Семантика звука

.



#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#для_антологии_русского_сонета


Авторам: все публикуемые на странице обзоры можно воспринимать как творческие задания (литературные практики) и попробовать себя в поэтических диалогах с классиками и современниками.


СЕМАНТИКА ЗВУКА (вторая часть): от формального жеста к философскому обобщению в малой поэтической форме (на примере сонета В.А. Жуковского и его современной интерпретации)
(к обзору: http://stihi.ru/2025/09/24/2987


Василий ЖУКОВСКИЙ

Счастливый путь на берега Фокиды!
Счастливый будь в отечестве богов!
Но, друг, ужель одной корысти виды
Влекут тебя к стране твоих отцов?

Пускай вино и шелковые ткани,
И аромат, и пламенный мока
Сбирают там с торговли жадной дани!
Твоя корысть – минувшие века!

Там пред тобой – отчизна вдохновенья
И древности величественный храм!
Вослед тебе мечтой воображенья
Переношусь к чудесным сим брегам!

Вот на волнах пророческий Делос!
Обрушен храм и тернами порос!..



Предлагаемый для Литературных практик НТС «Школа сонета» текст Василия Жуковского, обладающий отточенной гармонией, которая является визитной карточкой творческого метода автора, заключает в себе, помимо очевидного тематического богатства, связанного с антиномией меркантильного и духовного, тончайший и, возможно, преднамеренный формальный эксперимент, который, будучи вынесен на поверхность аналитического взгляда, позволяет говорить о данном тексте не только как о памятнике романтического историзма, но и как о своеобразном манифесте внимания к акустической материи стиха, когда звук становится полноправным носителем смысла, подчас не уступающим в своей значимости смыслу лексическому.

Этот эксперимент, который можно определить как введение в жесткую структуру сонета элемента, более свойственного барочной или фольклорной поэтике, а именно – внутристрочной рифмы, проявляется с максимальной отчетливостью в самом начале произведения, в его первых двух стихах: «Счастливый путь на берега Фокиды! / Счастливый будь в отечестве богов!», где слова «путь» и «будь», занимающие сильную ритмическую позицию и будучи объединены точной звуковой перекличкой, создают эффект заклинательного кольца, удваивая и усиливая благопожелание, обращенное к адресату, и заставляя читательское восприятие интуитивно уловить этот дополнительный, помимо концевой рифмы, звуковой узор, который работает на создание возвышенного, почти сакрального тона, соответствующего теме путешествия к «отечеству богов».

Однако подлинный формальный гений Жуковского, чье мастерство никогда не было показным, но всегда служило углублению содержания, проявляется в том, как этот изначальный звуковой жест находит свой отдаленный, приглушенный, но структурно выверенный отклик в финальном дистихе сонета: «Вот на волнАх пророческий Делос! / Обрушен хрАм и тернами порос!..», где слабая, или неявная, внутристрочная рифма, основанная на ассонансе ударного «А» в словах «волнах» и «храм», выполняет иную, меланхолическую функцию, связывая воедино образ морской стихии и образ разрушенной святыни, и тем самым акустически подчеркивая нерасторжимую связь вечного, но безличного природного начала («волны») и трагической судьбы рукотворного культурного идеала («храм»), который, даже будучи «обрушен», продолжает существовать в этом звуковом эхе, подобно тому как он продолжает существовать в культурной памяти.

Таким образом, мы наблюдаем сознательное построение акустической арки, где яркий, императивный звуковой жест в начале (явная рифма «путь/будь») находит свое разрешение в приглушенном, элегическом звуковом отзвуке в конце (ассонанс «ах/ам»), что в точности соответствует движению смысла всего стихотворения – от активного, устремленного в будущее благопожелания к сосредоточенной, полной «светлой печали» медитации о прошлом, что позволяет нам сделать вывод о существовании в сонете не только смысловой, но и глубоко продуманной звуковой композиции, в которой форма обретает статус содержания.

Именно этот формальный принцип – созвучие начальных и заключительных строк через систему явных и неявных внутристрочных рифм – может быть продуктивно использован в качестве творческого задания для написания сонета, близкого по структуре, но реализующегося в современном художественном контексте, что позволит проверить жизнеспособность данной модели и ее способность к смыслопорождению за пределами исходного, исторически обусловленного материала.


Сонет (пример) написанный в рамках литературных практик:


День ни строки. Туман и пустота.
Жизнь – не стихи – техническая проза,
Инструкция по сборке сентября
До лёгкого предзимнего невроза.

Ингерманландец ищет третий век
Фарватер спящего адмиралтейства
И соловьёвский богочеловек,
В него всмотревшись, вспоминает детство…

В ненастном дне размазан тусклый свет,
трамвай гремит до новой Атлантиды.
Бродячая собака и поэт
одной и той же вечностью прикрыты.

Дождь не толмач сегодня – пыль, пыльца,
негромкий плач, что не нашёл лица.


Критический обзор выполненного задания: диалектика традиции и новаторства в свете структурного эксперимента

Представленный сонет-респонс, будучи рассмотренным не как изолированный артефакт, а как сознательная реплика в продолжающемся диалоге культур и поэтических систем, требует к себе многоаспектного подхода, который учитывал бы не только безупречное следование формальному канону, заданному в творческом задании, но и те глубинные семантические сдвиги, которые происходят при трансплантации структурной модели из одной историко-культурной почвы в другую, принципиально иную, что позволяет говорить о данном тексте как о самостоятельном художественном явлении, чья ценность проистекает из диалектического единства верности традиции и смелого новаторства.

Проводя сравнительный анализ исходного сонета В.А. Жуковского и его современной интерпретации, необходимо, прежде всего, отметить кардинальное различие в исходных точках лирического сюжета. Если у Жуковского мы имеем дело с пространственным и временным движением от современности к сакральным истокам, к «минувшим векам» как к «отчизне вдохновенья», то автор современного сонета инвертирует этот вектор, описывая не устремленность вовне, а погружение во внутреннее, а вернее – в тоскливую стагнацию настоящего, лишенного как прошлого, так и будущего. Пространство Жуковского – это Эллада, географически и метафизически четко определенная («берега Фокиды», «пророческий Делос»), тогда как пространство современного сонета – это урбанистический ландшафт, лишенный конкретики, топонимически узнаваемый лишь по смутным символам («спящее адмиралтейство», «трамвай»), что создает эффект универсальной, почти мифической для современного человека среды обитания – мегаполиса как такового.

Эта принципиальная разница мгновенно прочитывается в первых катренах. Жуковский начинает с энергичного, устремленного вперед жеста – благословения пути («Счастливый путь... Счастливый будь...»). Его риторический вопрос о «корысти» служит не отрицанию действия, а его очищению, возведению на более высокий духовный уровень. В современном же сонете начальный импульс – это импульс отсутствия, отрицания, статики: «День ни строкИ. Туман и пустота. / Жизнь – не стихИ – техническая проза...». Если у Жуковского «корысть» переосмысляется и сублимируется, то здесь сама «жизнь» оказывается низведенной до «прозы», причем прозы сугубо утилитарной, «инструкции по сборке сентября», что является мощной метафорой обесцвечивания, рутинизации бытия, доводящей до «лёгкого предзимнего невроза». Таким образом, оба катрена используют антитезу, но если у Жуковского это антитеза двух видов деятельности (торговля vs. приобщение к культуре), то здесь – антитеза ожидаемого (творчество, поэзия) и реального (техницизм, пустота).

Вторые катрены углубляют это различие. Жуковский продолжает развивать свою романтическую утопию, противопоставляя «жадной дани» торговли сокровище «минувших веков». Его адресат – активный искатель. Герой же современного сонета – это, скорее, потерянный странник или наблюдатель. Фигуры «Ингерманландца» и «соловьёвского богочеловека» вводят в текст мощный пласт культурной памяти, однако сама эта память предстает фрагментированной, сюрреалистичной. Ингерманландец «ищет третий век» – действие, лишенное конкретики, обреченное на неудачу в разорванном времени. «Богочеловек», всматриваясь в него, «вспоминает детство» – жест, указывающий не на прорыв к сакральному, а на регресс, уход в глубоко личное, почти инфантильное прошлое. Если у Жуковского воображение активно «переносится к чудесным брегам», то здесь память пассивна и разрозненна.

Третий катрен и финальный дистих становятся кульминацией как формального, так и содержательного анализа. У Жуковского терцет – это момент визионерского прорыва: «Вот на волнах пророческий Делос!». Указательное «вот» обладает силой непосредственного явления. Картина разрушения храма, несмотря на свой меланхолический характер, полна величия,  утверждающего торжество идеи над материей. В современном сонете третий катрен рисует картину тотальной размытости: «В ненастном дне размазан тусклый свет». Динамика трамвая, гремящего «до новой Атлантиды», – это пародия на духовное странствие, движение без цели, в никуда. Сильная пара строк «Бродячая собака и поэт / одной и той же вечностью прикрыты» является центральным философским тезисом текста. Это не романтическое уподобление поэта страдальцу-изгою, а горькое утверждение нивелировки, растворения индивидуального в безликой «вечности» абсурда, когда исчезают всякие иерархии.

Теперь обратимся к блестящему выполнению ключевого формального задания – системе внутристрочных рифм. В начальных строках автор не просто повторяет жест Жуковского, но наполняет его принципиально иным смыслом. Если у Жуковского рифма «путЬ/будЬ» – императивная, созидательная, заклинательная, то рифма «строкИ-стихИ» в современном сонете построена на отрицании: «ни строкИ» – «не стихИ». Звук «И» здесь становится звуком угасания, выдоха, констатации отсутствия. Это рифма немоты, идеально соответствующая содержанию.

В финальном дистихе автор совершает виртуозный формальный и смысловой ход. Если у Жуковского ассонанс «волнАх/хрАм» связывает вечную природу и разрушенный, но великий артефакт культуры, то в современном сонете ассонанс «толмАч/плАч» связывает семиотический кризис и его эмоциональное последствие. «Дождь не толмач» – это мощнейшая метафора утраты языка общения с миром; природа более не говорит с человеком, не является проводником смыслов. Она превращается в абстрактную «пыль, пыльцу». Единственной реакцией на это осиротение становится «негромкий плач», который «не нашёл лица» – то есть, лишился субъекта, стал безличным, всеобщим состоянием. Акустическая арка, таким образом, выстроена безупречно: от констатации творческой немоты («ни строки») – к констатации экзистенциальной немоты мира, ответом на которую может быть лишь безликий, всепроникающий плач.

Проведенный анализ позволяет утверждать, что представленный сонет-респонс является не  успешным стилизаторским упражнением, а серьезной творческой позицией. Автор, взяв за основу изощренную формальную структуру Жуковского, сумел наполнить ее абсолютно аутентичным содержанием, отражающим дисгармоничный дух современности. Если сонет Жуковского – это гимн воображению, преодолевающему время и пространство, то современный сонет – это элегия по утраченной возможности диалога с миром, реквием по ясности и иерархичности. Оба текста, при всей их смысловой противоположности, объединены высоким мастерством владения формой, которая перестает быть просто оболочкой и становится главным инструментом выражения трагического мироощущения – романтически-возвышенного у одного и экзистенциально-отчужденного у другого. Данный опыт убедительно доказывает жизнеспособность классических форм и их способность служить адекватным выражением самых сложных проблем современного человеческого сознания.