Александр Пушкин Домик в Коломне in English

Александр Пушкин «Домик в Коломне»

I.

Четырёстопный ямб мне надоел:
Им пишет всякой. Мальчикам в забаву
Пора б его оставить. Я хотел
Давным-давно приняться за октаву.
А в самом деле: я бы совладел
С тройным созвучием. Пущусь на славу.
Ведь рифмы запросто со мной живут;
Две придут сами, третью приведут.

II.

А чтоб им путь открыть широкой, вольный,
Глаголы тотчас им я разрешу…
Вы знаете, что рифмой наглагольной
Гнушаемся мы. Почему? спрошу.
Так писывал Шихматов богомольный;
По большей части так и я пишу.
К чему? скажите; уж и так мы голы.
Отныне в рифмы буду брать глаголы.

III.

Не стану их надменно браковать,
Как рекрутов, добившихся увечья,
Иль как коней, за их плохую стать, —
А подбирать союзы да наречья;
Из мелкой сволочи вербую рать.
Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,
Хоть весь словарь; что слог, то и солдат —
Все годны в строй: у нас ведь не парад.

IV.

Ну, женские и мужеские слоги!
Благословясь, попробуем: слушай!
Ровняйтеся, вытягивайте ноги
И по три в ряд в октаву заезжай!
Не бойтесь, мы не будем слишком строги;
Держись вольней и только не плошай,
А там уже привыкнем, слава богу,
И выедем на ровную дорогу.

V.

Как весело стихи свои вести
Под цыфрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем,
А стихотворец… с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон.

VI.

Немного отдохнем на этой точке.
Что? перестать или пустить на пе?…
Признаться вам, я в пятистопной строчке
Люблю цезуру на второй стопе.
Иначе стих то в яме, то на кочке,
И хоть лежу теперь на канапе,
Всё кажется мне, будто в тряском беге
По мерзлой пашне мчусь я на телеге.

VII.

Что за беда? не всё ж гулять пешком
По невскому граниту иль на бале
Лощить паркет или скакать верхом
В степи киргизской. Поплетусь-ка дале,
Со станции на станцию шажком,
Как говорят о том оригинале,
Который, не кормя, на рысаке
Приехал из Москвы к Неве-peке.

VIII.

Скажу, рысак! Парнасской иноходец
Его не обогнал бы. Но Пегас
Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
Иссох. Порос крапивою Парнас;
В отставке Феб живет, а хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.

IX.

Усядься, муза: ручки в рукава,
Под лавку ножки! не вертись, резвушка!
Теперь начнем. — Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка
С одною дочерью. У Покрова
Стояла их смиренная лачужка
За самой буткой. Вижу как теперь
Светелку, три окна, крыльцо и дверь.

X.

Дни три тому туда ходил я вместе
С одним знакомым перед вечерком.
Лачужки этой нет уж там. На месте
Ее построен трехэтажный дом.
Я вспомнил о старушке, о невесте,
Бывало, тут сидевших под окном,
О той поре, когда я был моложе,
Я думал: живы ли они? — И что же?

XI.

Мне стало грустно: на высокой дом
Глядел я косо. Если в эту пору
Пожар его бы охватил кругом,
То моему б озлобленному взору
Приятно было пламя. Странным сном
Бывает сердце полно; много вздору
Приходит нам на ум, когда бредем
Одни или с товарищем вдвоем.

XII.

Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою,
Кто в сердце усыпляет или давит
Мгновенно прошипевшую змию;
Но кто болтлив, того молва прославит
Вмиг извергом… Я воды Леты пью,
Мне доктором запрещена унылость:
Оставим это, — сделайте мне милость!

XIII.

Старушка (я стократ видал точь-в-точь
В картинах Рембрандта такие лица)
Носила чепчик и очки. Но дочь
Была, ей-ей, прекрасная девица:
Глаза и брови — темные как ночь,
Сама бела, нежна, как голубица;
В ней вкус был образованный. Она
Читала сочиненья Эмина,

XIV.

Играть умела также на гитаре
И пела: Стонет сизый голубок,
И Выду ль я, и то, что уж постаре,
Всё, что у печки в зимний вечерок,
Иль скучной осенью при самоваре,
Или весною, обходя лесок,
Поет уныло русская девица,
Как музы наши грустная певица.

XV.

Фигурно иль буквально: всей семьей,
От ямщика до первого поэта,
Мы все поем уныло. Грустный вой
Песнь русская. Известная примета!
Начав за здравие, за упокой
Сведем как раз. Печалию согрета
Гармония и наших муз и дев.
Но нравится их жалобный напев.

XVI.

Параша (так звалась красотка наша)
Умела мыть и гладить, шить и плесть;
Всем домом правила одна Параша.
Поручено ей было счеты весть,
При ней варилась гречневая каша
(Сей важный труд ей помогала несть
Стряпуха Фекла, добрая старуха,
Давно лишенная чутья и слуха).

XVII.

Старушка мать, бывало, под окном
Сидела; днем она чулок вязала,
А вечером за маленьким столом
Раскладывала карты и гадала.
Дочь, между тем, весь обегала дом,
То у окна, то на дворе мелькала,
И кто бы ни проехал иль ни шел,
Всех успевала видеть (зоркой пол!).

XVIII.

Зимою ставни закрывались рано,
Но летом до-ночи растворено
Всё было в доме. Бледная Диана
Глядела долго девушке в окно.
(Без этого ни одного романа
Не обойдется; так заведено!)
Бывало, мать давным-давно храпела,
А дочка — на луну еще смотрела.

XIX.

И слушала мяуканье котов
По чердакам, свиданий знак нескромный,
Да стражи дальный крик, да бой часов —
И только. Ночь над мирною Коломной
Тиха отменно. Редко из домов
Мелькнут две тени. Сердце девы томной
Ей слышать было можно, как оно
В упругое толкалось полотно.

XX.

По воскресеньям, летом и зимою,
Вдова ходила с нею к Покрову
И становилася перед толпою
У крылоса налево. Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову — и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.

XXI.

Туда, я помню, ездила всегда
Графиня…. (звали как, не помню, право)
Она была богата, молода;
Входила в церковь с шумом, величаво;
Молилась гордо (где была горда!).
Бывало, грешен; всё гляжу направо,
Всё на нее. Параша перед ней
Казалась, бедная, еще бедней.

XXII.

Порой графиня на нее небрежно
Бросала важный взор свой. Но она
Молилась богу тихо и прилежно
И не казалась им развлечена.
Смиренье в ней изображалось нежно;
Графиня же была погружена
В самой себе, в волшебстве моды новой,
В своей красе надменной и суровой.

XXIII.

Она казалась хладный идеал
Тщеславия. Его б вы в ней узнали;
Но сквозь надменность эту я читал
Иную повесть: долгие печали,
Смиренье жалоб…. В них-то я вникал,
Невольный взор они-то привлекали….
Но это знать графиня не могла
И, верно, в список жертв меня внесла.

XXIV.

Она страдала, хоть была прекрасна
И молода, хоть жизнь ее текла
В роскошной неге; хоть была подвластна
Фортуна ей; хоть мода ей несла
Свой фимиам, — она была несчастна.
Блаженнее стократ ее была,
Читатель, новая знакомка ваша,
Простая, добрая моя Параша.

XXV.

Коса змией на гребне роговом,
Из-за ушей змиею кудри русы,
Косыночка крест-на-крест иль узлом,
На тонкой шее восковые бусы —
Наряд простой; но пред ее окном
Всё ж ездили гвардейцы черноусы,
И девушка прельщать умела их
Без помощи нарядов дорогих.

XXVI.

Меж ими кто ее был сердцу ближе,
Или равно для всех она была
Душою холодна? увидим ниже,
Покаместь мирно жизнь она вела,
Не думая о балах, о Париже,
Ни о дворе (хоть при дворе жила
Ее сестра двоюродная, Вера
Ивановна, супруга гоф-фурьера).

XXVII.

Но горе вдруг их посетило дом:
Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,
Слегла. Напрасно чаем и вином,
И уксусом, и мятною припаркой
Ее лечили. В ночь пред рождеством
Она скончалась. С бедною кухаркой
Они простились. В тот же день пришли
За ней и гроб на Охту отвезли.

XXVIII.

Об ней жалели в доме, всех же боле
Кот Васька. После вдовушка моя
Подумала, что два, три дня — не доле —
Жить можно без кухарки; что нельзя
Предать свою трапезу божьей воле.
Старушка кличет дочь: «Параша!» — «Я!»
— «Где взять кухарку? сведай у соседки,
Не знает ли. Дешевые так редки». —

XXIX.

— «Узнаю, маменька». И вышла вон,
Закутавшись. (Зима стояла грозно,
И снег скрыпел, и синий небосклон,
Безоблачен, в звездах, сиял морозно.)
Вдова ждала Парашу долго; сон
Ее клонил тихонько; было поздно,
Когда Параша тихо к ней вошла,
Сказав: — «Вот я кухарку привела».

XXX.

За нею следом, робко выступая,
Короткой юбочкой принарядясь,
Высокая, собою недурная,
Шла девушка и, низко поклонясь,
Прижалась в угол, фартук разбирая.
— «А что возьмешь?» — спросила, обратясь,
Старуха. — «Всё, что будет вам угодно»,
Сказала та смиренно и свободно.

XXXI.

Вдове понравился ее ответ.
— «А как зовут?» — «А Маврой». — «Ну, Мавруша,
Живи у нас; ты молода, мой свет:
Гоняй мужчин. Покойница Феклуша
Служила мне в кухарках десять лет,
Ни разу долга чести не наруша.
Ходи за мной, за дочерью моей,
Усердна будь; присчитывать не смей». —

XXXII.

Проходит день, другой. В кухарке толку
Довольно мало: то переварит,
То пережарит, то с посудой полку
Уронит; вечно всё пересолит. —
Шить сядет — не умеет взять иголку,
Ее бранят — она себе молчит;
Везде, во всем уж как-нибудь подгадит.
Параша бьется, а никак не сладит.

XXXIII.

Поутру, в воскресенье, мать и дочь
Пошли к обедне. Дома лишь осталась
Мавруша; видите ль: у ней всю ночь
Болели зубы; чуть жива таскалась;
Корицы нужно было натолочь, —
Пирожное испечь она сбиралась.
Ее оставили; но в церкве вдруг
На старую вдову нашел испуг.

XXXIV.

Она подумала: «В Мавруше ловкой
Зачем к пирожному припала страсть?
Пирожница, ей-ей, глядит плутовкой!
Не вздумала ль она нас обокрасть
Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой
Для праздника! Ахти, какая страсть!»
Так думая, старушка обмирала
И наконец, не вытерпев, сказала:

XXXV.

— «Стой тут, Параша. Я схожу домой,
Мне что-то страшно». Дочь не разумела,
Чего ей страшно. С паперти долой
Чуть-чуть моя старушка не слетела;
В ней сердце билось, как перед бедой.
Пришла в лачужку, в кухню посмотрела, —
Мавруши нет. Вдова к себе в покой
Вошла — и что ж? о боже! страх какой!

XXXVI.

Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,
Кухарка брилась. Что с моей вдовой?
«Ах, ах!» и шлепнулась. Ее увидя,
Та, второпях, с намыленной щекой
Через старуху (вдовью честь обидя),
Прыгнула в сени, прямо на крыльцо,
Да ну бежать, закрыв себе лицо.

XXXVII.

Обедня кончилась; пришла Параша.
— «Что, маменька?» — «Ах, Пашенька моя!
Маврушка…» — «Что, что с ней?» — «Кухарка наша:
Опомниться досель не в силах я…
За зеркальцем… вся в мыле…» — «Воля ваша,
Мне право ничего понять нельзя;
Да где ж Мавруша?» — «Ах, она разбойник!
Она здесь брилась!… точно мой покойник!» —

XXXVIII.

Параша закраснелась или нет,
Сказать вам не умею; но Маврушки
С тех пор как не было, — простыл и след!
Ушла, не взяв в уплату ни полушки
И не успев наделать важных бед.
У красной девушки и у старушки
Кто заступил Маврушу? признаюсь,
Не ведаю и кончить тороплюсь.

XXXIX.

— «Как, разве все тут? шутите!» — «Ей-богу».
— «Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?»
— «Нет… или есть: минуточку терпенья…

XL.

Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придётся же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской… Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего».

1830

**

Alexander Pushkin «House in Kolomna»

I.

Iambic tetrameter bores me hard:
Everyone writes with it. For boys’ fun to go
It's time to leave it. I wanted to start
With octave itself a long, long time ago.
In fact, I'd master it with all my heart,
With triple chord. I'll set out to glory's grow.
After all, to me rhymes easily run;
Two, themselves, will come and bring the third one.

II.

So that to open for them the free, wide way,
At once, for them to use all verbs, I'll let...
You know, that we drive the rhymes with verbs away,
Our scorned. Why? and I'll ask to be said.
This way Shikhmatov wrote, he, pious, did pray;
For the most part, that's how I write, I bet.
Where's the good? tell me; we are already bare.
From now on, I'll use verbs in my rhymes, I swear.

III.

I won't haughtily drive them from their place,
As recruits, who got maims, fulfilling mission,
Or like horses, for their bad stature, pace, —
I'll pick conjunctions, adverbs in addition;
I'll make warrior host with rabble's face.
I need rhymes; I'll save all, without omission,
All words; a syllable is a war mate —
All are fit for line: it isn't a parade.

IV.

We're, feminine and masculine rhymes, writing!
With blessing, we try: listen! Don't bend low:
Toe the line and stretch your legs, we are riding
Into the octave in threes in a row!
Don't be afraid, we won't be strict and fighting;
Take it easy and just don't fail, we grow,
And then we'll get used to it, thank God, we'll say,
And soon we'll get by all means on the right way...

V.

How joyfully to lead my own verses forth,
By the numbers, in order, line after line,
Not letting them wander sideways, because
It'll be host, routed by fight to dust flying!
Each syllable is marked, revered, each verse
Here itself, like a hero, is too much fine,
And a poet... to whom equal of these:
Tamerlane or Napoleon he is?

VI.

Let's rest at this dot, just for a bit ended.
What? Stop or let's play poem's perpetude?...
In pentameter line, I'm with you candid,
I love caesura on the second foot.
Or else, the verse in pit or on bump landed,
Though I lie on a canap; to feel good,
I seem to be like in a jolting run still,
My cart race across a frozen field and hill.

VII.

What's up? To walk not always you are due
On Neva's granite; or at a ball rather
To gloss parquet floors; to ride horseback through
The Kirgiz steppe. I'll be trudging on farther,
Through stations, at the short steps, few by few,
As they say about an oddball, some other,
Who, on a trotter, no feeding it, rode
From Moscow to the Neva all the road.

VIII.

About the trotter! Parnassian pacer
Wouldn't have outrun. Pegasus's old seen,
Teeth are gone. The well, he had dug, the gracer,
Dried up. Parnassus is in nettles green;
Phoebus retired; the round dancer and gazer
Of old muses hasn't for us enticing been.
We moved our camp from the peaks of classic high
To the flea market, not being even shy.

IX.

Sit down, Muse: put your hands into sleeves' fold,
Feet under bench! Frisky one, don't turn around!
Now let's start. — Once there lived a widow old,
The poor woman, eight years ago, safe and sound,
With a daughter. Near Pokrov with domes gold,
Their humble hovel was standing on the ground,
Behind outpost. I see now, as I saw:
The parlor, three windows, the porch and door.

X.

I, three days ago, at a leisurely pace,
Before evening, with a mate, there did stroll.
That hovel is no longer there, in its place -
A three-story house has been built, so tall.
Of the old woman and bride, with a nice face,
Who sat by their window, I did recall,
And of the time when I was the younger man,
I thought: were they still alive? —  What happened then?

XI.

It made me sad: I looked askance with him
At the tall house. If, thereat, a fire, hissing,
Had engulfed it all with a smoke grim,
Then this very wild flame would have been pleasing
To my embittered gaze. A too strange dream
Happens to fill the heart; much nonsense, freezing,
Comes to the minds when in any weather
We roam alone or with mates together.

XII.

Blessed who with his words is firmly reigning,
And keeping all of his thoughts on a leash,
Who lulls or crushes in his heart, with peace gaining,
A hissing snake, crawled out of its niche;
But rumor will defame who talks much, staining
Like monster ... I drink Lethe's streams, which swish,
My doctor forbids me to be sad like this:
Let's leave it at that, — do me a favor, please!

XIII.

The old woman (same faces a lot of
I had seen In the Rembrandt's art paintings there)
Wore a cap and glasses. But her daughter...
Was very beautiful maiden, I can swear:
Her eyes and brows — dark as night seawater,
Herself she was tender as a dove, and fair;
Her taste was educated. She had read
Works of Emin himself, she was well-bred!

XIV.

She played the guitar, was always ready
To sing: "The blue dove's moaning in a grove",
"Will I go out...," and that, which old already,
And all in winter evening by the stove,
In dull fall by samovar with buns adding,
Or in nice spring, when through woods we did rove,
Russian maiden sang sadly, though did amuse,
Like a pretty sad she-singer of our muse,

XV.

In every sense: with the family all,
From a coachman to the first poet in line,
We sing mournfully. A sad wail, we call
By the Russian song. It is a well-known sign!
Starting with smile, we'll bring it overall
Together, just ending it up with crying;
By grief's warmed harmony of muses, girls.
But I like their plaintive melody swirls.

XVI.

Parasha (that was our beauty's name candid)
She could do all: wash, iron, sew and weave;
Parasha ruled the entire house so handy,
She was tasked keeping household to live,
Buckwheat porridge was cooked with her attending.
(She was helped in this task by naive
Cook Fyokla, kind old woman, long since deprived
Of sense of smell and hearing, but were alived).

XVII.

Old mom sat under the window each day;
During daylight hours, she knitted a stocking,
In evenings on small table she did lay
Out cards and told fortunes, everyone shocking.
Daughter ran over the house all the way,
Flashed at the window, in the yard, no talking,
Whoever passed by, or walked beside,
She noticed them all (so much sharp-eyed!).

XVIII.

In winter, all the shutters early closed hooked,
In summer, were open until nightfall
The windows in the house. Pale Diana looked
At the window to the girl long at all.
(Without it, not a single novel is booked;
It is the way it is done overall!)
Mother had been snoring for a long time soon,
And her daughter was still looking at the moon,

XIX.

And hearing meows of the cats, who ran
Through attics, the immodest sign of meeting,
And far guards' shouts, and strikes of the clock then —
And only Night o'er Kolomna was greeting
With peace and calm. Rarely two shades flashed, when
They left houses. Kolomna’s night was heeding
The languishing girl's heart as it did thrust
Against the taut cloth of the body's lust.

XX.

In summer and winter on Sundays' morning,
Widow visited Pokrov church with her,
And stood before folk to the left, aloning,
From the choir. I've been living not there for
A long time now, but for a true dream longing,
And sleeping in waking, I love to soar
To Kolomna, to Pokrov — on Sunday fine
There to listen to Russian worship divine.

XXI.

As I remember, Countess went there too
Often... (I don't remember her name, truly)
She was rich and young; and she as if flew
Into the church loudly and stately fully;
She prayed proudly (where she was proud through!).
I, sinned, looked rightward, at her always newly,
And Parasha, in front of her, clever,
Seemed, poor thing, even poorer than ever.

XXII.

At times, Countess casually was casting
An important glance at her. Latter prayed
To God calmly and diligently, trusting,
Without amusing herself, to Him great!
Humility in her was soft and lasting;
Countess sank, unlike this girl with a braid,
In herself, in magic of fashion naughty,
And in her own beauty, cold, strict and haughty.

XXIII.

She seemed a cold ideal of conceit,
In her, you'd have recognized it - the strongest;
But through arrogance of hers, I did read
Another story: of sadness, the longest,
Humility of plaints... I did them heed,
They drew my unwilled gaze as on her conquest,
Countess couldn't know this, but, rightly, at least
She had added me to the victims' list.

XXIV.

She suffered much, though she was full of beauty,
And she was young, though her life ran somewhat
In luxurious bliss; though, like on duty,
She ruled Fortune itself; though fashion brought
Her its incense — she was misfortune's booty.
More blessed, than she was, had been a lot
My Reader, your new acquaintance, this girl mild
And simple my Parasha, pretty and kind.

XXV.

Snake-like braid on a horny comb was held,
From behind her ears were the locks, curly, fair,
Crisscrossed or knotted kerchief softly felt,
A thin neck was hugged by wax beads, without glare —
Clothes were plain; but by the window, she dwelled,
The black-moustached guardsmen did ride and stare
At her, who could attract, at her desire,
Without any aid of the rich attire.

XXVI.

Who was closest to her heart, among grooms those,
Was she equally cold in soul to all?
We'll see it below, now, like in a good prose,
She lived calmly, without thoughts of a ball,
Or Paris, where she would have bloomed like a rose,
Or the court (though her cousin, so to call,
Vera Ivanovna, the hof-furier's wife,
Led at the court a merry and happy life).

XXVII.

Suddenly their home met a cruel grief:
The cook, returning from the hot bath, red-brown,
Fell ill. In vain they healed her with tea leaf,
The hottest, fruit wine, vinegar's sponging-down,
Mint poultice. On Christmas eve, she was stiff.
They farewelled with her, each with a sad frown,
That same day, the coffin was firmly shut,
And it was taken to Okhta graveyard.

XXVIII.

All house missed her, but of all the members more
Cat Vaska missed her. Then, my widow thought,
Two, three days they could live without a cook — nor
Longer — and to give their meals to God's lot
It was impossible for them anymore.
She called: «Parasha!» — «I!» — she answered short.
— «Where can we find a cook? Does a neighbor know?
Ask her about the cheap cooks, they are rare though». —

XXIX.

«I'll find out, mom». And she went out, from cold
Bundled up. (Winter was threatening, and snow
Was crunching, and the cloudless blue sky-vault
Was shining in winter stars frostily so.)
Parasha was waited for long by the old;
Sleep was overcoming the widow slow slow;
It was late, when Parasha came and said:
— «Here, I've brought the cook for us». And she led

XXX.

In a girl, who was shyly forward stepping,
Tall, not bad-looking, dressed in a short skirt.
She came to the old, who was almost napping,
Then, she bowed low, without saying a word,
She stood in a corner, her apron grabbing.
— «What pay will you take?» — asked straight, not a lot,
 The old woman, having turned to the cook new,
«Whatever you want», — she said humbly, as due.

XXXI.

Old widow liked the answer from her side.
— «What's your name?» — «Mavra». — «Well, Mavrusha, I'm pleased,
Live with us peacefully, you're young, my light:
Drive men away. Our cook Feklusha, deceased,
Had been serving for ten years, day and night,
Never her duty of honor she had missed.
Serve me and my daughter, don't idle sit,
Be diligent; don't count more, than we need». —

XXXII.

Two days passed. The cook was of little avail.
She overboiled all, then overfried, and —
She dropped the shelf with dishes. Always did she fail.
And she oversalted all at the end. —
At sewing, — she took a needle like a nail.
When scolded, — she like filled her mouth with sand;
She messed up all in all, this boggled the brain,
Parasha fluttered to put it right in vain.

XXXIII.

Hosts went to church, when Sunday showed daylight.
Mavrusha stayed at home, because she had found
A toothache, torturing her all the night;
And she was barely alive slogging around;
She was going to bake a cake, it might, —
She needed for flavor cinnamon to pound.
They left her; but in the church the fright cold,
All of sudden, came over widow old.

XXXIV.

Old widow thought: «Why did Mavrusha clever
About some kind of cake begin to fuss?
The pie-girl, by God, looks with thieves' endeavor!
Could she possibly think of robbing us?
And slip away? We'll have a new thing, never,
For a feast! What will be a fervor thus!»
Thinking so, old woman's heart stopped and beat fast,
She couldn't bear it longer and said at last:

XXXV.

— «Stay, Parasha, I'll go home, leave the church,
I'm afraid». The girl stayed, not understanding.
What her mom was afraid of. From the porch
My old widow almost flew without landing.
Her heart burnt as before grief, that could scorch.
She came back home, peeped in the kitchen bending, —
There wasn't the cook, she entered her room near,
And what? O God, she didn’t wait such a fear.

XXXVI.

Before Parasha's mirror, calmly sitting,
The cook was shaving. What was with my old?
«Ah! Ah!» - she fell. After this sudden meeting,
The cook hurried with a soapy cheek, strolled
(Insulting widow's honor, not pitying)
O'er the old, jumped through hall, on porch, rushed
Away, covering his face, through soap blushed.

XXXVII.

Worship was over; Parasha came. — «Mom, dear,
What's up?» — «My Pashenka! Mavrushka did…» —
«What, what has happened to her?» — «Look, our cook here:
I still cannot come to my senses indeed…
Behind the mirror... all in soap...» — "Your will mere,
I can't understand still. Where did she sit?
Where's the cook now?» — «Oh, she's a robber, she can
Shave and she did it here!... just like my dead man!» —

XXXVIII.

Whether blushed or not my Parasha’s face,
I can't tell; since Mavrushka fled, stealing peace,
There has been really no any trace!
She left, didn’t take pay - quarter-kopeck piece,
Having not managed to do a bad case.
Who cooked for the old widow and pretty miss,
Who took the Mavrusha's place? I confess,
I know not and hurry to end this mess.

XXXIX.

—  «What, all are here? you are joking!» —  «On my soul».
— «So, this is where octaves were leading us!
Why did you raise such alarm, what was the goal
To call host and march with the boasting brass?
You've chosen a path with enviable role!
Haven't you found other subjects to fuss?
And don't you have a moral lesson at least?»
— «No... or yes: a moment's patience and be ceased...

XL.

Here's the moral: to my mind, I'm stressing,
It's risky to hire a cook for free paying;
For someone, who was born a man, dressing
In a skirt is strange and pointless and in vain:
Once he'll have to shave, for not to be seen,
His beard, which is incompatible, in main,
With a woman's nature... You'll nothing more
Squeeze from my story, I have told afore».

12-19 October, 2025