Как генеральскую черноту в элитную породу записыва

.



Пара анекдотов на злобу дня

Объявление в телеграм-канале: «Требуется фельетонист. Обязательные навыки: тонкое чувство юмора, виртуозное владение словом, глубокое понимание литературного процесса, а также готовность в любой момент объяснять, что это была всего лишь ирония, и приносить публичные извинения перед всеми, кто увидел в тексте прямые оскорбления их субъективного восприятия реальности».

Два писателя в баре. Один другому: «Мой новый роман разгромили в пух и прах». Второй, вздыхая: «Повезло тебе. Мой фельетон на две страницы разобрали на цитаты, провели семичасовой стрим с привлечением философа, лингвиста и специалиста по травме, и теперь я не писатель, а симптом больного общества».

______________
Чтобы укрепить свое понимание в жанре «литературный фельетон» открыл публикации на Стихи.ру от 17.09.2012 и попался мне сонет:




Чапаев (автор: Анатолий Викулин, http://stihi.ru/2012/09/17/9335 )

………………….Чернота, купи себе штаны
……………………………………..(Булгаков)

Опять ночами рвут нефтепроводы
В халатах с кушаками басмачи.
По кишлакам чапаевцы-ткачи
Опять, как век назад, балмутят воду.

В морях и реках тонут пароходы,
Отводят остры локоть трубачи,
И сайты заполняют рифмачи
С повадками, как у Петра ПустОты.

Через сто лет зачислили ЧернОту,
Не глядя на его высокий чин,
В разряд больших ульяновских мужчин,

Как русскую элитную породу,
И показались первые лучи
Такого долгожданного восхода.



О том, как генеральскую черноту в элитную породу записывают, или Новые приключения Василия Ивановича в царстве рифмы и бессмыслицы

Если бы мне, человеку, повидавшему изрядную долю человеческого легкомыслия в этом мире, от Калининграда до Анадыря, предложили объяснить, отчего разумный человек, не будучи к тому принужден под дулом пистолета или угрозой голодной смерти, добровольно садится за сочинение сонетов – да еще таких, в которых фигурируют покойные герои гражданской войны, мифические персонажи из романов и некие рифмачи с повадками давно почивших поэтов, – я бы, после недолгого размышления, скрепя сердце, признался, что сия загадка столь же неразрешима, как и вопрос, куда подевавается второй носок из пары после посещения прачечной, ибо оба этих феномена, по всей видимости, управляются таинственными и злокозненными законами вселенской несправедливости.

И вот, взяв на рассмотрение сие поэтическое произведение, озаглавленное «Чапаев» и принадлежащее перу некоего Анатолия Викулина, я, вооружившись лупой для выискивания скрытых смыслов и здоровым скептицизмом для защиты от излишней восторженности, обнаружил себя погруженным в самый центр этого причудливого вихря, в котором история, переписанная сумасбродным архивариусом, танцует мазурку с литературой, а высокая поэзия, словно Чапаев в своей знаменитой тачанке, мчится на всех парах, давя по пути ковыль недоумения и оставляя за собой шлейф из дыма и иронии. Автор, с проворством фокусника, извлекающего из шляпы не кролика, а целую дивизию кавалерии, начинает с того, что переносит нас в некую тревожную современность, где «ночами рвут нефтепроводы / В халатах с кушаками басмачи», – картина, надо сказать, столь же живописная, сколь и маловероятная, ибо сложно представить себе современного террориста, озабоченного не столько курсом акций на бирже, сколько аутентичностью своего халата и правильностью завязывания кушака, что придает всей их разрушительной деятельности оттенок нелепого исторического реконструкторства. И в этой-то сумятице, среди рвущихся труб и, надо полагать, всеобщей паники, являются нам «чапаевцы-ткачи», которые, вместо того чтобы рубить буржуазных гидр нахальными ударами шашки, предаются самому мирному и, я бы сказал, заунывному занятию – они «балмутят воду» по кишлакам, что наводит на мысль, будто легендарная дивизия, оставшись не у дел после окончания гражданской войны, переквалифицировалась в странствующих философов-затейников или, того хуже, в коммивояжеров, торгующих мутными идеями столетней давности.

Далее хаос, инициированный бородатыми джентльменами в халатах, достигает поистине всемирного масштаба: тонут пароходы, трубачи, чье дело, как известно, трубить, а не отводить локти, занимаются чем-то подозрительно похожим на уклонение от работы, а в это время на просторах всемирной паутины, этого нового Вавилона нашего времени, свои атаки начинают «рифмачи / С повадками, как у Петра ПустОты» – сравнение, исполненное такой убийственной точности, что я чуть не пролил свой утренний кофе от смеха, ибо лучше и не опишешь ту легковесную, напыщенную и вечно самодовольную породу стихотворцев, что плодят вирши с той же неукротимой плодовитостью, с какой кролики населяют окрестные луга, и с примерно таким же художественным результатом. И вот, на фоне всего этого всемирного потопа и поэтического бедствия, происходит главное, центральное событие сего сонета, ради которого, собственно, все и затевалось: некое историко-зоологическое чудо, а именно – зачисление некоего «ЧернОты», без оглядки на его, надо полагать, внушительный послужной список мифического злодейства, «в разряд больших ульяновских мужчин», причем зачисление сие произведено post mortem, спустя сто лет, и с формулировкой, достойной племенного совхоза: «как русскую элитную породу».

Вот оно где собака зарыта! Вот оно, решение всех проблем! Не нужно больше балмутить воду, рвать нефтепроводы и топить пароходы – стоит лишь отыскать в анналах истории какую-нибудь одиозную, покрытую вековой пылью фигуру, отмыть ее, причесать, присвоить ей высокое звание «элитной породы», и – ах! – «показались первые лучи / Такого долгожданного восхода». Восхода чего, спросит пытливый читатель? Восхода новой исторической эры? Возрождения нации? Или же просто восхода солнца над бескрайними просторами родины, утомленной ночными плясками басмачей и дневными упражнениями рифмачей? Сия аллегория, надо признать, столь глубока, что в нее, как в колодец, можно смотреть бесконечно, и всякий раз видеть на дне нечто новое: то ли сатиру на нашу страсть к переписыванию истории и созданию удобных мифов, то ли горькую усмешку над тем, как легко темные личности, облаченные в риторические одежды, превращаются в «элиту», то ли просто тонкую игру в цитаты и отсылки, где Булгаков подает руку Чапаеву, а историография служит горничной поэзии.

В заключение же я скажу так: ежели таков наш долгожданный восход – восход, предваряемый всеобщим хаосом и culminating в канонизации черноты, – то я, пожалуй, останусь приверженцем старой доброй зари, какой бы тусклой она ни была, ибо утро, начинающееся с подобных историко-поэтических кульбитов, сулит день столь же непредсказуемый и сюрреалистичный, как и сон записного рифмача, упоенного собственной значимостью и повадками Петра Пустоты.
И грустно осознавать, что изо дня в день, в разных своих проявлениях, перед нами предстаёт не забавное стихотворение на историческую тему, а ёмкая и универсальная модель самой русской жизни, которая, подобно дурной пьесе, раз за разом ставится одним и тем же режиссёром – Историей, – который вечно пьян и вечно путает реплики, выпуская на сцену то Чапаева, то Черноту без штанов, и всё это под аккомпанемент вечно плачущих труб и бурления вечно мутной воды. И единственное, что остаётся нам, зрителям, – это, подобно автору сего сонета, попытаться уловить в этом абсурдном карнавале хоть тщетную, но красоту, и хоть горькую, но иронию. А там, глядишь, и до штанов дело дойдёт.






.