Критический обзор. Опыт экзистенциального изгнания

.



#школа_сонета_критические_обзоры_2025

«Школа сонета» возобновила свою работу. План на новый «учебный» год можно посмотреть по ссылке: http://stihi.ru/2025/06/22/3458 . Данный пост открывает новую рубрику «критические обзоры», будут еще новшества, но о них чуть позже.


О КРИТИЧЕСКИХ ОБЗОРАХ:

- частота публикаций: (ежедневно) при наличии материала. любой заглянувший может предложить в эту рубрику любой сонет любого автора, мое право взять текст в работу или отклонить, причина отказа будет называться, при желании такие тексты могут быть доработаны;
- общие принципы работы с текстами: обзор одного сонета (если он понравился и удовлетворяет установленным критериям); обзор 3-х тематических сонетов; и обзор циклов сонетов или их дериватов (важным будет уникальность такого цикла, и наличие 12-ти сонетов или сонетных дериватов).
- срок написания обзора (max 3 дня), публикация в порядке поступления текстов;
- авторы большинства обзоров и статей будут раскрыты в конце сезона;
- обзоры могут быть расширены на основе интересных рецензий и обсуждений по теме данного поста.

==========================


В ИНЫЕ ДНИ ТОСКА НЕВЫНОСИМА (автор: Михаил Новожилов-Красинский http://stihi.ru/2025/07/23/8002 )



В иные дни тоска невыносима:
Зачем отсюда не уехал я,
Зачем в земле остался нелюбимой –
Той, что зовется «родина моя»?
     Прошли года, и жизнь промчалась мимо,
Враждебности к поэту не тая, –
А сердце, сожаленьями томимо,
Все вспоминает дальние края,
     Эстонский город с крышами крутыми,
Чужие дали в горько-сладком дыме,
Рассвет туманный, перестук колес –
     И улицу пустую в сонной дреме,
Которою я шел, забыв о доме,
И в сердце веру в будущее нес…


ОПЫТ ЭКЗИСТЕНЦИОНАЛЬНОГО ИЗГНАНИЯ: диалектика памяти в пространстве сонета Михаила Новожилова-Красинского

Вчитываясь в строки этого исполненного щемящей, почти физической боли сонета, чья архитектоника, будучи подчинена строгой канонической форме, едва сдерживает буйство экзистенциального смятения, мы не можем не признать, что перед нами разворачивается целостная философская система, выраженная в концентрированной поэтической формуле, где каждая деталь, начиная от выбора местоимения и заканчивая ритмическим рисунком, работает на утверждение центральной трагической коллизии – неразрешимого противоречия между онтологической укорененностью в пространстве, именуемом «родиной», и столь же онтологическим отчуждением от него, что и рождает тот уникальный феномен метафизической ностальгии, который, будучи лишен конкретно-бытовой привязки, превращается в универсальное переживание изгнанничества даже при условии физического присутствия в локусе тоски. Сонет, чья композиция с математической точностью делится на катрены, заключающие в себе тезис и развитие конфликта, и терцеты, предлагающие его образно-эмоциональное разрешение, открывается не констатацией состояния, а мощным экзистенциальным вопрошанием, обрушивающимся на читателя с первой же строки: «В иные дни тоска невыносима», – где ключевым становится определение «невыносима», указывающее не на бытовую грусть, а на предел человеческих сил, на границу страдания, которое, будучи локализовано во времени («в иные дни»), приобретает характер приступов, ремиссий и обострений, подобных хроническому недугу, что заставляет нас интерпретировать данное переживание не как временное настроение, а как фундаментальное свойство лирического сознания, его первичную данность. Далее, развивая этот тезис, лирический субъект, от чьего лица ведется повествование и чья идентичность намеренно растворена в обобщающем «я», дабы любой читатель мог экстраполировать это чувство на себя, задается двумя риторическими вопросами, которые, по сути, являются одним, раздвоенным мучительным самоанализом: «Зачем отсюда не уехал я, / Зачем в земле остался нелюбимой». Гениальная инверсия здесь заключается в том, что вопрос ставится не о причине отъезда, а о причине не-отъезда, что мгновенно смещает акцент с традиционной для эмигрантской литературы тоски по утраченному раю на гораздо более сложный и современный феномен – тоску в пределах самого этого «рая», который обернулся адом непризнания; таким образом, пространство родины из объекта любви и тоски превращается в объект болезненной, почти патологической связи, вроде той, что связывает жертву с палачом, и именно это превращение и составляет нерв всего произведения. Определение «нелюбимой» по отношению к земле является тем семантическим взрывом, который десакрализирует одно из ключевых понятий национальной мифологии, низводя его из возвышенного регистра в регистр личностно-травматический, и это же слово подготавливает почву для следующей, четвертой строки, где дается имя этому пространству – «родина моя», взятое в кавычки и в форму цитаты, что свидетельствует о глубоко двойственном отношении: с одной стороны, это признание факта своей принадлежности, своей неизбывной связи с данным местом, а с другой – горькая ирония, отстраненность, указание на навязанность, искусственность этой конструкции, этого ярлыка, который лирическое «я» вынуждено на себя принять, даже внутренне с ним не соглашаясь.

Второй катрен, начинающийся с почти летописной, эпической констатации «Прошли года, и жизнь промчалась мимо», усугубляет этот трагический разлад, ибо время, традиционный врачеватель ран, здесь не принес исцеления, а лишь подчеркнул неизменность ситуации: «Враждебности к поэту не тая», – где ключевым является не констатация враждебности среды, а именно ее постоянство, ее перманентность, ее неумолимость, что позволяет нам говорить о лирическом герое не как о неудачнике, потерпевшем сиюминутную неудачу, а как о фигуре пророческой, юродивой, чья миссия – быть гонимой в своем отечестве, т.к. сама сущность поэтического дара есть вызов косной материи мира сего. Сердце, «сожаленьями томимо», становится в этой системе координат не только органом чувства, но и органом памяти, тем внутренним хронотопом, в котором продолжает пульсировать иная, альтернативная реальность, и именно память предлагает герою бегство из невыносимой действительности в идеальный план воспоминания, который и разворачивается в последующих терцетах с кинематографической, почти импрессионистической точностью, создавая поразительный контраст между скупостью и обобщенностью первых строк и suddenly вспыхивающей, почти галлюцинаторной яркостью и детализированностью второй части. Возникающий перед мысленным взором «Эстонский город с крышами крутыми» – уже не топографическая примета, а сложный символ Иного, Идеального, Утраченного Пространства, которое противопоставлено «нелюбимой земле»; это locus amoenus (приятный уголок), мифическая страна поэзии, куда нет хода грубой действительности, и примечательно, что это пространство наделено именно иностранными, иноземными чертами, что позволяет трактовать его не как реальный Таллин или Тарту, а как идеализированный конструкт сознания, Аркадию, которой никогда не было, но которая должна была быть, и именно поэтому «дали» являются «чужими», а дым – «горько-сладким», т.к. это присущая любой ностальгии амбивалентность, смесь восторга утраты и боли невозможности. Ритмический рисунок строки «Рассвет туманный, перестук колес» с его звукописью воссоздает сам этот стук колес, увозящих в неизвестность, в туман рассвета, который выполняет роль метафоры неясного, но полного надежд будущего, того самого, в которое лирический герой когда-то верил; этот кинематографический монтаж образов (город – дали – дым – рассвет – стук колес) подводит нас к кульминационному кадру-воспоминанию: «И улицу пустую в сонной дреме», – которая является символом абсолютного одиночества и абсолютной свободы, пути, лишенного указателей и потому открытого для всех возможностей.

Финальные строки «Которою я шел, забыв о доме, / И в сердце веру в будущее нес…» противопоставлены всей первой части сонета антитезой: если в настоящем герой задается вопросом «зачем не уехал», то в прошлом он уже совершил этот экзистенциальный уход, даже не физический, а ментальный – «забыв о доме», то есть освободившись от пут принадлежности; он не просто шел, он «нес в сердце веру», что является высшей формой экзистенциальной легкости и целеустремленности. Оттого весь сонет оказывается построенным на этом фундаментальном противоречии между «тогда» и «теперь», между верой и разочарованием, между свободой странствия и грузом оседлости, и художественная мощь произведения заключается в том, что оно не разрешает это противоречие, а лишь до предела его заостряет, оставляя героя и читателя в пространстве этой неразрешимости, в которой единственным убежищем от невыносимой реальности «нелюбимой земли» остается такой же невыносимый, но прекрасный призрак утраченной возможности, запечатленный в кристально чистой форме сонета, как насекомое в янтаре – вечное, прекрасное и мертвое.