Отделим зёрна от плевел. Лермонтов. Кн. 2. Часть44

Начало: Введение и Содержание - http://stihi.ru/2024/06/10/1086



Не друг  –  а …недруг
====================
Часть 44



В связи с вышеизложенным по совокупности… когда ненавязчиво, но упорно выплывает очевидная в поведении Столыпина-Монго зависимость от жандармского ведомства… –  меня, не скрою, посещает одна, очень-очень неприятная мысль… Сначала она мелькала на уровне подсознания, но я от неё «отмахивалась»: в конце концов, в конкретную форму она не выстраивалась. И вот теперь… когда она сформировалась, эта мысль оказалась для меня для самой – какой-то неожиданностью: для исследования – непредвиденная и не планировавшаяся как тема. Но «она» …пришла, а «думать такую мысль», признаться,  – очень бы не хотелось… Это я о том, что после февральской дуэли 1840-го года…  точнее, в процессе судебного рассмотрения дела о дуэли с Барантом, и также после оного – лермонтовский кузен и друг Монго, судя по его дальнейшему поведению в отношениях с Михаилом Юрьевичем, изменился не в лучшую сторону.  …А   н е   п р е в р а т и л с я   л и   о н   в   о с в е д о м и т е л я   т а й н о й   п о л и ц и и?..   А точнее   –   в   л и ч н о г о   о с в е д о м и т е л я   Б е н к е н д о р ф а ?.. –   в   с о г л я д а т а я   н а   д о в е р и и ?   («На доверии» означает, что соглядатай пользуется оказываемым ему доверием во вред доверяющему, как, например, мошенница на доверии – известная «Сонька-Золотая ручка»).

Вот такая мысль: на уровне интуитивной уверенности в полной её обоснованности. Обдумав всё это, я поняла. Эта мысль, как показалось, материализовалась как-то «вдруг», и, слетев с высот ментального мира, обрушилась на мою голову просто потому, что за всё время работы над настоящим исследованием   п р о и з о ш л о   н а к о п л е н и е   материала: вспомните, мы с Вами постоянно сталкивались с событиями и обстоятельствами как из жизни, так и после гибели поэта, – которые были связаны с непосредственным участием Алексея Аркадьевича Столыпина-Монго, и при этом… происходило его постоянное ускользание из фокуса при попытках разобраться в действительной сути отношения Монго к кузену Мишелю: он всегда в тени, и… никаких – внутренних… ни деталей, ни мелочей внятности произошедшего… Всё в его поведении не выходит за рамки приличий, но и только. И это не позволяет нам подыскать материал для разглядывания его, столыпинской, сути «под микроскопом». Мы с Вами рассуждали об этом его «ускользании», недоумевали… Вот так и накопилось. А теперь, после «сногсшибательного» вопроса, снизошедшего на меня из бездн вселенной, – «а не был ли Монго соглядатаем на доверии?..», – и когда я, наконец-то, поняла, что тема-то «свалилась» на меня отнюдь   н е   с л у ч а й н о,   – она была всегда, только в непроявленном состоянии, –  мы с Вами, дорогой Читатель, займёмся ею вплотную, по-адвокатски придирчиво, и посмотрим, во что это выльется.

Вообще-то, если уж объективно и требовательно глянуть, то… раньше я просто намеренно закрывала глаза и гнала от себя эту мутную и расплывчатую фигуру «кузена и друга» потому, что: во-первых, я была «с головой» погружена в другие важные темы жизни и убийства Лермонтова; а во-вторых – ничего конкретного «в туманной дали столыпинской реальной жизни» мне не виделось, поскольку самим Монго предусмотрительно и своевременно не выставлялось напоказ, драпировалось и оставлялось в тайне…

Не буду лукавить: о том, что роль Столыпина во взаимоотношениях с Лермонтовым и влияние его на поэта – современники и историки оценивают очень противоречиво… я, конечно, знала. Некоторые авторы пытались «отбиться» от сомнений и конкретизировать   н е с о м н е н н о с т ь   д р у ж б ы   со стороны Столыпина к Лермонтову, отмечая личное участие Монго «в обеих дуэлях на стороне Мишеля», стыдливо замалчивая факт предоставления им дуэльных кухенройтеров для убийства поэта. При этом расценивая   к а к   л и ч н о е   с а м о п о ж е р т в о в а н и е   –    «сопровождение поэта в обе кавказские ссылки», и не забывая отметить столыпинские «черты внутреннего благородства и повышенное чувство чести»… И я вначале с готовностью разделяла их мнение, ибо, когда ты только начинаешь вникать в судьбу Лермонтова и практически ещё ничего не знаешь, естественно, что воспринимаешь автора-лермонтоведа как человека   з н а ю щ е г о,   применяя к его публикации презумпцию доверия. Но, признаться, на слово «сопровождение», не однажды встречающееся в лермонтоведении, когда говорят о дружбе Лермонтова и Столыпина-Монго, у меня всегда робко «промелькивал» осторожный вопрос: какое-такое «сопровождение»? Но тогда я, разделяя мнение публикатора, объясняла это себе… – как выполнение просьбы бабушки Мишеля «присматривать за внуком», как акт дружеской заботы и свидетельство такооой дружбы, что… ну, «не разлей вода»! (Хотя позже, по мере проникновения в лермонтоведение, у меня стали появляться конкретные сомнения, подозрения и вопросы, настойчиво требовавшие исследовательской ясности… И к чему это привело – мы с Вами узнаем в конце публикуемой Части).

Другие же авторы ставили под сомнение столыпинскую дружбу… – но эти справедливые сомнения оставались на уровне вопросов, на которые ответов в публикациях лермонтоведов – не находилось по причине полного их отсутствия. Короче, – ничего конкретного, что можно было бы поставить в вину Алексею Аркадьевичу, с течением времени документально так и не проявилось, – по крайней мере, ничего подобного у известных авторов мне не попадалось. Естественно, я – для себя – полагала, что такая, местами весьма сомнительная дружба со стороны Монго (об этом позже) – есть «тайна за семью печатями», и эта непроглядная тьма никакому автору, – по дошедшему до нас лермонтоведческому материалу, – увы, не под силу. Но когда, сопоставив кое-что кое с чем, я вдруг поняла, что тут не обошлось без Его Сиятельства Александра Христофоровича, графа Бенкендорфа… –  мысль закономерно обрела свою значимость и необходимость исследования. Это просто озарение… – какое-то: из Хроник Акаши.

[Д л я   с п р а в к и, – если Вам интересно, конечно. Акаша – с санскрита: небо, эфир, пространство. Хроники Акаши можно представить как вселенский информационный поток, содержащий все знания о прошлом, настоящем и возможных вариантах будущего. Согласно эзотерическим учениям, это не просто хранилище информации, а живая энергетическая структура, которая взаимодействует с каждым человеком.]

Сразу же сообщаю, что, как оказалось, как выяснилось из интернета, мысль о том  «Друг ли друг Лермонтова?» про Монго уже была опубликована в 2015-м году автором портала «Проза. Ру»  Николаем Калмыковым (https://proza.ru/2015/05/29/1480). Признаюсь, меня это порадовало: значит, не одна я предметно озадачилась такой сомнительной дружбой… К сожалению, Николай Сергеевич Калмыков, военный журналист, полковник в отставке, исследователь творчества и биографии Михаила Юрьевича Лермонтова, ушёл из жизни 14 января 2020-го года в возрасте 83-х лет. Но это не помешает нам, с признательностью к памяти талантливого автора, благодарно воспользоваться плодами его трудов. (Быть может, и настоящее исследование, мою Первую и единственную в лермонтоведении Правовую версию убийства Лермонтова, когда-нибудь – кто-нибудь – с благодарностью оценит, и… – кто знает? – быть может, родится талантливый сценарий, по которому талантливые «киношники» снимут, наконец-то, что-то стоящее о жизни и убийстве Великого поэта М.Ю. Лермонтова – …? Думается, что пытливые умы в России никогда не переведутся, и я надеюсь, что наше российское лермонтоведение, наконец-то, всё-таки …прозреет).

Примечательно, что Ираклий Луарсабович Андроников, – этакий советский «Сталин в лермонтоведении», как называет его Николай Калмыков в одной из своих публикаций, – предметно не занимался вопросом дружбы Столыпина и Лермонтова. Как будто и не было у Михаила Юрьевича такого «друга». Оно конечно, один человек, пусть даже и гениальный И.Л. Андроников, никак не может «объять необъятное», – но всё-таки…?

Итак, – …продолжим нашу «неприятную мысль».

Разве это может не вызывать вопросов, когда Алексей Аркадьевич постоянно, – в конечном счёте …оказывается в тени там, где, казалось, был у всех на виду или даже в непосредственной близости к поэту, лично принимая участие в событиях и эпизодах лермонтовской жизни и гибели?., – что, согласитесь, весьма подозрительно. И если это   н е   т а к ,   и если моя мысль кому-то покажется кощунственной и оскорбительной… – то прошу дать ответ по существу:  п о ч е м у   нигде – никогда – никому – ни письменно, ни устно Монго после гибели Михаила Юрьевича   н е   п р о и з н ё с   н и   с л о в а   о   Л е р м о н т о в е :   ни хорошо – ни плохо?.. Как будто и не было в его жизни «никакого кузена Мишеля Лермонтова». И как будто его акварельный портрет «в образе курда» выполнен не талантливою рукой художника Лермонтова? И как будто не про него написана поэтом в сентябре 1836-го поэма «Монго»? И лишь однажды он не смог умолчать имя «кузена и друга», а точнее,  о б о з н а ч и т ь   его: как автора литературного произведения в парижском издании «Героя нашего времени» в связи со своей публикацией романа, переведённого собственными стараниями на французский язык, да и то – вынужденно, ибо опустевший кошелёк требовал хоть каких-то поступлений. И на этом – всё. Точка. Хоть и пытаются некоторые авторы возвеличить это опубликование перевода «Героя нашего времени» во Франции чуть ли не в литературный подвиг Столыпина во имя памяти Поэта, но Монго в одном из своих писем фактически признаётся, что дело было из-за возникших материальных затруднений в Париже, что он использовал гений Лермонтова не для чего иного, как только и исключительно для заработка.

Обратимся к книге известного лермонтоведа С.И. Недумова «Лермонтовский Пятигорск» (Издательский дом «Мужской характер», 2014, стр. 218, 223):

«Несмотря на то, что некоторая часть писем А.А. Столыпина относится к последним годам жизни Лермонтова, в них мы не находим никаких упоминаний о поэте. И это обращает на себя внимание, тем более, что одно из писем Монго к своей сестре Марье Аркадьевне Бек написано 20 сентября 1840 года из Пятигорска, где в то время находился и поэт. По крайней мере, известно письмо Михаила Юрьевича оттуда А.А. Лопухину от 12 сентября. Казалось бы, сообщая сестре о своём времяпрепровождении, Столыпин мог бы обмолвиться несколькими словами о своём друге. В следующем, декабрьском, письме 1840 года из Тифлиса также не сказано ни слова о поэте, хотя Монго довольно подробно рассказывает о своих компаньонах по квартире: Г.Г. Гагарине, А.И. Васильчикове и Н.А. Жерве. Нет никаких сообщений о М.Ю. Лермонтове и ещё в двух письмах Монго к той же Марье Аркадьевне от 9 ноября (вероятно, 1840 года) из крепости Грозной накануне выступления в экспедицию, и от 1 апреля 1841 года из Москвы.

Всё это заставляет высказать предположение, что в 1840 году, когда ещё свежо было в памяти Монго его участие в качестве секунданта на дуэли Лермонтова с Барантом с её неприятными для Столыпина последствиями, отношение его к своему другу было холоднее, чем обычно, и сведения о размолвке между друзьями в это время, вопреки мнению Висковатова, имели под собой некоторое основание.
< … >
В письме из Парижа, о котором дальше будет сказано подробнее, Столыпин, сообщая о своём переводе «Героя нашего времени» на французский язык, не только не высказывает ни одного слова сожаления о погибшем поэте, но называет это гениальное произведение просто «романом Лермонтова», как будто это имя для него ничего не значит.
< … >
В нашем распоряжении имеется частично использованное уже выше письмо Монго из Парижа к сестре Марии Аркадьевне, относящееся ко времени, предшествующему публикации романа. К сожалению, среди других трудно разбираемых писем Монго оно отличается особенной неразборчивостью.

Приводим это с трудом разобранное, с пропусками, письмо от 13 апреля, по-видимому 1843 года, поскольку публикация перевода появилась осенью этого же года. Начиная просьбою выручить из денежных затруднений присылкою 2 000 рублей, он дальше говорит:

«Извиняюсь, что беспокою этим вас и отца вашего мужа, но я постараюсь возвратить их вам так же скоро, как и в первый раз, или лучше < сказать > так же аккуратно, и я надеюсь, что это будет через месяц. Дело в том, дражайшая, что ранее чем через месяц, я пускаюсь на литературное поприще (не говорите об этом никому или лучше не пишите об этом в Петербург, потому что письма читают), и для начала я перевёл часть романа Лермонтова и хочу напечатать. Я не знаю, удастся ли мне это, из самолюбия я прошу вас об этом не говорить. Завтра или послезавтра я должен переговорить с одним литератором, который, я надеюсь, исправит мой первый опыт, во всяком случае через две недели я вам дам знать, что я рассчитываю делать…

Прощайте, дорогая, я рассчитываю на ваши деньги, как на каменную гору».

(Конец цитирования)


Что же, очень выразительное письмо. Думается, что у Вас, дорогой Читатель, нет сомнений в том, что долг сестре Столыпин собирался возвратить из будущего гонорара за публикацию лермонтовского романа «Герой нашего времени».

Пожалуй, здесь пришло время ещё одного моего признания Вам, дорогой Читатель. Поначалу, когда я только-только начинала вникать в жизненные перипетии Михаила Юрьевича и прочла про друга Столыпина-Монго, у которого «изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца»... – меня так и распирало от гордости и счастья, что у нашего любимого Мишеля Юрьевича был, оказывается, такой вот   н а с т о я щ и й   д р у г !   Но, увы, чем больше я вникала – тем больше вопросов и сомнений возникало относительно этого «замечательного и верного по жизни друга». Начиная работу над Книгой второй «Отделим зёрна от плевел», как я отметила ранее, личность Столыпина А.А. в круг исследований не включалась. Да и теперь, когда «тема дружбы» проросла из мутной глубины лермонтоведческого океана – мне всё ещё не хотелось уделять Столыпину-Монго целевого пристального внимания, но, видимо, чтобы раскрыть тему не по верхам, придётся всё же этим заняться, обратившись к мнениям его современников: М.Н. Лонгинова, М.Б. Лобанова-Ростовского и Л.Н.Толстого, – часто цитируемых многими авторами, что, конечно, не придаст новизны нашему исследованию. Но …как говорится, «что имеем»:

«Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою-то нежностию была бы названа у французов «proverbiale» (вошедшая в поговорку), – пишет библиограф и мемуарист М. Н. Лонгинов. – Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина – значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощённой чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

(Конец цитирования)

Однако есть и другие мнения. Вот Вам – характеристика Монго, данная князем Михаилом Борисовичем Лобановым-Ростовским:

«Он <Столыпин> только что вернулся тогда из кавказской экспедиции и щеголял в восточном архалуке и в огромных красных шёлковых шароварах, лёжа на персидских коврах и куря турецкий табак из длинных, пятифутовых черешневых чубуков с константинопольскими янтарями. Он ещё не сделался тогда блестящим фатом, прославившимся своей долгой связью с моей очаровательной, но слишком легкомысленной кузиной <графиней А. К. Воронцовой-Дашковой>, которая, впрочем, обращалась с ним с величайшим пренебрежением и позволяла себе самые невероятные вольности у него под носом, насмехаясь над ним. Он тогда ещё не предался культу собственной особы, не принимал по утрам и вечерам ванны из различных духов, не имел особого наряда для каждого случая и каждого часа дня, не превратил ещё себя в бальзаковского героя прилежным изучением творений этого писателя и всех романов того времени, которые так верно рисуют женщин и большой свет; он был ещё только скромной куколкой, завёрнутой в кокон своего полка, и говорил довольно плохо по-французски; он хотел прослыть умным, для чего шумел и пьянствовал, а на смотрах и парадах ездил верхом по-черкесски на коротких стременах, чем навлекал на себя выговоры начальства. В сущности, это был красивый манекен мужчины с безжизненным лицом и глупым выражением глаз и уст, которые к тому же были косноязычны и нередко заикались. Он был глуп, сознавал это и скрывал свою глупость под маской пустоты и хвастовства».

(Конец цитирования)

(…Однако позвольте вставить и «свои пять копеек»: если человек сознаёт, что он глуп, и у него даже хватает ума скрывать свою глупость… – то, думается, что не так уж он и глуп. Но – «сколько людей – столько и мнений»).

[ И с т о р и ч е с к а я   с п р а в к а, – (если Вам интересно, конечно). Михаил Борисович Лобанов-Ростовский был на пять лет моложе Лермонтова и на три года младше Столыпина. Зимой 1838–1839-го годов, окончив Московский университет, приехал в Петербург, где определился в Юридическое отделение собственной Его Величества канцелярии. Человек независимых взглядов и суждений, энергичных действий, он, разочаровавшись, уже к концу года покинул канцелярскую службу. Некоторое время спустя, поступив юнкером в Нижегородский драгунский полк, участвовал в кавказских военных операциях. Князь, аристократ по происхождению и духу, хорошо знал высший свет, был вхож в него, приятельствовал со многими из тех, кто принадлежал к сливкам общества. О столичных годах своей юности, спустя годы, написал воспоминания (на французском языке),  дав им незатейливое название «Записки». В воспоминаниях содержится сочувственные заметки  о Лермонтове, а вслед за ними следует характеристика Монго. (Из публикации Николая Калмыкова «Друг ли друг Лермонтова?») ]


Лев Николаевич Толстой и Алексей Аркадьевич Столыпин познакомились в походах русской армии в Молдавию 1854 года. По записям Льва Николаевича видно, что мнение о Столыпине со временем у него изменилось:

1) 31 июня 1854 г. Толстой записывает: «Ещё переход до Фокшан, во время которого я ехал с Монго. Человек пустой, но с твёрдыми, хотя и ложными убеждениями».

2) 2 августа: «Утром был у Столыпина и Монго сильно не нравится мне».

3) 16 августа: «Сидел у Столыпина».

4) 19 августа: «Вечером был у Столыпиных и вынес неприятное чувство».

И только почти два года спустя, появилась запись от 26 апреля 1856-го года: «Обедал с Алексеем Столыпиным у Дюссо <ресторан в Петербурге>. Славный и интересный малый».


Для формирования нашего представления о внутреннем мире Монго – мы обратимся к ещё одной цитате из письма самого Столыпина к сестре Марье Аркадьевне Бек от 20 сентября 1840-го года из Пятигорска (см. книга С.И. Недумова «Лермонтовский Пятигорск», стр.220):

«…На вопрос мужа сестры, что он рассчитывает делать дальше, Монго с обычной беспечностью отвечает:

«Этот вопрос, который затруднил бы всякого другого, но не меня. Итак, вы можете ему сказать, что я ничего не знаю, что до настоящего времени я не очень скучаю, совершенно не испытываю голода и холода, не хочу беспокоиться о будущем и потому, что оно не совсем розового цвета. Я не вижу основания портить себе кровь и приобретать сплин».

Дальше он высказывает единственное желание получить возможность выйти в отставку и «надеть пальто» – это почётное и достойное одеяние светского человека» ( «de l’homme comme il faut» ) ».

(Конец цитирования)


Какие мы можем сделать выводы из приведённых выше мнений современников Столыпина?.. Пожалуй, сказать однозначно «хорош» или «плох» – нельзя, впрочем, как и про …почти каждого человека. Но что действительно понятно, так это то, что в Монго умещались две противоположности (примерно, как политика «внешняя» и «внутренняя»): один – светский лев, следующий приличиям большого света и пр. – для внешних сношений; второй, – тщательно скрываемое «альтер эго», второе «я», при-открывающееся   л и ш ь   и н о г д а   или   
т о л ь к о   д л я   и з б р а н н ы х .   Это – ни хорошо, ни плохо. Просто констатация. В конце концов, наш любимый Мишель Юрьевич тоже не отличался общедоступной простотой характера, – так разве мог он так сблизиться с не интересным и примитивным человеком?.. А вот столыпинское «не вижу основания портить себе кровь и приобретать сплин» (то есть уныние, хандру и тоскливое настроение), а также каждодневное ожидание возможности выйти в отставку и «надеть пальто», – заслуживает внимания, ибо даёт ответ нам на все вопросы: равнодушно-отстранённый, по сути своей инертный человек, не желающий «портить себе кровь» и впадать в пререкания с собственной совестью… – такой человек легко увидит свою выгоду, а точнее,   н е в ы г о д у,   закрыв глаза как на дворянскую честность, так и на офицерскую честь. Прийти к таким конкретным выводам нам позволяет дальнейшее исследование фактов и сведений из жизни Алексея Аркадьевича.

И всё бы оно ничего, но, согласитесь, одна только мысль о том, что   Л е р м о н т о в   у б и т   из   с т о л ы п и н с к о г о   п и с т о л е т а… – приводит в жуткий ужас и, соответственно, порождает нехорошие подозрения… К тому же, как мы знаем из воспоминаний Акима Павловича Шан-Гирея, этот проклятый пистолет – «кухенрейтер №2 из пары» – красовался в доме Столыпина А.А. «на стене над кроватью, подле портрета, снятого живописцем Шведе с убитого уже Лермонтова». Изложение этого факта Шан-Гиреем дышит уважением и скорбью Столыпина к памяти Лермонтова. И все читатели вместе с Акимом Павловичем воспринимают этот факт совершенно однозначно: Алексей Аркадьевич Столыпин   –   н а с т о я щ и й   д р у г ,   в котором никогда не угаснет память о безвременно погибшем гении Лермонтова...

Но уж мы-то с Вами знаем, что умей говорить, «кухенрейтер №2» рассказал бы нам о том, что он был передан самим Столыпиным лично (или его слугой с позволения хозяина-барина?) – в руки злоумышленников (Глебова?.. – Васильчикова?..) для стрельбы в цель, которою был назначен …«кузен хозяина» Михаил Юрьевич Лермонтов. Пистолет рассказал бы нам, как его изъяли и приобщили к уголовному делу 16-го июля, сразу же на следующий же день после убийства поэта; как потом никто на следствии и в суде не поинтересовался, как же это он, – рукой Мартынова, – выстрелил в спину боевому офицеру, храброму и отважному поручику Лермонтову?.. Пистолет рассказал бы, как он, тщательно скрываемый, лежал тихонько в коробке вместе с пистолетом №1, избавленного от бремени заряда лично Васильчиковым А.И., произведшим выстрел на месте убийства Лермонтова через некоторое время после свершившегося преступления… И так лежал он себе в своей коробке, пока шло судебное следствие, и, наконец-то, по окончании суда – ложно был «признан ошибочно изъятым», и тайно, даже без расписки Алексея Аркадьевича, по негласному указанию подполковника жандармерии Кушинникова был возвращён вместе с пистолетом-напарником своему хозяину Столыпину-Монго. «Кухенрейтер №2» обязательно бы похвастался, как он вместе со своим хозяином остался – совершенно и никак – не причастным к трагедии убийства на северо-западном склоне Машука в Пятигорске 15-го июля 1841 года…

[Д л я   с п р а в к и.   Из материалов дела: «…пистолеты, принадлежащие Ротмистру Столыпину взятые частною управою по ошибке при описи имения Лермонтова» были возвращены по принадлежности, о чём в деле имеется справка, подтверждающая: «значащиеся в этом рапорте два пистолета для доставления 5-го октября 1841-го года получил Корнет Глебов».]

И вот этот «ни в чём не повинный» пистолет теперь висит – ни больше, ни меньше как предмет гордости – на почётном месте ежедневно и еженощно прямо в изголовье у «почивающего» Алексея Аркадьевича Столыпина-Монго – очень даже «настоящего друга» подло убитого в спину Михаила Лермонтова... Что это: циничное торжество самолюбия в удовлетворении личной, но скрываемой неприязни?..  Или незабвенная память о некоей успешной тайной миссии, льстящей самолюбию?.. И даже если это просто «о случившемся всего лишь по течению событий и стечению обстоятельств»… – это никак не меняет роли Монго-Столыпина А.А. в убийстве Лермонтова: роли теневого фигуранта со знаком «минус» в судьбе великого русского поэта. Этот «кухенрейтер» – настоящему другу – надлежало бы хранить как уникальный экспонат, и показывать его только в особых случаях особым интересующимся, например, А.П. Шан-Гирею. Но Алексей Аркадьевич и без наших соображений знал,   к а к   ему хранить собственные дуэльные пистолеты. Он относился к своему оружию – как к особо отличившейся личной вещи, приятно напоминающей «годы молодые, пятигорские»... или что-либо ещё?.. Но… ведь если бы эти зловещие «кухенрейтеры» будили бы тяжёлые воспоминания о чёрных днях убийства и похорон друга, отравляя воздух мрачным дыханием смерти… – и неизбежно бы портили настроение при каждом взгляде на них… – разве бы они могли так многозначительно и беспрестанно «мозолить глаза» его хозяину?

И теперь уже столыпинская фраза «Уйдите. Вы сделали своё дело», сказанная на французском Мартынову, только что убившему Лермонтова и растерянно стоявшему в окровавленной черкеске над угасающим телом поэта… – она уже звучит совсем по-другому. Если раньше я воспринимала её как трагическую констатацию совершённого преступления, то теперь я понимаю её истинное звучание как констатацию завершения задуманного: «дело сделано: вы свободны; уйдите».

Конечно: читатель, старающийся занимать объективную позицию, может сказать, что «передёрнуть» и поставить с ног на голову – умельцев много. А из современников поэта, – ни его друзья, ни его враги – никогда, и ни намёком – не выражали сомнений в том, что Монго якобы вёл двойную игру, представляясь родственником Михаила Лермонтова и его настоящим другом с детского возраста... Правда, некоторые лермонтовские современники – недопонимали охлаждение, наступившее в отношениях близких друзей в Пятигорске, но ничего конкретного никто не знал… Ну да: друг да и друг. И правда: 

1) Родственник? – родственник: двоюродный дядя по столыпинской линии. 

2) По жизни, практически, постоянно вместе? – Вместе.

[В 1835 году Столыпин был выпущен из той же Школы юнкеров, что и Лермонтов. Определён на службу в лейб-гвардии Гусарский полк, – где уже служил Михаил Лермонтов. Вместе с Лермонтовым как однополчане – снимали в Царском Селе одну квартиру на двоих: в 1835 – 1836 годах, а также в 1838 – 1839 годах. (В 1837 году Столыпин ездил охотником-добровольцем на Кавказ, а в ноябре 1839-го вышел в отставку). После решения императора о переводе поручика Лермонтова в Тенгинский пехотный полк за участие в дуэли с Эрнестом де Барантом, Алексей Аркадьевич, будучи освобождённым от ответственности и наказания за участие в этой дуэли в качестве секунданта, – после строгого внушения императора Николая I-го, что «в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным», – А.А. Столыпин немедленно вновь вернулся на военную службу, следуя на Кавказ за опальным Лермонтовым, как нитка за иголкой.

В 1840 году – капитан Нижегородского драгунского полка Столыпин А.А. был награждён орденом Святого Владимира IV степени с бантом. Михаил Юрьевич Лермонтов, – также за участие в экспедиции А.В. Галафеева в Малую Чечню, – был представлен к награде орденом Святого Владимира IV степени с бантом. Однако Лермонтову в награде …было отказано. Более того, отказано было и при последующих двух представлениях: к награде орденом Святого Станислава III степени и золотой сабле с надписью «За храбрость».

23-го мая 1841 года Столыпин и Лермонтов   в м е с т е   приехали в Пятигорск. На следующий день, 24-го мая, как и положено боевым офицерам, явились к коменданту Пятигорска полковнику В.И. Ильяшенкову, после чего – совместно сняли у майора в отставке В.И. Чилаева домик под камышовой крышей: лечились, развлекались, ходили в гости… (Чем всё это закончилось – мы знаем).]

3) 18 февраля 1840 года был у Лермонтова секундантом на дуэли с Барантом? – был; значит, Лермонтов ему доверял? – Доверял.

4) Он   в с ё   сделал, чтобы похоронить поэта достойно? – Всё. Упрекнуть не в чем. 

5) Кому доверили доставку имущества убитого Лермонтова под реверс (расписку) по адресу бабушки поэта Арсеньевой Е.А.? – Ему.

6) Не поливал грязью имя поэта? – Не поливал. Более того, молчал, как рыба: ни воспоминаний, ни рассказов, ни упоминаний в письмах.

7) Это он в 1843 году перевёл на французский язык роман «Герой нашего времени» и напечатал его в парижской газете «Мирная демократия»?.. – Он. Перевёл. Напечатал, – оказавшись за границей очень стеснённым в денежных средствах: надо было как-то раздобыть денег. 

…Ну? Так чего же больше? И чем не друг? И с чего это вдруг подозревать его в секретном сотрудничестве с тайной полицией: в «соглядатайстве» и «осведомительстве» против Лермонтова?

(Д л я   я с Т н о с т и.   «Соглядатай» – тайный наблюдатель за «предметом» своего интереса, шпион, собиратель всевозможных сведений; «осведомитель» – доносчик; тот, кто информирует «кого следует». То есть – «два в одном»: сначала «разнюхает», а потом «настучит».)

Совершим некоторый экскурс в историю отношений некоторых интересующих нас лиц.

При внимательном обзорном анализе событий и личных взаимосвязей – выясняется, что  Бенкендорф и Васильчиков-старший под инициалами «И.В.» (Илларион Васильевич, значит)  – давнишние и близкие друзья-товарищи. Вот, что пишет Николай Калмыков в публикации от 23 апреля 2015-го на портале «Проза. Ру», озаглавленной как «Главный жандарм России» (рубрика «история и политика»):

«С именем Бенкендорфа связывают донос государю, писанный в 1821 году библиотекарем гвардейского корпуса Михаилом Грибовским, о существовании тайного общества, его целях и членах. Но позднейшие исследования показали, что, получив донос, Бенкендорф передал его не императору, а своему непосредственному начальнику командиру гвардейского корпуса генералу Иллариону Васильчикову – тому самому, который через четыре года, в день восстания декабристов, посоветует новому императору применить против мятежников картечь. Но как, спрашивается, должен был поступить начальник штаба корпуса при получении сведений о существовании тайного политического, а стало быть, противозаконного общества?

Князь Сергей Волконский, декабрист, что называется, из заглавных, осуждённый при непосредственном участии своего друга Бенкендорфа на двадцать лет каторги, в старости писал мемуары, где много страниц посвятил и шефу жандармов. Но в них даже намёка нет о доносе. Зато содержится немало любопытных замечаний о личности сиятельного жандарма. По мнению Волконского, Александр Христофорович был человеком впечатлительным и мыслящим, твёрдо верил, что благом для Отечества, царя и всех сограждан станет «отрасль соглядатаев», организованная на честных началах, и не только не скрывал от товарищей проект создания «честной тайной политической полиции», но и приглашал их вступить в эту «когорту», активно включиться в охрану «от утеснений всех малых и сирых».

(Конец цитирования)

Надеюсь, от Вашего внимания не ускользнуло, что «отрасль соглядатаев» по мнению Бенкендорфа должна зиждиться на «честных началах», – то есть бескорыстно, бесплатно, по зову сердца и убеждениям души. А теперь давайте вспомним суд по лермонтовской дуэли с Барантом, и лицемерные столыпинские «не был», «не знаю», «не слышал», «не видел»… С чего бы ему, другу и секунданту своего родственника Мишеля Лермонтова, вдруг «ослепнуть» и «оглохнуть»?.. Уж не по указке ли Бенкендорфа, призвавшего добропорядочного дворянина, любящего свою родину и дававшего офицерскую присягу честно служить Богу, Царю и Отечеству… – послужить верой и правдой «на благо России»?.. Ну да: покровительство гарантируется… С этого и началось.

Обратимся с благодарностью – к ещё одной цитате из другой публикации Николая Калмыкова «М. Ю. Лермонтов. Дело о дезертирстве» от 15 марта 2015-го года (https://proza.ru/2015/03/15/933). Читаем вдумчиво и внимательно:

«...Никогда раньше с Москвой, своей малой родиной, он <Лермонтов> так спешно, как в этот раз, не расставался. Хозяйка московского литературного салона Е.А. Свербеева напишет 10 мая 1841-го в Париж А.И. Тургеневу: «Лермонтов провёл пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан».
< … >
Алексей Столыпин, чей отпуск   у д и в и т е л ь н ы м   о б р а з о м   с о в п а л   с лермонтовским (разрядка здесь и далее моя – ОНШ), тоже хлопотал о будущем. На отставку рассчитывать не приходилось, хотя служба давно наскучила и в ноябре 1839 года ему удалось с ней расстаться. Полагал, что навсегда, но не задалось –  случай всё повернул вспять. За участие секундантом в дуэли Мишеля с бароном Эрнестом де Барантом от императора последовало высочайшее замечание: в его летах полезно служить, а не быть праздным. Что это означало, пояснений не требовало. Пришлось вновь облачаться в мундир, правда, уже не гвардии поручика, а капитана драгунского полка.

Теперь, когда близился к завершению год службы на Кавказе, можно было и напомнить о себе. К тому же, домашние обстоятельства этого требовали. И Монго решился обратиться с письмом   н е п о с р е д с т в е н н о   к   А. Х.  Б е н к е н д о р ф у   в надежде, что оно дойдёт и до очей императора. 21 февраля <1841-го>  он пишет всесильному шефу жандармов: «Осмеливаюсь доложить Вашему сиятельству, что родной дед мой граф Николай Семёнович Мордвинов и родная бабка моя графиня Генриетта Александровна, находящиеся в чрезвычайно преклонных летах, требуют моего при них пребывания в последние дни их жизни». Далее излагалась сама просьба: «…исходатайствовать у доброго государя <…> соизволение причислить меня к такому роду службы, которая дозволяла бы мне провести недолгое остальное время при моих деде и бабушке, а потом, что будет угодно его величеству, то пусть и будет со мною». 

Как и надеялся Столыпин, письмо до императора дошло, и он соизволил наложить на нём собственноручно резолюцию: «Полк, и ежели действительно усерден, то пусть покажет, то я награжу и для старика и для него». Конкретизировать  царскую волю, очевидно, было поручено «правой руке» Бенкендорфа генералу Л.В. Дубельту, который поручение исполнил письменно:  «...как Нижегородский драгунский полк назначен в полном составе своём действовать против неприятеля, а потому вы, без сомнения, сами пожелаете воспользоваться случаем – ещё более доказать на самом деле усердие ваше к службе, – и если вы, одушевляемые оным, поспешите возвратиться в полк и явите в рядах его новые и убедительные опыты сего усердия, тогда его императорское величество не преминет удостоить почтеннейшего деда вашего графа Николая Семёновича Мордвинова и вас самих знаками особенного своего монаршего благоволения».

(Конец цитирования)


Ну и?.. Каково?.. Почему 21 февраля 1841 года капитан Столыпин, имеющий боевые награды, дающие ему привилегии и открывающие право беспрепятственного выхода в отставку, просит даже не об отставке, а о переводе с Кавказа поближе к престарелым родственникам, причём, обращается с этим письмом не по линии своего непосредственного военного начальства, а …по линии учреждения в составе Военного ведомства Российской империи, состоявшего при особе императора для исполнения его личных приказаний или специальных поручений (Главной Его Императорского Величества квартиры) в лице Его Сиятельства графа Бенкендорфа?..

Связь лермонтовского «друга и секунданта» Столыпина с Бенкендорфом как напрямую, так и через посредников по жандармерии – без сомнений, «худо-бедно», но – просматривается. И никаких особенных толкований не требует: без согласия А.Х. Бенкендорфа-лично – никто никуда не переведёт и ни в какую отставку не отпустит: …а кто обещал следить за «правильным поведением» Лермонтова, как «вторая бабушка» Елизавета Алексеевна и урезонивать его от необдуманных поступков? Раз уж взялся быть «соглядатаем на доверии», раз уж обещался быть «осведомителем» – выполняй. И доноси.

(…Кто-то, ёрничая, может саркастично рассмеяться: «И как же тут не поучаствовать в убийстве! Что: всю оставшуюся жизнь быть привязанным к Мишелю?!.»)

Алексей Аркадьевич Столыпин вышел в отставку, – опять же, «по удивительному стечению обстоятельств», – практически сразу же   п о с л е   у б и й с т в а   М.Ю. Лермонтова: в 1842-м году. Стало быть, уже «заслужил» монаршее благоволение.

Покинув Россию и оказавшись во Франции, – в 1843-м году Столыпин, как мы уже говорили,  перевёл на французский язык роман «Герой нашего времени» и напечатал его в парижской газете «Мирная демократия». О конкретных обстоятельствах выхода в отставку никаких сведений не имеется, – и тут, понимаете ли, снова   –   т а й н а  (покрытая мраком).

…А вот с выездом за границу во времена Николая I-го – было   с о в с е м   н е п р о с т о :   Мартынов, к примеру, просился на лечение – не пустили. А без Высочайшего разрешения в то время – ездить за границу – было никак нельзя. Для получения загранпаспорта у губернатора или градоначальника нужно было взять «свидетельство из полиции о неимении препятствий с её стороны к выезду данного лица за границу». (То есть – без разрешения от Бенкендорфа – никак). Свидетельство можно было заменить «ручательством благонадёжных лиц». (То есть одного разрешения Бенкендорфа-лично было предостаточно). В заявлении нужно было указать цель поездки. В некоторых случаях нужно было предъявить подтверждающие эту цель документы (например, медицинское заключение, если цель – «для излечения болезни», или, например, документы на собственность, если цель поездки – управление имениями в сопредельных с Россией государствах. Но…  и про обстоятельства этого – первого выезда в Париж (а был и второй) – … тоже «тайна, покрытая мраком»: просто «мёртвая зона». Поэтому, как внезапно возникшая стена перед взором – встаёт закономерный вопрос: за какие-такие особые заслуги Алексею Аркадьевичу Столыпину сразу же, по первому же обращению, было беспрепятственно разрешено выехать за пределы России? При этом понятно, что «причина» сама по себе, какая бы она ни была, для нас в настоящий момент, не имеет значения. В «мёртвой зоне» находится также и информация о том, когда же А.А. Столыпин возвратился из Парижа на родину?.. Видимо, Монго после гибели Лермонтова больше никого не интересовал, что не удивительно. Новые сведения о нём (в интернете) появляются из сообщения о том, что во время Крымской войны, начавшейся 16 октября 1853 года, «Столыпин вновь вернулся на службу, в Белорусский гусарский полк, участвовал в обороне Севастополя, где встречался с Л.Н. Толстым. О блестящем участии Монго в Севастопольской кампании свидетельствует письмо его брата Дмитрия Аркадьевича к сестре Вяземской от 10 июля 1855 года, из которого видно, что за боевое отличие он <Столыпин> получил золотое оружие и чин майора». После Крымской кампании, закончившейся в 1856-м году, здоровье Монго основательно пошатнулось, у него обнаружились первые признаки чахотки. Но на всеподданнейшем прошении о заграничном паспорте для поездки на лечение государь… – (пришло время нам вдруг удивиться) – собственноручно наложил совершенно исключительную резолюцию   «н и к о г д а,   н и к у д а»,   наделавшую в своё время много шума. Н-да… И к Его Сиятельству графу А.Х. Бенкендорфу …уже не обратишься: с 1844-го года прах бывшего могущественного жандарма покоился в его имении под Ревелем (ныне Таллин, Эстония).

Но согласие на выезд за границу всё же было получено. Исключительно благодаря поддержке императорского почётного лейб-медика и консультанта Мартына Мартыновича Мандта, придворного врача Николая I-го с 1840-го года.

[И с т о р и ч е с к а я   с п р а в к а   д л я   л ю б о з н а т е л ь н ы х.   Лечение не помогло. Столыпин-Монго скончался в Италии (во Флоренции) в октябре 1858-го года в возрасте 42-х лет. По желанию родственников был временно похоронен на греческом кладбище в Ливорно. Позже его прах перевезли в Петербург на Лазаревское кладбище Александро-Невской Лавры.]

При вдумчивом отношении к обстоятельствам убийства Лермонтова нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что Столыпин близко был знаком и поддерживал приятельские отношения как с «князем Ксандром» А.И. Васильчиковым, так и с «мартышкой» Н.С. Мартыновым: первый – инициатор (подстрекатель) и организатор дуэли, второй – исполнитель убийства. Нет ничего случайного.

И мы с Вами, дорогой Читатель, обратимся ещё раз к публикации Николая Калмыкова «Друг ли друг Лермонтова? Штрихи к портрету Алексея Столыпина по прозвищу Монго»
(https://proza.ru/2015/05/29/1480), и сделаем выводы, насколько были близки в своих отношениях Столыпин-Монго и Васильчиков-«Князь Ксандр», – тайный враг Лермонтова (к слову, это письмо мы уже упоминали, когда цитировали из книги С.И. Недумова):

«В декабре 1840 года он <Столыпин-Монго> находился в Тифлисе и проживал в одной квартире в компании с бывшим кавалергардом  Н.А.Жерве, художником князем Г.Г. Гагариным и будущим секундантом на дуэли Лермонтова князем А.И. Васильчиковым. 10 декабря в письме младшей сестре Марии Аркадьевне, в  первом замужестве Бек, он рассказывает о житье-бытье  «компаньонов по безделью»: «...Я нарисую вам картину времяпрепровождения здесь: в 10 часов я подымаюсь, мы пьём кофе – Гагарин, Васильчиков, Жерве и я, потом мы поём все знакомые арии, потом расстаёмся – каждый идёт работать: Гагарин рисует, Васильчиков читает, Жерве предается размышлениям о своих привязанностях, я лично не делаю ничего, а впрочем, я курю, лёжа на персидских коврах. В час дня лёгкий завтрак, потом все уходят на прогулку, делают визиты. К пяти возвращаются, обедают и затем отправляются в турецкие бани, чтобы сделать себе массаж. После этого пьют чай и ложатся. За исключением праздников в течение всего дня не приходится ни о чём думать. Затем предаются сну, потом просыпаются, чтобы возобновить всё сначала...  Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно, но, что бы вы ни сказали, я в данное время не переменю её ни на какую другую».

Заканчивается послание примечательной фразой: «Прощайте, дорогая, мы скоро идём обедать, а, кроме того, я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо…»

(Конец цитирования)

Относительно этого письма есть диаметрально разные, противоречивые мнения, в том числе – с осуждениями неизбывной лени Монго. Но по тексту письма Алексей Аркадьевич мне видится ироничным и тонким человеком, братом, не желающим обременять свою сестру лишними переживаниями. Почему он оказался в Тифлисе, признаться, никакой информации я не нашла, но, как я думаю, капитан Нижегородского драгунского полка, дислоцировавшегося под Тифлисом, где не происходило никаких боевых действий, с разрешения начальства мог позволить себе вместе с сослуживцами снимать квартиру в Тифлисе (нынешний Тбилиси). Волею судеб там оказался и Васильчиков. И вот Монго, «флегматик с бурыми усами», как описал нам его Лермонтов в своей поэме «Монго» (1836 г.), пишет: «…Так живут все откармливаемые животные. После этого думайте о нашей жизни, что вам угодно…». Очень тонкий офицерский намёк на то, что им позволено перед боями, грозящими ранениями и смертью, отдохнуть и «пооткармливаться», как животному перед забоем. А его «я погибаю от усталости, написав вам такое длинное письмо…» – это, конечно, самое настоящее ёрничество и кокетство: гипер-шутка с сарказмом. По правде сказать, здесь он мне даже симпатичен… Однако моему воображению легко рисуется и весьма неприятная картинка: как «от нечего делать»… – «князь Ксандр»-Васильчиков, скрытно ненавидевший Лермонтова, эдак… сочувственно «промывал косточки» нашему Мишелю Юрьевичу вместе с «Мунгой», так пострадавшим из-за Мишеля, и так «некстати» угодивши снова на военную службу…

А что касается личного знакомства Столыпина-Монго с Н.С. Мартыновым, то об этом можно сделать вывод из публикаций автора многих статей и книг о Лермонтове – Вадима Александровича Хачикова, который пишет, что точно такую же награду, как и Н.С. Мартынов, – орден Святой Анны 3-ей степени с бантом за строительство прибрежных военных укреплений, – в этот же период имел и ротмистр (капитан) Столыпин-Монго. Формулировка указа Николая I-го о награждении в августе 1838-го года Николая Мартынова (и, скорее всего, точно такая же и у Столыпина-Монго), – звучала таким образом: «…за отличие в экспедиции 1837-го года против Горцев <…> в воздаяние ревностной службы и отличного мужества и храбрости Всемилостивейше пожалован Указом о награждении Орденом Святой Анны 3-ей Степени с Бантом».

Следовательно, у Монго – в связи с давними знакомствами – могли сложиться свои, сугубо личные, не афишируемые отношения с вышеупомянутыми лицами на уровне доверительного взаимопонимания; и они, эти отношения, конечно же, не могли, и не должны были быть ровно такими же, как и у Михаила Юрьевича. И – не были. Более того, они могли быть гораздо более близкими, чем о том мог лишь догадываться Михаил Лермонтов накануне своей гибели, и он – чувствовал, что за спиной его …что-то происходит втайне от него:

Мои друзья вчерашние – враги,
       Враги – мои друзья,
Но, да простит мне грех господь благий,
       Их презираю я...


По-моему – …исчерпывающе. Подсознание его не обмануло.


Но продолжим. Будем объективны. Нельзя не вспомнить, пожалуй, и единственное, абсолютно понятное и не ускользнувшее от нас, «доброе дело» Монго: как он – своим искренне-дружеским советом – с готовностью помогал – сидящему под арестом убийце своего «кузена и друга» – облегчить печальную участь «сидельца». И никакие рассуждения про «благородство христианской души и сострадание» не могут оправдать Монго в глазах почитателей Михаила Юрьевича Лермонтова. Освежим нашу память «подспудной» перепиской Николая Мартынова со своими «подельниками» Александром Васильчиковым и Михаилом Глебовым, – к которой мы уже обращались в Части 6-ой Книги Первой «Лермонтов. Убит не на дуэли»:


Мартынов к Глебову (из тюрьмы):

«Меня станут судить гражданским судом; мне советуют просить военного. Говорят, что если здесь и откажут, то я имею право подать об этом просьбу на Высочайшее имя. Узнай от Столыпина, как он сделал? Его, кажется, судили, военным судом. Комендант был у меня сегодня; очень мил, предлагал переменить тюрьму, продолжить лечение, впускать ко мне всех знакомых и проч. А бестия стряпчий пытал меня, не проболтаюсь ли. Когда увижу тебя, расскажу в чём. Н.М.»

Ответ Глебова – Мартынову:

«Непременно и непременно требуй военного суда. Гражданским тебя замучают. Полицмейстер на тебя зол, и ты будешь у него в лапках. Проси коменданта, чтобы он передал твоё письмо Траскину, в котором проси, чтобы судили тебя военным судом. Столыпин судился военным судом; его теперь нет дома, а как приедет, напишет тебе всё обстоятельно. Комендант, кажется, решается перевести тебя из тюрьмы. Глебов.»

Письмо А.А. Столыпина к Мартынову (в тюрьму):

«Я не был судим; но есть параграф Свода Законов, который гласит, что всякий штатский соучастник в деле с военным должен быть судим по военным законам, и я советую это сделать, так как законы для военных более определённы, да и кончат в десять раз скорее. Не думаю, чтобы нужно было обращаться к Траскину; обратись прямо к коменданту. Прощай. Что же касается до того, чтобы тебе выходить, не советую. Дай утихнуть шуму. А. Столыпин.»

Мартынов составил надлежащее прошение, но, видимо, оно не успело к рассмотрению полномочной инстанцией, ибо по удивительному совпадению 7 октября 1841 года по Высочайшей Государя Императора воле дело было действительно передано на рассмотрение Военного суда с уточнением «судить военным Судом не арестованными». Как хотите – так и понимайте. А совет был… дельный: от знающего человека.

Интересен не только этот момент.

Обращает на себя внимание и тот факт, что Столыпин в письме к Мартынову, как и обещал Глебов, – («…Столыпин судился военным судом; его теперь нет дома, а как приедет, напишет тебе всё обстоятельно»), – действительно пишет «обстоятельно», но начинает со лжи: с отрицания известного факта: «Я не был судим; …». Он зачем-то и здесь старается скрыть правду без зазрения совести, невзирая даже на то, что Глебов сообщает этот биографический факт Монго в записке к Мартынову. И Алексей Аркадьевич не мог не знать об этом. Судим-то он, конечно, был: Военным судом за участие в качестве секунданта на февральской дуэли Лермонтова с Барантом. Другое дело, что от наказания за участие в дуэли – был освобождён. Но опять-таки – не безвозмездно, ибо сразу же возвратился на военную службу и последовал на Кавказ вслед за сосланным Лермонтовым… А это ли не наказание, когда ты не волен распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению? 

И ещё. Нет, он не дистанцируется, не отстраняется от злодеев-убийц его двоюродного племянника и друга Мишеля Лермонтова; он напротив, чувствует с ними единение, ощущает себя   ч а с т ь ю  этой преступной компании: он с ними – заодно. Смотрите, как Столыпин оберегает Мартынова от лишних неприятностей: Мартынов, кажется, хотел, изображая скорбь по случаю «рокового стечения обстоятельств», явиться на похороны Лермонтова, но друг убиенного поэта предупредительно и внятно чёрным по белому пишет убийце своего кузена и друга: «Что же касается до того, чтобы тебе выходить, не советую. Дай утихнуть шуму. А. Столыпин». Н-дааа… И то правда. Уж как не вспомнить Фамусова из «Горя от ума» А.С. Грибоедова: «Ну как не порадеть родному человечку!». Сроднились… – все, как альпинисты, в одной связке. Короче – «о д н а   камарилья».


…Подводя черту под сказанным выше и оценивая личность близкого друга и родственника Лермонтова – Алексея Аркадьевича Столыпина-Монго на предмет его бескорыстной службы в интересах тайной полиции в качестве соглядатая и осведомителя, думается, мы должны понимать, что Столыпин был просто… цинично подсажен на крючок: за секундантство в лермонтовской дуэли он отделался выговором государя. Его лишь пожурили, но – при условии ответной услуги, ибо такая милость подразумевает и ответный долг: военная служба на Кавказе и «пригляд» за кузеном Лермонтовым, нуждающимся в постоянном присмотре по причине дерзкого характера от слова «дерзать», – для его же блага. Но Бенкендорф, прикрываясь необходимостью «трудов тайных во благо государственных интересов», – использовал Монго «втёмную», а именно – в личных целях, ибо для жандармского ведомства поручик Лермонтов интереса не представлял: поэт любил своё отечество, служил ему верно и самоотверженно, проявив в боях храбрость «выше всяческих похвал»; презирал изменников и был политически благонадёжен. Но сведение счётов уязвлённого графского самолюбия с «неблагодарным поручиком Лермонтовым» – имело возможность состояться …лишь под предлогом «неусыпности ока государева»: постоянно, – по мере возможности и необходимости, – Монго должен быть рядом с кузеном, принимать участие в его жизни, своевременно доносить «кому следует» в случаях особой значимости. В конце концов.., – как по мнению Бенкендорфа, – это не так уж и трудно… А жандармские подполковники-кушинниковы… – уж они-то знали, к каким мерам, – «в случае чего», – необходимо прибегнуть.

Подводя черту, можно заключить, что тайный «пригляд» за Лермонтовым, чем бы он ни был мотивирован, – душевным ли спокойствием бабушки, или же вниманием «ока государева», – нужен был Бенкендорфу-лично и николаевской верхушке, также «имеющей зуб» на острый язык и независимое поведение поручика – поэта Михаила Юрьевича Лермонтова с целью «подловить» на чём-нибудь наказуемом для окончательной расправы. «Бесстыдное вольнодумство, более, чем преступное» – хоть и не несло никакой угрозы государственным интересам, – и преступным не было (и, благо, с этим в конце концов разобрались), тем не менее – …п р и   о с о б о м   
ж е л а н и и   –   на дерзкие стихи можно посмотреть и другими глазами: очень уж убедительный фон для установления негласного контроля после повторного наказуемого проступка. И ведь как изощрённо-цинично и лицемерно: путём использования дружеских отношений Лермонтова и Столыпина. (Не думаю, что Алексей Аркадьевич не понимал всей подлости возложенной на него «миссии», которая закреплялась за ним «на добровольных началах и по личной просьбе Его Сиятельства»… –  и потому по официальным бумагам не числилась). Вот поэтому …и наступило заметное «охлаждение» в отношениях: Мишель «был виноват» во всём: в том, что втянул в дуэль с Барантом; в том, что пришлось вернуться в армию; в том, что пришлось заниматься «подлым» ремеслом: стучать и доносить на своего же родственника и друга, что отнюдь не красило Алексея Аркадьевича в своих же собственных глазах, ибо совесть, как бы ей рот ни затыкали, иногда всё же – подаёт свой голос…

Но что уж тут греха таить, – пора нам расставить всё по своим местам. Достаточно сомнений, предположений и намёков. Давайте откроем глаза на правду. Заключительный правовой вывод о роли Столыпина в судьбе Лермонтова обозначился сам по себе, вытекая логично и неизбежно из всего вышеизложенного.

Итак, кто есть Столыпин-Монго в деле об убийстве М.Ю. Лермонтова – ?

Алексей Аркадьевич Столыпин-Монго – есть   с о у ч а с т н и к   в деле об убийстве Михаила Юрьевича Лермонтова в форме   
п о с о б н и ч е с т в а .  Это   т о т ,   кто обеспечил исполнителей преступления Васильчикова А.И., Мартынова Н.С. и Глебова М.П.   о р у д и я м и   у б и й с т в а,   –   дуэльными пистолетами «кухенройтер». Это   т о т   –   кто,  пользуясь прикрытием со стороны жандармской службы, остался в стороне от следствия, пренебрёг своей совестью и офицерской честью, а также своим христианским долгом, предпочитая «не портить себе кровь» и, конечно же, не погружаясь в депрессию раскаяния. Это – тот самый   к у з е н - п о с о б н и к,   имя которого было скрыто от общественности, и который оказался «не при делах» в подлом убийстве поэта выстрелом в спину 15 июля 1841 года на северо-западном склоне горы Машук в Пятигорске. …Ну-да, как говорится – Бог ему судья. (И нам – всем – тоже).

Для юридически неосведомлённых лиц поясняю:   п о с о б н и к о м   признаётся лицо, содействовавшее совершению преступления советами, указаниями, предоставлением информации,   с р е д с т в   или   о р у д и й   с о в е р ш е н и я   п р е с т у п л  е н и я   либо устранением препятствий. Пособник подлежит уголовной ответственности по той же статье, что и исполнители преступления, – за тою лишь разницей, что суд может установить ему более мягкое наказание, чем исполнителю.

Обдумав правовую оценку роли Столыпина-Монго и квалификацию его деяний по делу об убийстве М.Ю. Лермонтова   к а к   п о с о б н и к а,  Вы, вдумчивый мой Читатель, можете спросить: «А если бы из столыпинского кухенройтера Лермонтов был убит на честной дуэли?.. Можно ли в этом случае предъявить Монго обвинение в пособничестве?».

Будем последовательны. Если дуэли в государстве позволены законом – нет. Но если дуэли законом запрещены – да: можно и нужно, поскольку все деяния, запрещаемые законом, называются преступлениями, а лица, преступившие закон – преступниками: подстрекателями,  организаторами, исполнителями и пособниками.

А вот объективности ради… станем на позицию защиты Алексея Аркадьевича от нашего же обвинения и «возведения напраслины» на порядочного человека. Защитник сказал бы следующее:

«…Всем известно: мой подзащитный – человек чести и настоящий друг Михаила Лермонтова. Более того, он – родственник Михаила Юрьевича по бабушке Елизавете Алексеевне Арсеньевой, урождённой Столыпиной. А бабушка – очень любила Алексея, двоюродного дядю и товарища своего внука с детских лет, и уважала его за спокойную рассудительность и сдержанность характера, и полностью доверяла Алексею Аркадьевичу, убеждённая в его порядочности и верности родственным связям. Могла бы она доверять ему, если бы сомневалась в искренности его дружбы с любимым и единственным внуком… – человеку ненадёжному?.. Нет, конечно. Дружба эта – проверена временем и обстоятельствами, порою очень даже тяжёлыми и неприятными. И даже при неблагоприятных стечениях обстоятельств – дружба их продолжалась до последнего вздоха погибшего на дуэли поэта. …Ну, может быть, и ссоры, и недопонимания случались… – так с кем этого не бывало?

Что касается пистолетов, якобы предоставленных моим подзащитным для дуэли Мартынова с Лермонтовым, так… судебное следствие пришло к выводу, что дуэльные пистолеты, принадлежащие моему подзащитному, были изъяты и приобщены к материалам уголовного дела   –   о ш и б о ч н о.   Впоследствии их заменили на надлежащие, а ошибочно изъятые кухенройтеры возвратили Алексею Аркадьевичу по принадлежности как законному владельцу.Но  –  д а ж е   е с л и   допустить, что Лермонтов был убит именно из столыпинского пистолета… – то это вовсе не означает соучастия в убийстве в виде пособничества. Пистолеты могли быть предоставлены Алексеем Аркадьевиче вовсе для других целей, другим лицам и при других обстоятельствах, – а на месте дуэли появились для Столыпина совершенно неожиданно… Ведь никто не допрашивал по этому поводу Алексея Аркадьевича… И вообще: никто не считал его соучастником свершившегося… – и к уголовной ответственности он не привлекался. Так позвольте спросить: о чём тогда речь?!.

Исходя из вышеприведённых защитой доводов полной невиновности Столыпина А.А. можно прийти к только к одному выводу: прямых доказательств – ни в сотрудничестве с тайной полицией (в  о с в е д о м и т е л ь с т в е),   н и   в   п о с о б н и ч е с т в е   убийцам поручика Лермонтова – у обвинения – нет. Следовательно   –   н е   в и н о в е н   и подлежит оправданию».

Для нас, в подробностях и деталях исследовавших все эти нюансы, обстоятельства, факты  фальсификаций, «законное» игнорирование закона представителями предварительного и судебного следствия, – эта речь защитника, не стесняющего называть «чёрное – белым», и умышленно, как и положено адвокату, замалчивающего факты далеко не единственного проявления непорядочности в поведении Монго, не может быть убедительной. По логике чести и искренней дружбы, а, стало быть, и бесконечной печали человека, так трагически потерявшего друга и родственника, человека, сердце которого плачет по безвременно погибшему другу – надлежало быть среди первых, кто был бы возмущён безнаказанностью виновников убийства. Хорошо, пусть он по своим соображениям не мог этого сделать, дабы не стал «переть против рожна», когда все действия заведомо обречены на неудачу, да ещё и себе во вред. Допустим. Но что мешало ему потом, спустя годы, – а скончался он, спустя 17-ть лет после убийства Лермонтова в 1858 году, – написать свои воспоминания о дружбе с Лермонтовым и истинных обстоятельствах убийства поэта, по которому плакала вся просвещённая Россия?.. В конце концов, почему он от своей «высокой дворянско-офицерской чести и чистой совести», от своего «врождённого благородства» не оставил воспоминаний о подло убиенном кузене Мишеле, запечатав их в конверт с надписью «вскрыть через 100 лет»? Что мешало?.. Нет, это не тот случай, который можно списать на природную лень. Это можно объяснить лишь тем, что там, в Пятигорске в июле 1841-го…  –   н е   о б о ш л о с ь   б е з   н е г о;   что это и он   « п р и л о ж и л   с в о ю   р у к у»   к убийству М.Ю. Лермонтова. Абсолютное молчание здесь – означает абсолютную виновность.

Да. Никто в лермонтоведении ещё не называл Монго   с о г л я д а т а е м   и   п о с о б н и к о м ,   и, более того, даже   н е   у п р е к н у л!   в том, что Лермонтов был убит из   е г о   личного пистолета. Факт стыдливо замалчивался: «друг же, дескать… – случайно, мол… – кто их там знает…». Простите за настойчивость, но позвольте напомнить Вам, дорогой мой Читатель:   л о г и к а   –   наука   о   п р а в и л ь н о м   м ы ш л е н и и.   А правильное мышление (в нашем случае) невозможно без теоретических знаний и практических навыков в сфере расследования уголовных дел. Но и этого не достаточно. Быть может, при   о т с у т с т в и и   к р е а т и в н о й   л о г и к и   п р а в о в е д а   –   я была бы лишена возможности прийти к такому дерзкому, однако   д е й с т в и т е л ь н о   е д и н с т в е н н о   в е р н о м у   в ы в о д у.   Но я, Ольга Николаевна Шарко, адвокат и поэтесса, автор настоящего исследования, прекрасно понимаю – и принимаю – на себя всю меру ответственности как за настоящую (фактическую) роль Столыпина-Монго в жизни и гибели М.Ю. Лермонтова, так и за действительные обстоятельства убийства великого русского поэта: убит выстрелом в спину не на дуэли. Конечно, кто-то может со скептической ухмылкой сказать: да какая там «ответственность»? Опубликовала да и «опубликовала»: бумага всё стерпит. А вот и нет. Каждый может ошибаться, заблуждаться…– но   н е л ь з я   л г а т ь.  Бумага хоть и терпит, но добросовестно хранит и ложь, и правду. И: если эту, уже узаконенную временем ложь – не вывести на чистую воду… она будет сама себя множить, выдаваясь за «давно известную правду» в публикациях лермонтоведов. Я говорю об   о т в е т с т в е н н о с т и   п е р е д   б у д у щ и м и   п о к о л е н и я м и,   которые должны знать правду (близкую к истине) – о жизни и гибели великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. Ведь, согласитесь, это так цинично и так не справедливо, когда человек, никогда в жизни не изменявший Правде, почитая Её «своей святыней», – после смерти на земном плане оказался… оболганным и облитым грязью этой злопыхательской лжи… «с головы до ног», вплоть до литературного творчества, с подкинутой в его поэтическую сокровищницу «немытой Россией».

Настоящая Правовая версия – и есть труд ради   одной   е д и н с т в е н н о й   ц е л и:   для достижения торжества Правды и Справедливости.

И если Высшие силы позволили это духовное озарение через проникновение в глубины этих тайн, – значит, так Богу угодно. Нет ничего случайного.

…Несомненно, Михаил Юрьевич – всё видел, всё чувствовал, всё понимал:
 
Им жизнь нужна моя, – ну что же, пусть возьмут,
Не мне жалеть о ней!
В наследие они одно приобретут –
Клуб ядовитых змей.

(М.Ю. Лермонтов, предположительно конец июня – начало июля 1841 года)


Продолжение:
Часть 45. Дверь, открытая перед истиной
http://stihi.ru/2025/09/20/3644

Вернуться:
Часть 43. …дьявол кроется в деталях, а Бог – в мелочах
http://stihi.ru/2025/09/14/7781