу цирка между клетками с животными и складом реквизита живет старый поэт Лукиан, ослепший на один глаз. Говорят, он  потерял его в драке за кусок хлеба. Теперь он  попивает дешевое вино, разбавленное собственными слезами. Одежда на нем изношена до дыр, борода побурела от грязи, но когда он говорит, его голос звучит, как музыка небес. За кусок хлеба он читает девочке стихи о богах и героях, и Феодора замечает странную закономерность: чем больнее и голоднее старик, тем прекраснее звучат его слова. «Почему ты пишешь красивее, когда тебе плохо?» -  спросила она однажды, разглядывая его дрожащие руки, покрытые старческими пятнами и мелкими порезами. Лукин хрипло смеется,  и в его смехе слышится какая-то надломленность, как в треске сухих костей. "Потому, что боль — единственная муза, которая никогда не лжет, дитя. Когда человек страдает по-настоящему, он не может притворяться, его душа обнажается, как рана, и тогда из нее течет настоящая красота».
 Феодора кивает, не понимая пока, что эти слова станут проклятием ее будущих подданных. Лукиан рассказывает ей о великих поэтах прошлого, о слепом и нищем Гомере, создавшем величайшие эпосы, о Сафо, которая от неразделенной любви бросилось со скалы, о сотнях творцов, чьи лучшие произведения рождались путем страданий. «Видишь ли», — шепчет он, прижимая ее к своей грязной одежде, — искусство — это алхимия. Оно превращает боль в золото, слезы в жемчуг, кровь и  рубины. Но для этого нужно много страдать".
Каждую ночь, лежа в своей клетке, Феодора собирает осколки стекла со дна  миски и складывает их в маленькую деревянную шкатулку, украденную из костюмерной. Они переливаются в лунном свете, как драгоценные камни: изумрудно-зеленые от разбитых бутылок, серебристо-белые от оконных стекол, кроваво-красные от цветных амфор. Девочка представляет, что когда-нибудь... Она будет носить корону, украшенную такими же острыми красивыми осколками. Корону, которая будет резать не ее, а тех, кто осмелится не склонить перед ней голову. Она играет с осколками часами, выкладывая из них узоры на полу клетки. Один рисунок — солнце с острыми лучами, другой — цветок с лепестками-лезвиями, третий — корона, окруженная каплями крови. Каждый узор рассказывает историю ее будущего, историю мести и власти, где красота неотделима от боли.
Зимними вечерами, когда цирк пустел и представления отменялись из-за холода, Лукиан учил ее читать и писать. Они сидели у жаровня в его убогом углу, и  поочередно острым осколком от одной из ваз чертили на сырой земле буквы. Лукиан показывал, как складываются буквы в слова,  и как слова, когда их расставить в правильном порядке,  превращаются в замершие на земле  мысли. «Письменность - это власть, - говорил он,  - кто умеет читать, тот может понять, что думают другие, а кто умеет писать, тот может заставить других думать так, как хочет он».
Жадно  впитывая наставления, как сухая земля впитывает дождь, она понимала, что знания  – это оружие, которое невозможно отнять, как нельзя отнять память или душу. И в глубине детского сердца зрела мечта:  когда-нибудь она будет той, кто решает, что можно писать, а что нельзя, кто может творить, а кто должен молчать.

       Двадцать лет спустя императорский дворец встречает бывшую циркачку звуками золотых труб и шепотом о придворных интригах, сплетающимися в воздухе в невидимые сети. Феодора идет по мраморному полу, и ее шаги эхом раздаются под высокими сводами, а в ушах до сих пор звучит голос отца, требующего танцевать сквозь боль. Каждая колонна дворца кажется ей гигантской клеткой. Каждый придворный - зрителем в том далеком цирке, а сама она все еще та маленькая девочка, танцующая на осколках, только теперь осколки стали драгоценными камнями в ее диадеме.
      Мраморные залы дворца пропитаны ароматами роскоши, густым запахом благовоний из далеких стран, дорогими духами придворных дам, из которых основными были гетеры, запахом воска от масляных ламп и сотен свечей. Но за всеми этими запахами Феодора чувствует знакомый металлический привкус страха, того самого страха, что витал в цирке перед каждым представлением. А сейчас люди боятся ее, и это чувство опьяняет лучше любого вина. Стены дворца украшены фресками, изображающими сцены из древних мифов. Здесь Медуза-Горгона своим взглядом превращает героев в камни. Там Цирцея превращает людей в свиней, а в углу Прокна кормит царя мясом собственного сына. Феодора подолгу стоит перед этими изображениями, находя в древних жестокостях вдохновение для собственных планов. Мифы учат ее, что самая изощренная месть та, что превращает силу врага в его же слабость.
 Юстиниан представляет Феодору  двору как свою избранницу, будущую императрицу. Его голос звучит гордо, но Феодора замечает, как дрожат его руки, когда он говорит о ее прошлом. Император любит ее, но стыдится этой любви, и она запоминает этот стыд, как когда-то запоминала лица зрителей в цирке. Придворные кланяются, но она видит в их глазах то же презрение, что когда-то читала в лицах зрителей цирка. Только теперь они не смеют швырять монеты к ее ногам. Они пишут стихи и читают их на торжественных пирах. Первый поэт, осмелившийся воспеть  красоту  молодой патриции по имени Аристарх. Он высокий, стройный, с мягкими руками, что никогда не знали грубой работы. Его волосы пахнут миром, а одежды — лавандой и розами. Он читает оду, где сравнивает ее с богиней утренней зари Эос, приносящей  в мир свет. Слова его текут, словно мед, каждая строчка отточена,  подобна драгоценному камню в золотой оправе. Феодора улыбается, принимая хвалы, но внутри что-то ледяное и одновременно жгучее,  сжимается в комок ярости. Она помнила, как в цирке ее тоже называли прекрасной. Прямо перед тем, как заставить кровоточить ее раны  ради потехи.
    «Скажи мне честно», — шепчет она поэту после пира, заманив его в укромный угол между колоннами, где тени, образованные факелами, создают иллюзию интимности, - «ты действительно думаешь, что я прекрасна, или просто боишься сказать правду?» Ее голос мягок, как струящийся шелк, но в глазах горят такие же огоньки, пляшущие в зрачках хищных зверей перед атакой. Молодой человек бледнеет, понимая, что попал в ловушку. Он видит в ее лице что-то знакомое и пугающее, выражение, которое иногда появляется у палачей перед исполнением приговора. Аристарх пытается улыбнуться, но улыбка получается кривой, неестественной. «Вы божественны, госпожа», — отвечает он дрожащим голосом, — каждое слово моих стихов идет от сердца». И тут же понимает, что совершил роковую ошибку. Солгал именно там, где она ждала правды. Феодора кивает, словно принимая ответ, но ее глаза становятся еще холоднее.
 "От сердца... Интересно. А что, если это сердце перестанет биться? Станут ли твои стихи честнее?" Она поворачивается и уходит, оставив поэта стоять одного в полутьме, и он чувствует, как страх ползет по спине, словно ледяной червь.
        На следующее утро Аристарх был найден мертвым во внутреннем дворе дворца. Он лежал между кустов белых роз императорского сада, и его кровь окрасила мрамор в такой  же красный цвет, какой  когда-то окрашивал  песок цирка. Язык отрезан с хирургической точностью. Чистый, ровный срез, сделанный рукой опытного лекаря. Рядом с телом лежал свиток с его последним стихотворением, но строчки залиты кровью, и прочесть их невозможно. Никто не знает, кто это сделал, но Феодора стоит у окна своих покоев и смотрит, как слуги убирают кровь с мраморных плит. Ее лицо спокойно, почти блаженно, такое же выражение было у нее в детстве, когда она часами, играла с осколками стекла в своей клетке. В ее руках та же маленькая деревянная шкатулка, которую она пронесла через всю жизнь. Она открыла крышку, и солнечный свет преломился в гранях старого стекла, создавая на стенах радужные блики. Каждый осколок  - это память о прошлом, унижение а теперь они превратились в инструменты справедливости.
В тот же вечер она велит принести в свои покои все рукописи двора:  свитки кодексы, таблички с поэтическими упражнениями молодых    людей-стихотворцев. Слуги несут их целыми корзинами, и вскоре пол ее личных покоев покрывается морем пергамента и папируса. Феодора, подобно пауку, опускается на ковер между этих рукописей, как   в центре гигантской паутины. Она начинает читать медленно, методично. Каждая строчка, каждое слово проходит через ее сознание, как через сито. Она отделяет лесть от правды, красоту от уродливости, искренность от расчета. Там, где находит фальшь, капает воском, свечи, отмечая место, из-за которого когда-нибудь прольется кровь. Воск застывает на пергаменте красными каплями, и скоро рукописи начинают походить на карту будущих казней. "Искусство должно быть честным, - бормочет она себе под нос, поджигая первую стопку стихов в мраморном камине.-  А если поэт врет, то зачем ему язык?"
        Пламя жадно пожирает бумагу, и дым поднимается к расписному потолку, где золотые херувимы смотрят на происходящее своими невинными глазами. Феодора, наблюдая этот танец огня, впервые за много лет чувствует себя по-настоящему дома, здесь, среди пепла чужих слов и запаха горящей лжи. В углу покоев стоит большое зеркало из золота  в деревянной раме, подарок Юстиниана. Феодора подходит к нему и долго смотрит на свое отражение. Лицо красиво, высокие скулы, полные губы, глаза цвета морской волны. Но она видит глубже: под этой красотой другое лицо. «Искаженное болью лицо ребенка, что танцующего на осколках. Теперь все будут танцевать на моих осколках», — шепчет она зеркалу, и ее отражение кивает в ответ, словно соглашается с этим замыслом.         
Придворный  старый лекарь Феофилакт, служивший еще при отце Юстиниана, приходит к ней на следующий день после обнаружения тела Аристарха. Его руки, привычные к  лечению ран, дрожат, когда он склоняет седую голову в глубоком поклоне. Феодора встречает его в малой библиотеке, где шкафы были наполнены медицинскими трактатами в свитках. Воздух здесь пропитан запахом старого пергамента, папируса и сушеных трав. «Мне нужно лучше понимать природу мужчины», — говорит императрица, усаживаясь в византийское кресло без спинки, обитое красной тканью. «Ты ведь знаешь, что супруг иногда непредсказуем в своих желаниях,» - она говорит это с невинным видом замужней женщины,  намеревающейся угодить мужу, но старик видит в ее глазах холодное любопытство хищника, изучающего добычу. Его руки дрожат сильнее, когда он разворачивает очень древний египетский пергамент, составленный египетским врачом Имхотепом, с анатомическими рисунками, отдаленно напоминающими настоящее положение органов и их функций. Но Феодору интересуют совсем другие анатомические детали. «Покажи мне, где живет их сила?» — шепчет императрица, водя тонким пальцем по изображениям мужского тела. Ноготь у нее длинный, заостренный, и когда он касается пергамента, слышится тихий скрежет, как от когтя по камню. Лекарь объясняет, как устроено мужское естество, где по древним понятиям находилась жизненная сила. Его голос становится все тише, словно он боится, что кто-то услышит эти знания. Феодора слушает. Она слушает, запоминая каждое слово, как когда-то запоминала лица зрителей в цирке. Она задает вопросы, точные, конкретные, выдающие глубокое понимание сказанного лекарем. А как можно прервать поступление жизненной силы в теле? А какие травы могут ослабить мужскую силу? Лекарь отвечает механически, как в бреду, не понимая, зачем императрице такие знания. «Есть растения», — бормочет он, листая другой свиток, — которые могут полностью лишить мужчину способности  к близости с женщиной. И он перечисляет травы, их дозировки, способы приготовления. Феодора кивает, словно прилежная ученица. В тайной комнате за своими покоями, она начинает собирать коллекцию рукописей. Комната небольшая, без окон, поэтому даже днем здесь горит масляная лампа. Стены оснащены полками, на которых аккуратно разложены свитки, каждый перевязан полоской цветной  ткани: красной лентой - для врагов, зеленой  -  для союзников, черной для тех, кто уже не нужен, белой для тех, кто может пригодиться в будущем.  Каждый свиток снабжен еще одним пергаментом , где написано краткое имя по матери с описанием пороков: склонен к лести, боится бедности, слаб к женскому полу, или - гордец презирает низкое происхождение, уязвим через семью. Феодора учится читать характер через почерк. Размашистые буквы выдают гордецов, мелкие - трусов, неровные строчки - лжецов, имеющие слишком украшенные завитки -тщеславных людей. Она проводит часы за изучением рукописей, как алхимик изучает формулы превращения металлов в золото. Только ее алхимия, воздействуя на людей, обретает  рычаги властного влияния.
В углу комнаты - стол черного дерева с инструментами,  изготовленными лучшими мастерами империи: тонкие ножи с серебряными рукоятками, стальные иглы, щипцы различной формы, небольшие пилки. Каждый инструмент завернут в шелк и лежит в специальном футляре, как хирургические инструменты в арсенале лекаря. Только эти инструменты предназначены не для лечения, а для других целей. Первый эксперимент она проводит с молодым поэтом по имени Феофан. Это юноша, лет двадцати пяти, сын богатого торговца  шелком, получивший блестящее образование в лучших школах Константинополя. Он пишет вычурные стихи о любви и красоте, но в них нет души, только холодная техника и желание произвести впечатление. Феофан написал хвалебную оду ее красоте, где сравнил ее волосы с золотыми нитями богини Афродиты, глаза с сапфирами из короны самого Христа, а голос с пением сирен, что заманивают моряков на острые скалы. Стихи технически безупречны, рифмы точны, размер соблюден идеально. Но Феодора слышит в его стихах фальшь, ту же приторную лесть, которой когда-то кормили ее в цирке зрители, требующие новых трюков за свои гроши. Она велит страже привести его в башню в северном крыле дворца.  Башня эта древняя, построенная еще при первых императорах. Стены ее толстые, окна узкие, как бойницы. Внутри одна комната с высоким сводчатым потолком, от которого эхом отдается каждый звук. В центре комнаты каменный стол, на котором лежат те самые инструменты из ее тайной комнаты. «Ты лжешь красиво», — говорит она, стоя перед ним, в башенной комнате, где пахнет сыростью и страхом. Но ложь в искусстве хуже, чем ложь в торговле. Торговец обманывает покупателей. А поэт обманывает саму красоту ради славы. Ее голос эхом отдается от каменных стен, и кажется, что говорят несколько женщин сразу. Феофан падает на колени, его дорогая одежда пачкается о грязный каменный пол. Он клянется в искренности божится всеми святыми, что каждое слово его стихов идет от сердца. Слезы текут по его щекам, смывая благородную бледность аристократического лица. «Помилуй, госпожа, я готов все переписать, сочинить новые стихи, более достойные твоей красоты!" Но императрица качает головой, и в ее глазах тот же холод, что был в глазах зрителей цирка, когда они ждали падения акробата с высоты: "Сейчас мы выясним, станешь ли ты писать правду, если лишишься способности лгать телом". Она делает знак рукой, и в комнату входит лекарь Феофилакт. В руках у старика кожаная сумка с инструментами. А его лицо! Оно, как пергамент. Процедура длится недолго, лекарь работает быстро и профессионально, но его руки дрожат, а лоб покрывается потом. Крики Феофана эхом разносятся по всему дворцу, и придворные останавливаются в коридорах, прислушиваясь к этому звуку. Некоторые крестятся, другие поспешно уходят в свои покои. Никто не задает вопросов. Все понимают, что лучше не знать ответов. Три дня спустя Феодора приходит к Феофану снова. Он лежит на соломе в той  же башенной комнате, бледный, но в руках у него свиток с новыми стихами. Императрица разворачивает пергамент, читает, и замирает. Это уже не лесть, не ложь, не попытка угодить. Это чистая, выжженная болью красота, каждая строчка которой пропитана искренним страданием. Стихи говорят о боли утраты, о том, как человек может потерять часть себя и обрести взамен нечто более ценное: понимание истинной природы красоты. В них есть глубина, которой не было в прежних произведениях Феофана, есть та самая правда, которую Феодора искала в его льстивых одах. Слова текут, что кровь из раны, медленно, безостановочно, оставляя в душе читателя неизгладимый след. «Теперь ты поэт», — шепчет она, и в ее голосе звучит восторг первооткрывателя. Формула найдена. Страдание и бессилие рождают гениальность. Феодора понимает, что открыла секрет создания истинного искусства, и эта мысль опьяняет ее сильнее самого дорогого вина с островов Эгейского моря. Она велит принести Феофану все необходимое для письма: лучший пергамент из телячьей кожи, чернила из каракатицы, перья лебедя и павлина. Теперь он будет писать только для нее, создавая произведения, которые родятся из его боли и станут ее сокровищем. В башне устраивается небольшая, но удобная келья, чистая постель, стол для письма, полка с книгами. Феофан получает все,  что нужно поэту, кроме одного – возможности перестать быть поэтом. Первая официальная церемония очищения мусс??? происходит через месяц в мраморном дворике, примыкающем к императорским покоям. Дворик этот – чудо архитектурного искусства, украшенный барельефами работы лучших мастеров империи. На стенах изображены девять сестер-покровительниц искусств: Клио с ее свитком истории, Эвтерпа с двойной флейтой, Талия с комической маской, Мельпомена с трагической маской, Терпсихора с лирой, Эрата с кифарой, Полигимния в задумчивости, Урания с небесным глобусом и Каллиопа с восковыми табличками. Каждая муза неземной красоты, но Феодора велит камнерезам  внести изменения их лица. Теперь у каждой музы лицо искажено страданием, а в руках вместо традиционных атрибутов орудия пытки. У Клио вместо свитка окровавленный нож, у Эвтерпы вместо флейты - цепи, у Талии и металла????. Мельпомены, вместо масок — отрезанные языки. барельефы превращены в кошмар, но Феодора, находя это прекрасным, велит привести семерых поэтов, чьи стихи показались ей недостаточно искренними. Это молодые люди из лучших семей империи, сыновья сенаторов, племянники епископов, внуки богатых торговцев. Все они получили прекрасное образование, все изучали риторику и поэтику в лучших школах. Их стихи технически безупречны, но в них нет души, только желание понравиться двору и получить выгодную должность. Императрица объявляет, что собирается подарить им возможность стать настоящими творцами. Она выходит на мраморную платформу в центре дворика, одетая в белое одеяние жрицы, расшитое золотыми нитями. На голове у нее диадема из горного хрусталя, который преломляет солнечный свет, создавая вокруг ее фигуры ореол радужного сияния. «Искусство рождается из страдания», -говорит  она, и ее голос разносится по дворику, отражаясь от мраморных стен. Но как может страдать тот, кто привязан к земным удовольствиям? Как может познать истинную красоту тот, кто думает только о грубых телесных потребностях? Ее речь льется плавно, убедительно, как речь опытного оратора, знающего, какие струны души нужно затронуть. Поэты стоят в кандалах, но еще не понимают, что их ждет. В их глазах читается недоумение, страх, но и любопытство, Что же именно собирается сделать императрица? Придворные наблюдают из галереи, окружающей дворик, затаив дыхание. Воздух наполнен благовониями, ладаном, миррой, сандалом, но под этими священными ароматами чувствуется что-то зловещее. Церемония начинается с чтения собственных стихов приговоренными. Каждый поэт должен прочесть то произведение, за которое его осудили, пока лекарь готовит инструменты на специальном столе, застеленном белой тканью. Феодора слушает, покачиваясь в такт стихам, и ее лицо светится блаженством. Она дирижирует оркестром боли, где каждый крик становится нотой в ее безумной симфонии. Первый поэт, юноша по имени Константин, читает «Оду весне», где сравнивает пробуждение природы с пробуждением любви в сердце молодого человека. Стихи красивы, но поверхностны, в них нет глубины настоящего чувства, только привычные поэтические приемы и заученные фразы. Феодора слушает, и по ее лицу ясно видно, что она находит стихи недостойными. Когда дело доходит до самого акта наказания, императрица велит бросать отрезанные части в жертвенный огонь в центре дворика. Огонь горит в специальной бронзовой чаше, украшенной барельефами, изображающими сцены древних жертвоприношений. «Пусть сгорит ваша способность к низости», — шепчет она, наблюдая, как пламя пожирает то, что когда-то делало их мужчинами, - Останется только чистое творчество». Дым поднимается к небу, создавая причудливые узоры, которые императрица читает как предзнаменование. В одном столбе дыма она видит лебедя, символ поэзии, в другом — меч, символ справедливости, в третьем — корону - символ власти. Каждый знак укрепляет ее уверенность в правильности выбранного пути. Процедура длится весь день. Лекарь работает методично, профессионально, но к концу дня его руки дрожат от усталости и отвращения. Поэты теряют сознание от боли,  их приходится приводить в чувство, обливая холодной водой с добавлением уксуса и соли. Их крики смешиваются с пением придворного хора, который исполняет гимны в честь девяти муз. К вечеру во дворике остается семь искалеченных, но живых поэтов. Их лица искажены болью, одежды пропитаны кровью и потом, но в глазах появляется что-то новое, глубина которой не было раньше. Феодора смотрит на них с материнской нежностью, как на своих новорожденных. детей. Через неделю она собирает всех кастрированных поэтов в тронном зале и велит им петь хвалебные гимны. Тронный зал – самое величественное помещение дворца, с высоким потолком, украшенным золотой мозаикой, изображающей Христа во славе. Стены облицованы мрамором разных цветов – белым из Проконнеса, зеленым из Фессалии, красным из Африки???, желтым из Нумидии(это Африка). Их голоса изменились.  Они стали высокими, нечеловеческими, похожими на пение ангелов или плач младенцев. Звук этот непривычный, почти болезненный для слуха, но в нем есть что-то завораживающее. Феодора закрывает глаза и слушает эту музыку, чувствуя, как что-то глубоко внутри нее исцеляется от старых ран. Это голоса ее детства, высокие, чистые, лишенные грубой мужской силы. Она начинает разрабатывать систему цветовых кодов для всех придворных творцов. В обычных покоях появляется специальный шкаф с множеством ящичков, в каждом из которых лежат перья разных цветов. Красное перо в свитке означает смертный приговор за богохульство в стихах, черное, кастрацию за фальшь, белое, возможность жить под постоянным наблюдением, золотое, высшую милость для тех, кто пишет истинную красоту. Поэты начинают бояться собственных мыслей, проверяя каждое слово, прежде чем записать его. Они приносят свои произведения. императрицы на суд, дрожащими руками протягивая свитки, как больные протягивают врачу анализы??, которые могут стать приговором. Некоторые перестают писать вовсе, предпочитая молчание риску попасть в немилость. В ее личных покоях появляется новая галерея. Портреты всех кастрированных поэтов с подписями их самых прекрасных выстраданных строк. Портреты написаны лучшими художниками двора маслом на деревянных досках в золотых рамах. Под каждым портретом табличесос ???? и табличка с именем поэта и цитатой из его лучшего произведения, написанного после очищения. Феодора часами бродит между этими изображениями, шепча стихи и наслаждаясь мыслью, что каждая строчка создана кровью и болью. Это ее музей, освобожденного от низости искусства, ее коллекция человеческих душ, превращенных в произведения искусства через страдания. В дальнем углу галереи стоит особый портрет ее самой в детстве, танцующей на осколках стекла. Художник изобразил ее умело и точн:, исхудалое тело ребенка, израненные ноги, но лицо полное решимости не сдаваться. Под портретом надпись «Та, что превратила собственную боль в красоту мира». Объявление о создании Императорской Академии Чистых Искусств распространяется по всей империи через систему государственной почты. Глашатаи читают указ на площадях государства, городов, в портах, на рынках, в храмах. Весть доходит до самых отдаленных провинций, где местные поэты и писцы с ужасом слушают условия поступления в новое учебное заведение. Феодора провозглашает новую эру творчества, где только очищенные от животных инстинктов смогут создавать истинную красоту. Кастрация объявляется не наказанием, а высшей честью для настоящего художника. Указ написан красивым языком, полным философских рассуждений о  природе искусства и творчества. «Подумайте сами, — обращается она к собравшимся во дворце поэтам и писцам в день торжественного объявления, — может ли создавать возвышенное искусство тот, чьи мысли заняты грубыми телесными желаниями? Может ли воспевать духовную красоту тот, кто сам погряз в плотских страстях?» Ее голос звучит убедительно, почти гипнотически, и некоторые молодые творцы начинают кивать, поддаваясь этой извращенной логике. Академия располагается в восточном крыле дворца, которое специально перестраивается под новые нужды. Помещения переделываются архитекторами по чертежам самой Феодоры. Она лично указывает, где должны располагаться классные комнаты, где жилые покои студентов, где библиотека с разрешенными к изучению произведениями. Все стены Академии отделаны медными  зеркалами особой работы, заказанными у лучших мастеров Венеции. Но это не обычные зеркала, они изготовлены по специальным чертежам и слегка искажают отражения, показывая кастрированных поэтов как неземных существ с нимбами вокруг голов. Искажение почти незаметно, но оно создает иллюзию святости, божественности отражающихся фигур. Феодора наблюдает, как ее подопечные часами любуются своими ангельскими отражениями. Они стоят перед зеркалами, поворачиваясь под разными углами, любуясь игрой света на своих лицах, искаженных болью, но ставших, как им кажется, более духовными. В зеркалах они видят не коллег, а избранных, отмеченных особой благодатью. Первый конкурс на поступление в Академию объявляется через месяц после ее открытия. Условия просты и ужасны одновременно. Каждый желающий должен представить свое лучшее произведение и согласиться на очищение в случае зачисления. Заявление подают тридцать семь поэтов из разных концов империи. Конкурс превращается в добровольное безумие. Двенадцать поэтов проходят отборочный тур и соглашаются на кастрацию ради места среди избранных творцов. Среди них – сыновья богатых семей, которые видят в Академии путь к славе, молодые провинциалы, мечтающие о придворной карьере, и даже несколько зрелых мужчин, уставших от неудач в житейской поэзии. Феодора лично присутствует при каждой процедуре, устроившись на высоком кресле, как судья на трибунале. Она одета в белое, волосы убраны под белый покров, в руках – золотые.???? Золотой крест, как у аббатисы монастыря. Ее вид должен внушать мысль о священности происходящего, о том, что это не казнь, а обряд посвящения. Каждому кандидату она лично шепчет слова поддержки «Сейчас ты станешь свободным от оков плоти». «Сейчас твоя муза заговорит по-настоящему». «Сейчас ты войдешь в круг избранных, кто познал истинную красоту через жертву». Ее голос мягок, как голос матери, убаюкивающей ребенка, и многие кандидаты  успокаиваются, слушая эти слова. Процедуры проводятся в специально оборудованной комнате академии, где все предусмотрено для удобства и безопасности. Стены выкрашены в успокаивающий голубой цвет, на потолке – фреска, изображающая райский сад. Инструменты стерилизуются в кипящем вине, раны обрабатываются лучшими бальзамами, привезенными из Аравии и Индии. Она заставляет новых академиков писать оды собственной кастрации, превращая физическую травму в эстетическую акт. Темы задаются заранее. Благодарность за освобождение, песнь очищенной души, гимн новой жизни. Поэты работают над этими произведениями с тем же усердием, с каким раньше писали любовные элегии или героические эпосы. Самые красивые произведения награждаются золотыми оковами, тонкими цепочками, украшенными драгоценными камнями, которые надеваются на запястья и лодыжки. Официально -  это знаки отличия, символы принадлежности к элите. Но на деле это оковы, которые невозможно снять, замки на них открываются только специальными ключами, хранящимися у самой Феодоры. Поэты носят эти цепи как украшения, убеждая себя и других, что это знаки отличия. Золото сверкает на солнце, камни переливаются всеми цветами радуги, цепочки мелодично звенят при ходьбе. Внешне это действительно красиво, но смысл остается неизменным, они навсегда связаны с академией и не могут ее покинуть. В глубине души Феодора чувствует странное материнское тепло к своим кастрированным подопечным. Это чувство удивляет ее саму. Она никогда не рожала детей, никогда не испытывала материнского инстинкта. Но эти искалеченные мужчины пробуждают в ней что-то похожее на материнскую любовь, жестокую, собственническую, губительную. Она начинает кормить их из рук специально приготовленной пищей. Блюда готовятся придворными поварами по рецептам, которые она разрабатывает вместе с лекарем. Официально - это диета, которая сохраняет чистоту голоса и ясность мысли. На деле это смесь обычной еды с травами, окончательно подавляющими любые остатки мужского желания.  Дозировки тщательно рассчитаны, достаточно, чтобы полностью подавить либидо, но не настолько, чтобы повредить здоровью или умственным способностям. Поэты едят из ее рук, как прирученные птицы, и это дает ей ощущение полного контроля. Она сидит в центре их общей трапезной на высоком кресле, а они располагаются вокруг нее на мягких подушках, как дети вокруг матери. Каждый кусочек пищи они получают лично от нее, каждый глоток вина из ее рук. Для каждого кастрированного поэта в академии приготовлена особая детская кроватка в золотой клетке. Клетки красивые, ажурная резьба по металлу, инкрустации из слоновой кости и перламутра, мягкие шелковые подушки внутри. Но это все равно клетки с замками, которые запираются на ночь. Поэты спят, свернувшись калачиком, в позе младенцев в материнском чреве. Феодора ходит между клетками по ночам, держа в руках свечу, и ее тень пляшет на стенах, создавая фантастические узоры. Она напевает им колыбельные, те самые песенки, которые пела ей мать в далеком цирке, когда она плакала от боли в исколотых ногах. «Спите, мои ангелы, спите, мои дети!» — поет она тихим голосом, - Вы освободились от бремени мужества и стали чистыми сосудами красоты. Спите и созерцайте прекрасные сны о стихах, которые завтра подарите миру». Ее голос эхом разносится по залам академии, создавая атмосферу искаженной нежности. Но самое страшное происходит, когда она начинает давать им новые имена. Старые имена, связанные с их прошлым жизнью объявляются нечистыми, привязывающие их к низшей животной природе. Новые имена выбираются из ангельской иерархии. Серафим, Херувим, Гавриил, Михаил, Рафаил, Уриил. Каждое новое имя – это акт символического рождения заново. Феодора лично проводит церемонию переименования в главном зале Академии. Поэт становится на колени перед ней, она возлагает руки на его голову и произносит: «Отныне ты не старое имя - Сын человеческий, а новое имя - Сосуд божественной красоты». Имена стираются не только из официальных документов, но и из памяти. Поэтам запрещается вспоминать свою прошлую жизнь, говорить о семьях, друзьях, любимых женщинах, ибо все это объявляется помехами на пути к чистому искусству. Нарушители подвергаются наказаниям. От лишения пищи до заключения в темный колодец???. Они благодарят ее со слезами на глазах, убежденные, что получили величайший дар. В их сознании прочно укореняется мысль о том, что они избранные, особенные, отмеченные божественной благодатью. Феодора смотрит на них и видит свое детство, только теперь она та, кто заставляет других танцевать на битом стекле своих амбиций. В этот момент во дворец приходит весть, которая нарушает идиллию Академии. Молодой поэт по имени Дамаскин, один из самых талантливых творцов империи, не только отказался явиться на призыв в Академию, но и скрылся где-то в подземельях столицы. Более того, по городу ходят слухи о стихах, написанных им против императрицы, стихах, которые тайно переписываются и передаются из рук в руки. Феодора читает эту новость в докладе начальника тайной полиции?????, и ее лицо искажается яростью. Впервые за долгое время кто-то осмелился сказать «нет» ее воле. Свиток дрожит в ее руках, буквы расплываются перед глазами от гнева. Она понимает, что этот отказ может разрушить всю ее систему, если другие поймут, что можно сопротивляться. В ту же ночь она созывает чрезвычайное собрание Академии. Все кастрированные поэты собираются в главном зале, стоя в своих белых одеяниях, как хор ангелов. Но в их глазах впервые за долгое время появляется тревога. Они чувствуют, что в их упорядоченном мире что-то изменилось. «У нас есть враг», — объявляет Феодора, и ее голос звучит, как звон похоронного колокола. Есть тот, кто осмеливается противиться чистому искусству, кто предпочитает грязь истине. Мы найдем его, мы накажем его, и его страдания станут уроком для всех, кто думает, что можно сопротивляться красоте. Охота на Дамаскина начинается на рассвете следующего дня. Феодора лично ведет отряд кастрированных поэтов, превращенных в охотников за голосами. Она одета в черное охотничье платье, в руках у нее легкий арбалет, инкрустированный серебром. Ее кастраты облачены в темные плащи с капюшонами, и их высокие неестественные крики эхом разносятся по подземельям дворца, словно стая призраков преследует живого человека. Подземелье Константинополя — это целый мир под землей, древний лабиринт туннелей, крипт, цистерн и забытых катакомб, тянущийся под всем городом. Здесь когда-то прятались первые христиане от гонений, здесь же находили убежище преступники всех мастей. Воздух внизу спертый, пропитанный запахами сырости, плесени и человеческого страха. Каждый туннель, каждая потайная комната прочесывается с тщательностью паука, плетущего сеть вокруг последней мухи. Кастрированные поэты используют свои высокие голоса, как эхолот. Они поют в темноте, и по отражению звука определяют размеры пространства, наличие тайных ходов и скрытых убежищ. Их пение в подземелье звучит особенно жутко, как заупокойная месса по еще живому человеку." Найдите того, кто осмелился сказать «нет красоте!» — кричит императрица, и ее голос ломается от ярости. В руках у нее факел из смолистого дерева, свет которого выхватывает из темноты ее искаженное лицо. Впервые за годы правления маска совершенной властительницы трещит, обнажая под ней испуганную девочку из цирка, которая боится, что зрители перестанут аплодировать ее страданиям. Поиски длятся трое суток. Отряды прочесывают не только дворцовые подземелья, но и городские катакомбы, канализационные туннели, древние церкви. цистерны для воды. К поискам подключаются лучшие следопыты империи, натасканные собаки, даже заключенные из тюрем, которым обещана свобода за поимку беглеца. Дамаскин прячется в забытой крепте??? под алтарем Дворцовой Церкви Святой Софии. Это место священно и проклято одновременно, здесь когда-то хоронили византийских мучеников, принявших смерть за веру. Стены покрыты древними фресками, изображающими святых с отрезанными языками, Жестокая ирония судьбы, что последний свободный поэт империи нашел убежище среди тех, кто пострадал за право говорить правду. Фрески почти стерлись от времени и влажности, но еще можно различить лица святых, измученные, но непреклонные. Святой Иоанн Златоуст, изгнанный за обличительные проповеди. Святой Максим Исповедник, которому отрезали язык за отказ принять еретическое учение. Святая Анастасия Узаразрешительница, замученная за помощь христианам. Все они смотрят на Дамаскина с древних стен, и в их глазах он читает одобрение своего выбора. В крипте? холодно и сыро. Свет проникает через единственную узкую щель в каменной кладке, где когда-то было окно. Дамаскин обустроил себе убежище среди старинных усыпальниц. Здесь у него постель из церковных облачений, стол из каменной плиты, светильник, в котором горит церковное масло. Еду ему тайно приносят сочувствующие, простые горожане, которые еще пустые????, что такое свободная поэзия. Три дня и три ночи он пишет свою последнюю поэму, используя собственную кровь вместо чернил. У него нет пергамента, поэтому он пишет прямо на стене крипты, рядом с изображениями мучеников. Каждая строчка — это приговор Феодоре. Каждое слово — удар кинжала в ее репутацию. Каждая рифма — плевок в лицо ее системы. Поэма рождается мучительно, как рождается ребенок. Дамаскин режет себе вены на запястье. Тонким ножом и пишет кровью, пока раны не затягиваются. Потом режет снова. Кровь — это единственные чернила, достойные последнего свободного стихотворения в империи, где поэзию кастрируют вместе с поэтами. Императрица-паук, что пожирает мужскую силу, забыла, что сама когда-то была мухой в чужой паутине. Она режет языки поэтам, но не помнит, как ее детский язык был изрезан насмешками толпы. Его стихи текут рекой боли и ярости, становясь самым честным произведением, написанным в империи за последние годы. Поэма рассказывает историю маленькой девочки, которая танцевала на осколках стекла, и превращение этой девочки в чудовище, заставляющее танцевать на осколках целую империю. В стихах есть сострадание к ребенку, которым была Феодора, но есть и беспощадное осуждение женщины, которой она стала. Дамаскин понимает ее боль, но не прощает ее методов исцеления. На четвертый день его находят. Один из кастрированных поэтов, Серафим, когда-то его звали Никифор, замечает свет, просачивающийся через щель кладки церковной стены. Кастраты окружают крипту, как стая обезумевших ангелов, их высокие голоса сливаются в нечеловеческое пение, заупокойную по еще живому человеку. Феодора входит в крипту последней, держа в руках горящую свечу. Свет пляшет на стенах, превращая древние фрески в живых свидетелей этой сцены, последнего суда над свободным словом. Ее белое платье контрастирует с черными тенями крипты, создавая образ ангела смерти, пришедшего за своей жертвой. Дамаскин стоит у стены, рядом со своей поэмой. Он не пытается бежать или сопротивляться, понимает, что его миссия выполнена. Поэма закончена, и теперь она будет жить своей жизнью, передаваясь от человека к человеку, как огонь передается от факела к факелу. Его руки и одежда окроплены собственной кровью, лицо бледно от кровопотери, но глаза горят ясным огнем. «Прочти мне то, что написал», — шепчет она, и в ее голосе слышится странная смесь любопытства и страха. Она боится услышать правду о себе, но не может не услышать, как человек боится заглянуть в зеркало, но не может не заглянуть, зная, что увидит там что-то ужасное. Дамаскин поднимает глаза, и Феодора видит в них то, что не видела уже много лет. полное отсутствие страха перед ней. Это пугает ее больше, чем восстание или заговор, потому что страх был ее главным оружием власти. Без страха она — всего лишь сломанная женщина с короной из осколков стекла. «Ты хочешь услышать правду?» — спрашивает он, и его голос звучит удивительно спокойно для человека, который знает, что через несколько минут умрет. "Тогда слушай. Но помни, правда режет сильнее любого ножа." Он читает.??????? и поэтому решила, что весь мир должен страдать вместе с ней. А женщине, которая воображала себя богиней справедливости, но была всего лишь раненым зверем, кусающим всех подряд. А властительнице, которая думала, что кастрирует ложь, а кастрировала саму способность к творчеству. Когда он заканчивает читать, в крипте повисает тишина, тяжелая, как надгробная плита. Кастрированные поэты стоят, словно статуи, не смея пошевелиться. Феодора стоит, словно вырезанная из камня, а слезы медленно стекают по ее щекам. Первые слезы за двадцать лет правления. Но это не слезы раскаяния. Это слезы ярости на того, кто осмелился показать ей правду о ней самой. «Выбирайте,» — говорит она кастрированным поэтом, указывая на Дамаскина. Ее голос дрожит от едва сдерживаемой ярости, и в свете свечи ее лицо кажется лицом демона. «Либо вы его кастрируете сами, своими руками, либо я сделаю с вами то же: лишу жизни. Выбирайте между его болью и своей смертью". И тут происходит самое страшное. Ее бывшие жертвы без колебаний набрасываются на последнего свободного поэта империи. Они держат его, пока один из них, тот, кто когда-то был Феофаном, а теперь зовется Гавриилом, проводит процедуру дрожащими руками. Превращенные в палачей жертвы оказываются более жестокими, чем их мучители. Дамаскин не кричит. Он только  шепчет строчки своей поэмы, пока боль не лишает его сознания. Его последние слова, строка о том, что истинную поэзию нельзя кастрировать, потому что она живет не в теле, а в душе. Эти слова врезаются в память всех присутствующих, как клеймо на коже. Фестиваль чистых мусс, ????организованный в честь окончательной победы над нечистой поэзией, начинается через неделю после поимки Дамаскина. Подготовка к празднику идет целый месяц. Весь Константинополь превращен в гигантскую сцену для торжества извращенного искусства. Улицы города украшены белыми знаменами с  вышивкой. На каждом знамени — строчка из произведений кастрированных поэтов, выполненная золотыми нитями по белому шелку." Боль очищает душу от скверны. Страдания — мать красоты. Благословенны лишенные плоти, ибо их дух воспарит" - эти и сотни других строк на флагах развиваются на ветру, превращая город в гигантскую антологию искалеченного искусства. Воздух Константинополя в дни фестиваля пропитан ладаном и едва уловимым запахом крови, священным ароматом новой эстетики. Из всех церквей города звучат звуки литургий, специально сочиненных кастрированными поэтами. Их высокие голоса сливаются в нечеловеческую симфонию, которая слышна даже за стенами города. Главная площадь перед дворцом, Августейон, превращена в исполинскую шахматную доску размером огромных рамеров. Клетки выложены из мрамора двух цветов, белого и черного. Каждая клетка размером (плетр - мера длины в Византии.) На этой доске кастрированные поэты выступают в роли живых фигур, одетых в костюмы, изображающие шахматные фигуры. Феодора восседает на троне в центре доски на возвышении высотой в 15 футов????. Трон изготовлен из белого мрамора и инкрустирован золотом, а сама императрица одета в платье невесты, белоснежное одеяние, расшитое жемчугом и бриллиантами. На голове у нее корона из горного хрусталя, символизирующая чиновизующую ???? чистоту ее миссии. Она передвигает своих поэтов-пешек взмахом руки, и они покорно движутся по клеткам гигантской доски. Каждая фигура — это живой человек, одетый в соответствующий костюм. Пешки носят простые белые туники, ладьи — костюмы, воры с изображением этих животных, кони, маски лошадиных голов. Когда одна фигура съедает другую по правилам шахмат, проигравший должен лечь на клетку и изобразить смерть, а затем прочесть стихотворение о собственном поражении. Эти стихи заранее заготовлены. Каждый поэт должен иметь при себе оду на случай шахматной смерти. Темы од строго определены. Покорность воле императрицы, радость служения искусству, благодарность, за очищение. «Смотрите, как прекрасно искусство, очищенное от лжи», – провозглашает императрица, и ее голос, усиленный специальными трубами, разносится над площадью. Толпа зрителей в несколько тысяч человек стоит по периметру площади за специальными барьерами. Они аплодируют, но в их аплодисментах нет энтузиазма, люди хлопают механически, по принуждению. В центре площади возвышается огромный костер, сложенный из всех рукописей некастрированных. Это пирамида из свитков, кодексов, книг, табличек, тысячи произведений, представляющих столетия мужской поэзии. Рукописи сложены так искусно, что пирамида напоминает гигантский алтарь для жертвоприношения, среди обреченных на сожжение произведений - творения великих поэтов прошлого. Здесь Гомер с его Илиадой и Одиссеей, Вергилий с Энеидой, Овидий с Метаморфозами, сотни византийских поэтов, чьи имена, когда-то гремели по всей империи. Все эти голоса должны замолчать навсегда, чтобы звучали только высокие, бесполые голоса кастратов. Феодора лично поджигает эту пирамиду из слов, взяв горящий факел и торжественно приложив его к основанию костра. Пламя жадно хватается за сухой пергамент и папирус, и вскоре над площадью поднимается столб огня высотой в 100 футов?????. Дым черный и густой, он застилает солнце и окутывает город тьмой среди белого дня. Кастраты читали молитвы, чувствуя, что в мире произошло что-то непоправимое. Птицы замолкают, собаки воют, лошади встают на дыбы, даже животные чувствуют противоестественность происходящего. Но апогей праздника наступает, когда на площадь выносят стеклянные сосуды с отрезанными частями всех кастрированных поэтов. Сосуды изготовлены из лучшего венецианского стекла, каждый украшен золотой оправой и драгоценными камнями. Внутри каждого сосуда в специальной жидкости, хранится то, что когда-то делала поэта мужчиной. Сосуды расставлены по периметру площади на высоких постаментах, как священные реликвии в храме. Каждый сосуд подписан именем поэта и датой его очищения. Народ проходит мимо этих экспонатов, как паломники мимо святынь, но на лицах людей читается не благоговение, а ужас. Феодора танцует вокруг этих сосудов в центре площади, как когда-то танцевала на осколках в цирке. Но теперь... она заставляет танцевать на битом стекле чужой мужественности целую империю. Ее движения грациозны и жестки одновременно. Каждый шаг, каждый поворот, каждый взмах руки напоминает о том, что она полновластная хозяйка человеческих судеб. Танец длится час, и все это время кастрированные поэты поют ей славу. Их голоса устали, становятся хриплыми, но они продолжают петь из страха прекратить. Некоторые падают в обморок от напряжения, но их поднимают, и заставляют петь дальше. Музыка должна звучать непрерывно, как биение сердца новой империи. Финалом становится массовое сжигание всех портретов некастрированных поэтов прошлого. Сотни картин и фресок, изображающих великих творцов древности, сбрасываются в костер. Лица Гомера, Вергилия, Овидия,---- НЕ БЫЛО ИХ НАрисованных ЛИЦ  всех великих творцов древности превращаются в пепел, под ликующие крики толпы. Феодора стоит на своем возвышении и развеивает этот пепел над городом с высокой башни, объявляя, пусть ветер унесет последние следы лживой поэзии, а земля породит новую честную красоту. Пепел падает на головы зрителей, как черный снег, и люди стряхивают его с волос и одежды, не зная, что касаются праха величайших гениев человечества. Празднование длится всю ночь. Улицы города освещены тысячами факелов, в каждом уголке играют оркестры, на площадях читают стихи очищенные поэты. Константинополь превращается в гигантский театр абсурда, где главные роли исполняют искалеченные актеры. К утру что-то ломается в самой Феодоре. Может быть, это усталость от собственного триумфа. А может, эхо слов Дамаскина, которые не дают ей покоя всю ночь. Она смотрит на спящих от изнеможения кастрированных поэтов, лежащих прямо на площади в своих белых одеяниях, и впервые задается вопросом, а что, если она не освободила искусство, а убило его? В предрассветном сумраке константинопольские улицы кажутся декорациями к спектаклю, который закончился, но актеры забыли покинуть сцену. Развивающиеся знамена с цитатами выглядят как саваны, костер на площади догорает, испуская черный дым, а пепел сожженных книг все еще носится в воздухе, как призраки убитых слов. Озарение приходит неожиданно, как приходят все настоящие прозрения. В внезапно и болезненно. Утром после фестиваля один из старейших кастрированных поэтов по имени Херувим, когда-то его звали Панкратий, он был известным автором любовных элегий, начинает петь во сне детскую колыбельную. Голос его дрожит от старости и усталости, но мелодия узнаваема сразу. Феодора узнает песенку. Это та самая колыбельная, которую пела ей мать в цирке, когда она плакала от боли в исполосованных ногах. Простая мелодия, простые слова о маленькой птичке, что  потеряла крылышки, но научилась петь прекраснее всех. Мать пела ее шепотом, чтобы не разбудить отца, боясь его гнева даже в момент утешения дочери. Женщина, которая двадцать лет не пролила ни слезинки, вдруг рыдает, как потерянное дитя. Слезы льются по ее щекам потоками, смывая краски, обнажая под искусственной красотой лицо того самого ребенка, что когда-то танцевал на осколках. Она плачет навзрыд, и ее рыдания эхом отдаются в пузырьки.??????? в пустых залах дворца. «Что я наделала?» — шепчет она, стоя среди золотых клеток со своими искалеченными поэтами. Впервые за годы правления она видит их не как произведения искусства или символы своей власти, а как людей, сломанных, растерянных, навсегда лишенных того, что делала их мужчинами. Ее ангелы творчества больше похожи на призраков самих себя. Она подходит к каждой клетке, смотрит на спящих кастратов, и в каждом узнает того ребенка из цирка, которым она когда-то была сама. Вот Серафим, Феофан, свернулся калачиком, как испуганный ребенок. Вот Гавриил, аристократ, даже во сне сжимает кулаки, защищаясь от невидимой угрозы. Вот Михаил, Дамаскин, его лицо искажено болью даже в бессознательном состоянии. Каждое лицо - это зеркало ее собственного детства, ее собственной боли, которую она перенесла на других, думая исцелиться, но боль не исцелилась. Она только распространилась, как зараза, переходя от жертвы к жертве, от поколения к поколению.  Феодора бежит в свои покои и в припадке ярости начинает уродовать все зеркала, эти произведение искусства, каждое стоит целое состояние, привезено из далеких стран мастерами, чьи имена гремели по всей империи, но сейчас они для нее враги, показывающие то, чего она не хочет видеть





АНДРЕЙ ТАРКОВСКИЙ. СЛОВО ОБ АПОКАЛИПСИСЕ

       От Редакции журнала. В 1984 году в рамках Сент-Джеймского фестиваля в Лондоне была организована ретроспектива фильмов Андрея Тарковского, который в это время, поставив оперу «Борис Годунов» Мусоргского в театре Ковент Гарден, готовился к съемкам «Жертвоприношения». В нескольких аудиториях он выступал перед зрителями на тему «Создание фильма и ответственность художника», отвечал на вопросы. В одной из лондонских церквей Тарковский произнес «Слово об Апокалипсисе».

       Я не слишком привык к выступлениям, подобное которым собираюсь сделать сам, к выступлениям в таком месте, как церковь. Я несколько робею со своими мирскими концепциями. Но поскольку я не собираюсь делать никаких специальных докладов, а просто попытаюсь размышлять по поводу того, что означает Апокалипсис для меня как для художника, то, думаю, это как-то спасет положение и объяснит, почему я на это решаюсь здесь.
       Сам факт моего участия в этом фестивале носит, на мой взгляд, характер вполне апокалиптический. В том смысле, что если б мне несколько месяцев назад сказали, что это возможно, я не поверил бы. Однако последнее время сама моя жизнь складывается несколько апокалиптически, следовательно, и этот шаг вполне естественный и логический.
       Пожалуй, Апокалипсис — самое великое поэтическое произведение, созданное на земле. Это феномен, который по существу выражает все законы, поставленные перед человеком свыше. Мы знаем, что в течение многого-многого времени идут споры по поводу разночтения тех или других кусков в Откровении Святого Иоанна. То есть, грубо говоря, мы привыкли к тому, что Откровение толкуется, что его истолковывают. Это как раз то, чего, на мой взгляд, делать не следует, потому что Апокалипсис толковать невозможно. Потому что в Апокалипсисе нет символов. Это образ. В том смысле, что если символ возможно интерпретировать, то образ — нельзя. Символ можно расшифровать, вернее, вытащить из него определенный смысл, определенную формулу, тогда как образ мы не способны понять, а способны ощутить и принять. Ибо он имеет бесконечное количество возможностей для толкования. Он как бы выражает бесконечное количество связей с миром, с абсолютным, с бесконечным. Апокалипсис является последним звеном в этой цепи, в этой книге — последним звеном, завершающим человеческую эпопею — в духовном смысле слова.
       Мы живем в очень тяжелое время, и сложности его усиливаются с каждым годом. Хотя, немножко зная историю, мы можем вспомнить, что уже не раз говорилось о приближении апокалиптических времен. Сказано: «Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающий написанное в нем; ибо время близко»[1]. Тем не менее, условность времени настолько очевидна, что мы не можем с точностью определить, когда настанет то, о чем пишет Иоанн. Это может случиться завтра, это может случиться через тысячелетие. В том-то и смысл такого духовного состояния человека, который должен ощущать ответственность перед собственной жизнью. Невозможно представить себе, что Откровение возникло тогда, когда наше время исчерпалось. Поэтому нельзя сделать никаких выводов из текста Апокалипсиса по поводу времени как такового.
       Вы, наверное, заметили, что в Апокалипсисе очень много точных цифр, дат. Перечисляется число жертв и число праведников. Но, с моей точки зрения, это вовсе ничего не значит, это как бы образная система, которая воспринимается эмоционально. Цифры, какие-то точные моменты важны в ощущении человеческой судьбы, в знании будущего. Объясню примером. Я с детства очень любил книгу «Робинзон Крузо» — мне всегда ужасно нравилось и возбуждало перечисление того, что было выброшено на берег и что являлось добычей Крузо. Мы живем материализовано, повторяя о существовании пространства и времени. То есть мы живем благодаря наличию этого феномена или двух феноменов и очень чувствительны к ним, потому что они ограничивают наши физические рамки. Но ведь, как известно, человек создан по образу и подобию Божию и, значит, обладает свободой воли, способностью к творчеству. Последнее время — не просто последнее, а довольно длительное — мы часто задаем себе вопрос: а не греховно ли вообще творчество? Почему же возникает такой вопрос, если мы заведомо знаем, что творчество напоминает нам о том, что мы созданы, что у нас один Отец? Почему возникает такая, я бы сказал, кощунственная мысль? Потому что культурный кризис последнего столетия привел к тому, что художник может обходиться без каких-либо духовных концепций. Когда творчество является каким-то инстинктом, что ли. Ведь мы знаем, что некоторые животные тоже обладают эстетическим чувством и могут создавать нечто завершенное в формальном, натуральном смысле. Ну, скажем, соты, которые пчелы создают для того, чтобы класть туда мед. Художник стал относиться к таланту, который ему дан, как к своей собственности, а отсюда появилось право считать, что талант ни к чему его не обязывает. Этим объясняется та бездуховность, которая царит в современном искусстве. Искусство превращается или в какие-то формалистические поиски, или в товар для продажи. Вам не стоит объяснять, что кинематограф находится в пике этого положения, ведь, как известно, он родился в конце прошлого века на ярмарке с целью чистого заработка.
       Я недавно был в Ватиканском музее. Там огромное количество залов, посвященных современной религиозной живописи. Конечно, это надо видеть, потому что это ужасно. И я не понимаю, почему эти, простите меня, произведения располагаются на стенах такого музея. Как это может удовлетворять людей религиозных и, в частности, церковную католическую администрацию. Это просто поразительно.
       О современном кризисе. Мы живем в ошибочном мире. Человек рожден свободным и бесстрашным. Но история наша заключается в желании спрятаться и защититься от природы, которая все больше и больше заставляет нас тесниться рядом друг с другом. Мы общаемся не потому, что нам нравится общаться, не для того, чтобы получать наслаждение от общения, а чтобы не было так страшно. Эта цивилизация ошибочная, если наши отношения строятся на таком принципе. Вся технология, весь так называемый технический прогресс, который сопровождает историю, по существу создает протезы — он удлиняет наши руки, обостряет зрение, позволяет нам передвигаться очень быстро. И это имеет принципиальное значение. Мы сейчас передвигаемся в несколько раз быстрее, чем в прошлом веке. Но мы не стали от этого счастливее. Наша личность, наша, так сказать, personnalite вступила в конфликт с обществом. Мы не развиваемся гармонически, наше духовное развитие настолько отстало, что мы уже являемся жертвами лавинного процесса технологического роста. Мы не можем вынырнуть из этого потока, даже если бы хотели. В результате, когда у человечества появилась потребность в новой энергии для технологического развития, когда оно открыло эту энергию, то нравственно оно оказалось не готово, чтобы использовать ее в свое благо. Мы, как дикари, которые не знают, что делать с электронным микроскопом. Может быть, им забивать гвозди, разрушать стены? Во всяком случае, становится ясно, что мы рабы этой системы, этой машины, которую остановить уже невозможно.
       Затем, в плане исторического развития мы настолько стали не доверять друг другу, не верить, что можем помочь друг другу (хотя все делалось для того, чтобы сообща выжить), что мы сами, каждый из нас персонально, по существу не участвуем в общественной жизни. Личность не имеет никакого значения. То есть, короче говоря, мы теряем то, что нам было дано с самого начала, — свободу выбора, свободу воли. Вот почему я считаю нашу цивилизацию ошибочной. Русский философ и историк Николай Бердяев очень тонко заметил, что в истории цивилизации существуют два этапа. Первый — это история культуры, когда развитие человека боле или менее гармонично и основано на духовной основе, и второй, когда начинается цепная реакция, не подчиненная воле человека, когда динамика выходит из-под контроля, когда общество теряет культуру.
       Что такое Апокалипсис? Как я уже сказал, на мой взгляд, — это образ человеческой души с ее ответственностью и обязанностями. Каждый человек переживает то, что явилось темой Откровения святого Иоанна. То есть не может не переживать. И в конечном счете поэтому, именно поэтому мы можем говорить, что смерть и страдание по существу равнозначны, если страдает и умирает личность или заканчивается цикл истории, и умирают и страдают миллионы. Потому что человек способен перенести только тот болевой барьер, который ему доступен.
       О нашем конформизме. В Откровении Иоанна сказано: «Знаю твои дела; ты не холоден и не горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[2]. То есть, равнодушие, безучастие приравнивается к греху, к преступлению перед Творцом. С другой стороны: «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся»[3]. Короче говоря, это ощущение человека кающегося, это, в общем-то, начало пути. Такие ощущения приходят к разным людям по-разному и в разное время. Скажем, Достоевский. Существует версия, что это религиозный, православный писатель, который рассказал о своих поисках и о свойствах своей веры. Мне кажется, это не совсем так. Достоевский сделал свои великие открытия только потому, что был первым из тех, кто ощутил и выразил проблемы бездуховности. Его герои страдают оттого, что не могут верить. Они хотят, но они утеряли этот орган, которым верят. Атрофировалась совесть. И с каждым годом Достоевский становился как-то все более и более понятным, даже модным. Именно за счет того, что эта проблема разрастается все шире и шире. Потому что самое трудное — верить. Потому что надеяться на благодать в общем-то невозможно. Конечно, счастлив человек, которого посетило это состояние. Но далеко не каждый может этим похвастаться. Главное для того, чтобы ощутить себя свободным и счастливым, — это бесстрашие.
       Каким-то волшебным способом все эти проблемы заключены в Апокалипсисе. Апокалипсис — это, в конечном счете, рассказ о судьбе. О судьбе человека, который неразрывен между собою как личностью и обществом. Когда природа спасает вид от вымирания, то животные не ощущают драмы существования. Постольку, поскольку человек сам выбирает свой путь благодаря свободе воли, он не может спасти всех, но может спасти только себя. Именно поэтому он может спасти других. Мы не знаем, что такое любовь, мы с чудовищным пренебрежением относимся сами к себе. Мы неправильно понимаем, что такое любить самого себя, даже стесняемся этого понятия. Потому что думаем, что любить себя — значит быть эгоистом. Это ошибка. Потому что любовь — это жертва. В том смысле, что человек не ощущает ее — это можно заметить со стороны, третьим лицом. И вы, конечно, знаете это, ведь сказано: полюби своего ближнего, как самого себя. То есть любить самого себя — это как бы основа чувства, мерило. И не только потому, что человек осознал сам себя и смысл своей жизни, но и потому также, что начинать всегда следует с самого себя.
       Я не хочу сказать, что преуспел во всем том, о чем сейчас говорю. И естественно, далек от того, чтобы ставить себя в виде примера. Наоборот, я считаю, что все мои несчастья проистекают именно из того, что не следую собственным советам. Беда заключается в том, что и обстоятельства ясны, и ясен результат, к которому приведет нас ошибочный взгляд на вещи. Но неверно было бы думать, что Апокалипсис несет в себе только концепцию наказания. Может быть, главное, что он несет, — это надежда. Несмотря на то, что время близко, — для каждого из нас в отдельности оно действительно очень близко, — но для всех вместе никогда не поздно. Апокалипсис страшен каждому в отдельности, но для всех вместе в нем есть надежда. И в этом смысл Откровения. В конечном счете, вот эта диалектика, выраженная образным способом, для художника является таким инспирирующим, вдохновляющим началом, что поневоле удивляешься, сколько можно найти в нем точек опоры в любом состоянии души.
       По поводу гибели пространства и времени, перехода их в новое состояние сказаны поразительно прекрасные слова. По поводу исчезновения пространства: «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо свилось, свившись как свиток; всякая гора и остров двинулись с мест своих»[4]. Небо, которое скрылось, свившись, как свиток. Я не читал ничего более прекрасного. А вот еще о том, что произошло после снятия седьмой печати. Ну что может сказать любой художник о способе, которым это выражено! Как можно выразить не только это напряжение, но этот порог! «И когда Он (то есть Агнец — А.Т.) снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса»[5]. Как сказал мой друг, — здесь слова излишни. Снята седьмая печать — и что происходит? Ничего. Наступает тишина. Это невероятно! Это отсутствие образа в данном случае является самым сильным образом, который только можно себе вообразить. Какое-то чудо!
       Есть книга, в которой автор, Кастанеда, написал историю журналиста, то есть свою историю о том, как он учился у одного мексиканского колдуна. Это потрясающе интересная книга. Но дело даже не в этом. Возникла легенда, что никакого колдуна не было, что это никакие не дневниковые записи, а все выдумано Кастанедой — и способ собственного обучения, при помощи которого он хочет изменить мир, и сам колдун, и его метод. Но это нисколько не упрощает суть дела, наоборот, усложняет ее. То есть если все это изобретено одним человеком, то это еще большее чудо, чем если бы существовало на самом деле. Короче говоря, моя мысль сводится к тому, что художественный образ, в конечном счете, всегда является чудом.
       Вот еще кусочек из десятой главы. По поводу времени сказано тоже очень красиво: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю, и все, что на ней, и море, и все, что в нем, что времени уже не будет»[6]. Это выглядит как обещание, как надежда. И тем не менее, остается тайна. Потому что в Апокалипсисе есть одно место, которое выглядит совершенно странно для Откровения. «И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов и не пиши сего»[7]. Интересно, что Иоанн скрыл от нас? И почему он сказал, что что-то скрыл? К чему эта странная интермедия, ремарка? Эти перипетии взаимоотношений Ангела и Иоанна Богослова? Что это было, чего не надо знать человеку? Ведь смысл Откровения заключается как раз в том, чтобы человек знал. Может быть, само понятие знания делает нас несчастными? Вы помните: «И знание умножает скорбь»? Почему? Или надо было скрыть от нас нашу судьбу? Какой-то момент судьбы? Я бы, например, совершенно не мог бы жить, если бы знал пророчество о собственной жизни. То есть, видимо, жизнь теряет всякий смысл, если я знаю, как она кончится. Конечно, я имею в виду мою личную судьбу. В этой детали есть какое-то невероятное, совершенно нечеловеческое благородство, перед которым человек чувствует себя младенцем и беззащитным и одновременно охраняемым. Это сделано для того, чтобы знание наше было неполным, чтобы не осквернить бесконечность, чтобы оставить надежду. В незнании человеческом есть надежда. Незнание — благородно. Знание вульгарно. Поэтому такая забота, которая выражена в Апокалипсисе, дает мне надежду в большей степени, нежели пугает.
       И теперь я задаю себе вопрос: что я должен делать, если я прочел Откровение? Совершенно ясно, что я уже не могу быть прежним не просто потому, что изменился, а потому, что мне было сказано: зная то, что я узнал, я обязан измениться.
       В связи со всем этим я начинаю думать, что искусство, которым я занимаюсь, возможно только в том смысле, если оно не выражает меня самого, а аккумулирует в себе то, что я могу уловить, общаясь с людьми. Искусство становится грешным, как только я начинаю употреблять его в своих интересах. И самое главное, что я перестаю быть себе интересным. Может быть, с этого и начинается моя любовь по отношению к самому себе.
       Я хочу поблагодарить тех, кто пригласил меня на сегодняшнюю встречу, хотя я и не хотел вам ничего открыть нового. Я хотел — и получил то, что хотел, — размышляя в вашем присутствии таким образом, почувствовать важность этого момента и процесса. Вы мне дали возможность прийти к каким-то выводам и воротить какие-то мысли, потому что думать об этом в одиночестве невозможно. И, скажем, собираясь делать свою новую картину, собираясь делать новый шаг в этом направлении, мне совершенно ясно, что я должен относиться к нему не как к свободному творчеству, а как к поступку, как к вынужденному акту, когда уже работа не может приносить удовлетворение, а является каким-то тяжелым и даже гнетущим долгом. По правде говоря, я никогда не понимал, что художник может быть счастлив в процессе своего творчества. Или слово это неточное? Счастлив? Нет, никогда. Человек живет не для того, чтобы быть счастливым. Есть вещи гораздо более важные, чем счастье.
       Спасибо большое.
       (Долгие овации.)

       Лондон, 1984 г.

       Публикация В. Ишимова и Р. Шейко

       От публикаторов. В 1984 году мы были в Лондоне, и в нашем распоряжении оказались магнитофонные записи «Слова об Апокалипсисе» и еще двух встреч Тарковского с лондонскими зрителями. Когда он узнал об этом, то передал нам через друзей просьбу – по приезде в Москву снять с этих записей копии и отдать их его сыну. Мы выполнили просьбу Андрея Арсеньевича Тарковского.

ПРИМЕЧАНИЯ
       [1] Апок. 1:3.
       [2] Апок. 3:15–16.
       [3] Апок. 3:19.
       [4] Апок. 6:13–14.
       [5] Апок. 8:1.
       [6] Апок. 10:5–6.
       [7] Апок. 10:4.


       Первая публикация: журнал «Искусство кино». 1989. № 2


-------
* Декаданс в поэзии тесно связан с антихристианскими настроениями, поскольку это направление возникло как протест против устоявшихся моральных и религиозных норм.

Основные черты декадентской поэзии с антихристианским уклоном:

Отрицание духовных идеалов. Декаденты отвергали традиционные христианские ценности, считая их устаревшими и не соответствующими реальности.

Культ страдания. В поэзии декаданса страдание воспевалось как путь к истинному познанию мира, противопоставленный христианскому идеалу духовного совершенства.

Двоемирие. Поэты-декаденты верили в существование параллельных миров — реального и потустороннего, где тёмные силы играли важную роль.

Демонические мотивы. В произведениях часто встречались образы дьявола, грехопадения, искушения, противопоставленные христианской морали.

Эстетика упадка. Красота увядания, смерти, разложения воспевалась как высшая форма художественного выражения, что противоречило христианскому пониманию красоты как божественного начала.

В русской поэзии черты антихристианского декаданса можно найти у:

Н. Некрасова (ранний период)

З. Гиппиус

Ф. Сологуба

В. Брюсова (раннее творчество)

Декаденты стремились создать новую систему ценностей, противопоставленную традиционной христианской морали, где искусство и индивидуализм ставились выше религиозных догм. Они видели в упадке культуры не только трагедию, но и возможность для рождения нового, пусть и мрачного, мироощущения ведущего в ад..