.
#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#для_антологии_русского_сонета
Василий ЖУКОВСКИЙ (1783-1852)
Счастливый путь на берега Фокиды!
Счастливый будь в отечестве богов!
Но, друг, ужель одной корысти виды
Влекут тебя к стране твоих отцов?
Пускай вино и шелковые ткани,
И аромат, и пламенный мока
Сбирают там с торговли жадной дани!
Твоя корысть – минувшие века!
Там пред тобой – отчизна вдохновенья
И древности величественный храм!
Вослед тебе мечтой воображенья
Переношусь к чудесным сим брегам!
Вот на волнах пророческий Делос!
Обрушен храм и тернами порос!..
«ПРОРОЧЕСКИЙ ДЕЛОС» РУССКОЙ ПОЭЗИИ: к вопросу о роли сонета Жуковского в формировании метрического репертуара XIX века.
Предлагаемый вниманию взыскующего читателя сонет Василия Андреевича Жуковского (1783-1852), чье имя по праву занимает одну из основополагающих, если не сказать – краеугольных – позиций в пантеоне русской словесности, выступая в роли того «благодатного гения», который, по меткому выражению Белинского, «вдохнул душу живую» в отечественную поэзию, открыв ей прежде неизведанные глубины психологизма и гармонической музыкальности, требует к себе подхода, обремененного всей тяжестью историко-литературного и теоретического знания, т.к. в этом, на первый взгляд скромном, поэтическом опыте сфокусированы многие кардинальные проблемы генезиса и трансформации жанровых форм в России, а также та уникальная роль, которую сыграл Жуковский в качестве культурного посредника, творчески ассимилировавшего достижения западноевропейского романтизма и привитие его национальному сознанию.
Не будет преувеличением утверждать, что фигура Жуковского представляет собой своего рода поэтический мир, внутри которого совершился трудный и необходимый переход от риторической условности и дидактизма классицистической эпохи к тому трепетному и исповедальному лиризму, который стал определяющей чертой золотого века русской поэзии, т.к. именно он, отважившись сделать предметом поэзии не отвлеченный гражданский идеал, но сложный, полный внутренних противоречий мир человеческой души, подготовил почву для триумфального явления Пушкина, который, как известно, с величайшим пиететом отзывался о своем старшем собрате, называя его «победителем-учителем».
Что же касается конкретного рассматриваемого текста, то его значение трудно переоценить уже в силу того, что он, по всей видимости, является первым в истории русской сонетистики опытом использования пятистопного ямба в качестве метрической основы для этой канонической формы, что само по себе знаменует важный этап в освоении русским стихом жестких структурных рамок, идущих от итальянской и английской поэтической традиции, поскольку до Жуковского господствующим размером для сонета в России, следуя преимущественно петраркистской модели, был шестистопный ямб или, реже, четырехстопный, тогда как пятистопный, с его более сжатой и динамичной интонацией, ассоциировался скорее с драматическими монологами и элегической медитацией.
Обращаясь же к архитектонике сонета, нельзя не заметить тончайшую, почти ювелирную работу поэта, который, взяв за формальную основу, судя по строфической схеме (abab cdcd efef gg), более гибкую и нарративно ориентированную шекспировскую (или, точнее, английскую) модель, нежели строго сегментированную итальянскую, позволяет себе, однако, небольшую, но чрезвычайно любопытную формальную вольность, которая может быть интерпретирована как сознательное усложнение структуры, как выход за предустановленные границы, а именно – наличие внутристрочной рифмы в первых двух стихах: «будь» и «путь», создающей в начальном катрене дополнительный звуковой узор, усиливающий заклинательную, напутственную интонацию обращения к адресату стихотворения и вносящий элемент барочной изощренности, что, впрочем, вполне согласуется с общим романтическим интересом к сложным, порой архаичным формам, оживляющим поэтическую ткань.
Что же касается непосредственного герменевтического проникновения в семантическую ткань представленного сонета, то оно неминуемо должно принять во внимание тот непреложный факт, что перед нами разворачивается целый комплекс философско-эстетических исканий Жуковского, тончайший лирический импульс которых оказывается неразрывно спаян с глубокой историософской рефлексией, порождая тот уникальный сплав, который можно определить как «элегический гуманизм», характеризующий зрелую манеру поэта. Анализ данного текста, следовательно, требует многоуровневого подхода, рассматривающего его и как акт индивидуального творческого высказывания, и как звено в диахронической цепи освоения русской культурой античного наследия, и как формальный эксперимент, чья кажущаяся строгость обманчива и таит в себе значительный subversive (подрывной) потенциал.
Содержательная архитектоника сонета, если обратиться к ее разбору, выстраивается вокруг фундаментальной для романтического сознания антиномии «профанного» и «сакрального», которая здесь, лишена свойственной позднейшим символистам метафизической напряженности, будучи выраженной в более мягких, медитативных тонах, свойственных именно Жуковскому. Уже в первом катрене, открывающемся энергичным восклицанием-благопожеланием «Счастливый путь на берега Фокиды!», задается не только географический, но и смысловой вектор движения – «к стране твоих отцов», то есть в пространство мифа и первоистоков европейской цивилизации, однако этот порыв тут же подвергается сомнению, облеченному в форму изысканно-учтивого вопроса: «Но, друг, ужель одной корысти виды / Влекут тебя...?». Риторический вопрос, служащий стержнем всей строфы, выполняет двойную функцию: с одной стороны, он вводит тему меркантильного, утилитарного отношения к действительности («корабли, ткани, ароматы»), а с другой – тонко дискредитирует его, предлагая адресату (а с ним и читателю) задуматься о подлинных, высших целях путешествия.
Развитие этой дихотомии достигает своей кульминации во втором катрене, в котором происходит решительная смысловая инверсия, составляющая идейный нерв всего произведения: низменное понятие «корысть» поэт смело и парадоксальным образом возводит в высший ранг, провозглашая: «Твоя корысть – минувшие века!». Этот оксюморонный по своей сути тезис знаменует собой полный разрыв с просветительским прагматизмом и утверждает новую, романтическую систему ценностей, в которой подлинным богатством оказывается не материальная прибыль, добываемая «с торговли жадной», но приобщение к сокровищнице духа, к «величественному храму» истории и искусства. Тем самым Жуковский не только противопоставляет два вида деятельности – коммерцию и познание, – но осуществляет настоящую трансцендентальную операцию, переключая восприятие с горизонтального, временного плана существования на вертикальный, вечный, где «отчизна вдохновенья» предстает как подлинная реальность, доступная лишь тому, кто наделен даром «мечтой воображенья».
Третий катрен, исполненный проникновенного лиризма, фиксирует этот переход в идеальную сферу: лирическое «я», обращаясь к другу, заявляет: «Вослед тебе мечтой воображенья / Переношусь к чудесным сим брегам!», что позволяет говорить о важнейшем для поэтики Жуковского мотиве духовного странствия, осуществляемого силами творческой фантазии, которая оказывается могущественнее любого корабля. Именно здесь, в пространстве воображения, и разворачивается подлинное действие сонета, достигающее своей трагической развязки в заключительном терцете, который, вопреки канонической для шекспировской модели функции резюме или афористического вывода, обретает самостоятельное живописно-драматическое звучание. Указательное местоимение «Вот», открывающее терцет, обладает эффектом почти визуальной непосредственности, словно перед мысленным взором поэта и читателя внезапно возникает зримый образ «на волнах пророческий Делос!» – центра сакральной географии Эллады, места рождения Аполлона и Артемиды.
Однако этот возвышенный образ неминуемо сменяется картиной разрушения и забвения: «Обрушен храм и тернами порос!..». Многоточие, венчающее финальную строку, является не знаком незавершенности, а, скорее, мощным смысловым акцентом, передающим горечь созерцания руин былого величия, ту самую «светлую печаль», которая составляет эмоциональный лейтмотив всей элегической поэзии Жуковского. Но важно подчеркнуть, что этот финал отнюдь не является пессимистическим; напротив, сама констатация разрушения храма служит доказательством его незыблемой идеальной сущности, т.к. факт его гибели в материальном мире лишь подчеркивает его вечную жизнь в мире культурной памяти, куда и стремится «мечта воображенья». Таким образом, сонет Жуковского предстает и как описание некоего воображаемого путешествия, и как глубоко выстраданная философская позиция, утверждающая победу культуры над временем, духа над материей, поэзии над забвением, что позволяет рассматривать этот лаконичный текст в качестве одного из первых манифестов русского романтического гуманизма, где формальная строгость сонета служит сосудом для бесконечно глубокого и трепетного содержания.
.