Отделим зёрна от плевел. Лермонтов. Кн. 2. Часть37

Начало: Введение - http://stihi.ru/2024/06/10/1086


Что произошло на балу у графини де Лаваль
=======================================
Часть 37



…16-го февраля 1840-го года, в воскресенье, в роскошном особняке графини де Лаваль, красовавшемся на Английской набережной, давался бал… На этом балу, – впрочем, тогда произносили «на этом бале», – произошла ссора Михаила Лермонтова с сыном французского посла в России Эрнестом де Барантом, закончившаяся дуэлью и второй – безвозвратной – кавказской ссылкой поэта… Факт, всем известный, но за ним – для почитателей Лермонтова – прячется много неясностей, вызывающих ряд вопросов... В их числе – и те обстоятельства, которые привели Его Светлость графа Александра Христофоровича Бенкендорфа (впрочем, не его одного) к беспощадной ненависти к поручику Лермонтову, – не так давно возвращённому из кавказской ссылки, не без его же стараний. И, если Вы не забыли, дорогой Читатель,   
м ы   в с ё   е щ ё   –   н а   п у т и   к обретению ясности и понимания происхождения этой ненависти, нестерпимо жаждущей графской «мести и воздаяния»…

А теперь – давайте обо всём об этом, как говорится, «с чувством, с толком, с расстановкой»…

В лермонтоведческой литературе мне как-то не попадалось, чтобы кто-то из авторов акцентировал внимание на персоне графини де Лаваль: «графиня» да и «графиня»; «Лаваль»… – ну и «Лаваль»…  Я никогда не пыталась выяснить, кто же такая «графиня де Лаваль», и какова её роль, – если, конечно же, эта роль у неё была. Всё-таки хочется хоть чуть-чуть реальности. Давайте немножечко «вникнем»…

Вот, что можно почерпнуть из интернета, – интереса нашего ради.

По словам барона Модеста Андреевича Корфа, «графиня Лаваль… ввела и расплодила в семье своей необыкновенное безобразие, и сама она была маленькая, рябая, гадкая, как китайская кукла и вечно с обнажёнными плечами и колоссальными грудями, глядя на которые, так и разбирала охота плюнуть. К этому она по характеру, тону и обращению была совершенный мужчина. Муж её нисколько не уступал ей в отвратительности, но в других совсем размерах, это род скелета маленькой цапли с глазами, как плюшки, но ничего не видящими, с ногами, которые может, кажется, подкосить всякое дуновение ветерка, и к тому же с подобным характером». [См. Барон Модест Корф. Записки].

Согласитесь, – остаётся весьма неприятное впечатление… Не знаю, чем не угодила Александра Григорьевна барону Корфу, и что он имеет в виду под словами «ввела и расплодила необыкновенное безобразие», но, – (что точно не вызывает никаких сомнений), – она пользовалась большим уважением в высшем свете: считалось, что она унаследовала от своей матери природный ум, здравый смысл, твёрдый характер в сочетании с тактом и прекрасным воспитанием.

[…Позволю себе предположить… – быть может, Модесту Андреевичу категорически не нравилось, что граф Иван Степанович Лаваль и его жена графиня Александра Григорьевна были родителями Екатерины Ивановны Трубецкой, а, следовательно, тестем и тёщей декабриста князя Сергея Петровича Трубецкого (?..). «Ну-дык… – к-хто ж яго знаить-то…». Нам остаётся только в «непонятках» пожимать плечами да разводить руками].

Особняк Лавалей, главный фасад которого обращён на набережную, был потрясающе богат и великолепен. Здание находилось около Сената, в престижном месте Санкт-Петербурга. В начале 1800-х по заказу графини Александры Григорьевны (урождённой Козицкой, 1772–1850) дом был перестроен и декорирован десятью ионическими трёхчетвертными колоннами на уровне второго и третьего этажей. Мраморный пол в доме, вывезенный из дворца римского императора Тиберия с острова Капри, завораживал красотой и изяществом. Стараниями графини в доме появилась уникальная художественная коллекция живописи, античной скульптуры, собранные ею в поездках по Европе, особенно – в Италии. Стены дома впечатляли полотнами кисти знаменитых художников; украшением залов были древнегреческие и италийские вазы, античные бронзовые вещи… Имелась богатая библиотека с  книгами по истории, философии, экономике, искусству, географии… Этот особняк и по сей день радует наши взоры. Конечно же, не удивительно, что Михаил Юрьевич бывал в особняке графини на Английской набережной…

[Д л я   с п р а в к и ,   –   е с л и   В а м   и н т е р е с н о.   Особняк графини А.Г. Лаваль, расположенный в Адмиралтейском районе Санкт-Петербурга на Английской набережной, 4, (Галерная улица, 3) признан объектом культурного наследия, и в настоящее время входит в комплекс зданий Конституционного Суда. Многие экспонаты коллекции Лавалей демонстрировались на различных выставках. После смерти Александры Григорьевны собрание картин и библиотека были разделены между её наследниками, а ценнейшая часть коллекции древнеегипетских и античных произведений перешла Эрмитажу, где и хранится до сих пор.

Мать графини А.Г. де Лаваль – Екатерина Ивановна Мясникова была малообразованной дочерью волжского «известного богача» паромщика-старообрядца на которой женился граф Григорий Васильевич Козицкий, бывший статс-секретарём царствующей Екатерины II-ой. Родившаяся в Санкт-Петербурге (и прожившая 78 лет), Александра Григорьевна, – будущая графиня де Лаваль, – выросла в роскоши, в семье, кичившейся своим огромным богатством, и, выйдя по любви замуж в возрасте 26-ти лет за французского эмигранта графа Ивана Степановича Лаваля, служащего Министерства иностранных дел, принесла мужу огромнейшее приданое, около 20 миллионов... Вскоре её дом стал одним из центров культуры Санкт-Петербурга первой половины XIX века. У неё собирался весь цвет высшего общества: видные государственные чины, поэты, писатели, художники, просто ценители искусства, зачитывались новые произведения, обсуждались новинки европейской литературы. Среди гостей Александры Григорьевны Лаваль бывали А.И. Тургенев, П.А. Вяземский, Н.И. Гнедич, А.Н. Оленин, А.Н. Плещеев, И.И. Козлов и многие другие. В доме на Английской набережной читал свои ещё неопубликованные произведения и Александр Сергеевич Пушкин… В её блестящем литературном и музыкальном салоне собиралось порой до шестисот человек, иногда бывал и император Александр I.

Александра Григорьевна принимала участие в издании газеты «Le Furet» («Хорёк», «Проныра»), которую с 30 июня 1829 года издавал секретарь-библиотекарь её мужа, французский литератор Шарль де Сен-Жюльен. Газета издавалась на французском языке и была рассчитана на аристократическую публику, в ней появлялись новости современной французской, а позднее и российской литературы, рецензии на спектакли французских и итальянских трупп, рецензии на произведения русских писателей и поэтов, в том числе и отзывы на произведения Пушкина.

Она щедро – сердобольно и по-христиански – занималась благотворительностью: 4 июня 1838 года на Петербургской стороне ею был устроен детский приют, третий в Санкт-Петербурге, для приходящих детей обоего пола. По высочайшему повелению императрицы Александры Фёдоровны (супруги Николая I) приют был назван Лавальским и сначала размещался в съёмном доме, но с 1840 года был переведён в специально купленный на средства Александры Григорьевны дом. И до самой смерти своей благодетельницы приют содержался на её средства. После же 1850 года приют содержался на средства её дочерей, внуков, добровольные пожертвования и завещания. Приют существовал до 1918 года. На средства Александры Григорьевны были построены церковь святых бессребренников Космы и Дамиана в селе Большой Вьяс (ныне Лунинского района Пензенской области) и церковь в честь Казанской иконы Божией Матери в селе Урусово (ныне Ртищевского района Саратовской области).

PS! – …Вот такие «миллиардеры» были у дореволюционной России...

Конец ремарки.]

Однако продолжим.

…Теперь, когда мы можем представить себе праздничную атмосферу лавальского бала, невесть к какой дате приуроченного, давайте заглянем туда, в эти парадные апартаменты, где в огромной высокой зале, блистающей огнями восковых свечей на многоярусной хрустальной люстре и бесчисленных настенных подсвечников, звучит прекрасная музыка, и дамы, чьи руки в длинных перчатках томно обмахиваются веерами, и, гипнотизируя плавным колыханием страусовых перьев, завораживают кавалеров… – где непрерывно танцующая середина огромной залы привлекает внимание степенных отцов, матушек и тётушек, то тут, то там сидящих вдоль стен и приглядывающих в лорнет за своими чадами… – где кавалеры во фраках, наперебой соперничая с офицерами, блистающими выправкой и эполетами, танцуют и ухаживают за дамами… – где на возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стоит множество раскрытых ломберных столов, на которых лежат колоды нераспечатанных карт, ждущих своих азартных игроков… – где, отражаясь в огромных зеркалах, великосветское общество чрезвычайно приятно и не без пользы проводит время… И куда, кстати, не просто без белых, а без белоснежных перчаток (военные носили замшевые, а кавалеры в штатском – лайковые) и без предъявления  тиснённого золотом именного пригласительного билета,  – на входе лакей в парадной ливрее никого из кавалеров… нет, не впустит.


Но мы-то с Вами… всё-таки войдём, позволив нашему воображению увидеть и услышать всё воочию, нарисовав своё художественное полотно творчески и красочно… – конечно же, не без знания дела, а с учётом фактов, рассказанных нам как лермонтовскими современниками, так и самим поэтом. Думается, что наша «живая картинка» окажется отнюдь не так далека от истины, как этого можно было бы ожидать…

(Для ясности Вашего восприятия, дорогой мой Читатель, возьму-ка я нашу «живую картинку» в кавычки: пусть выглядит как цитата из моих «подкорковых воспоминаний», ибо, – не могу объяснить Вам внятно и убедительно, поскольку и себе этого объяснить не могу, – но я… как будто бы… всё это прожила, и всё это – знаю).

…Итак.

« …После мазурки, как и положено по общепринятым правилам большого света, дамы и господа стали «перетекать» в боковые гостиные, где за небольшими столиками, сервированными для небольших компаний, можно было пообщаться, поужинать, пофлиртовать и даже признаться в любви… Огромная бальная зала быстро пустела.

…Кузены – (ну, вообще-то – двоюродные племянник с дядей; однако дядя был моложе на пару лет своего племянника, и молодые люди везде представлялись кузенами), – Михаил Юрьевич Лермонтов и Алексей Аркадьевич Столыпин-Монг`о приостановились у колонны, о чём-то оживлённо беседуя. Оба были в приподнятом настроении от только что рассказанного анекдота, который хоть и был, как говорится, «с бородой», зато прозвучал из уст Лермонтова – и «в лицах», и «к месту»…

Стремительной походкой, с выражением твёрдой решимости, не предвещавшей великосветских любезностей, к ним подходил одетый по последней моде, сын французского посла, – «салонный Хлестаков» или «атташе не при делах», как иногда среди друзей называл его Михаил Юрьевич… Это был Эрнест де Барант, неприязненные отношения с которым, – в силу разных причин и обстоятельств, – с каждой встречей у поэта обострялись всё более… Офицеры прервали разговор и выжидающе глянули на подошедшего… Остановившись персонально перед Лермонтовым, француз вскинул гладко выбритый подбородок с выраженной ямочкой, окаймлённый бакенбардами, переходящими в узкую бороду под нижней челюстью, и, смерив Михаила Юрьевича надменным взглядом, произнёс с нескрываемым раздражением и неприязнью:
–  Правда ли, что в разговоре с …известной особой – вы говорили на мой счёт невыгодные вещи?
   
Лермонтов, хоть и не ожидал любезностей от неожиданно подошедшего к ним Баранта, всё же оказался в некотором недоумении от прозвучавшего вопроса, и, не припоминая за собой ничего подобного, – соблюдая правила общепринятой вежливости по этикету, –  отрицательно покачал головой:
–  …Я никому не говорил о вас ничего предосудительного.

Наступила тягостная пауза, в которой претенциозно зависло недоверие Баранта… Вздохнув, Лермонтов повторил:
–  Нет-нет, господин Барант, это форменное недоразумение: вы явно ко мне не справедливы…

Но Барант с неприязненной настойчивостью продолжил:
–  Всё-таки… если переданное мне верно, – то вы поступили весьма дурно. Не угодно ли принести свои извинения?

Эрнест де Барант, сын французского посла, искал ссоры, – и, вместо того, чтобы принести извинения приличному человеку за неловкость создавшегося положения, продолжал стоять на прежнем месте с настойчивой наглостью, открыто нарываясь на неприятное продолжение…

Выслушивать беспочвенные выговоры от заносчивого представителя французской нации, от этих всяких «дантесов», гусарский офицер Лермонтов – позволить себе не мог… Михаил Юрьевич любил словесные дуэли, и никогда за словом в карман не лез. А более всего он не прощал подозрений во лжи, ибо никогда не лгал, и правда всегда была его святыней… Обдумывая ответ этому двадцатиоднолетнему зарвавшемуся «искателю приключений», которому под прикрытием дипломатической неприкосновенности всё сходило с рук, Михаил Юрьевич непринуждённо и обезоруживающе, – с пониманием, чем всё это может закончиться, – сверкнул своей, на зависть белозубой улыбкой:
–  Другого ответа у меня для вас – нет.

Показывая всем своим видом, что разговор окончен, Лермонтов принялся «старательно» смахивать рукой в белоснежной замшевой перчатке невидимую помарку со своего парадного мундира…

Француз хотел было что-то сказать, и даже на вдохе уже приоткрыл рот… – но Лермонтов его опередил:
–  Ну, вот что, господин Барант… Выговоров и советов я не принимаю, и нахожу ваше поведение весьма смешным… и дерзким.

Барант сделал энергичный вдох и …задохнулся от волны беспомощно вскипевшей злости, к тому же – сию нелицеприятную отповедь услышали ещё и проходившие мимо дамы, одна из которых вдруг со вниманием  направила лорнетку в их сторону… Однако самолюбие не позволяло уйти без победного заключительного аккорда, и последнее слово, как учили, всегда должно оставаться за «французской дипломатией». Выражая полнейшее презрение поэту, Эрнест де Барант, – с насмешкой и не без издёвки припечатывая каждое слово в тон Лермонтову, – назидательно-высокомерно произнёс заготовленную на такой случай многозначительную фразу:
–  Вы слишком пользуетесь тем, что в этой стране дуэли запрещены. Если бы я был в своём отечестве, то знал бы, как кончить это дело.

Лермонтов парировал мгновенно и не менее впечатляюще:
–  В России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и мы меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно.

Продолжая сохранять позу высокомерного достоинства, француз, не ожидавший такого поворота,  не поверил собственным ушам и переспросил, уточняя: 
–  Вы хотите сказать, что… принимаете мой вызов?

Лермонтов чётко и быстро, по-офицерски, кивнул:
–  Весь к вашим услугам, – раз вы уж так …хотите стреляться.
И, в пол-оборота к Столыпину, как бы между делом, быстро спросил: «Монг`о, будешь моим секундантом?», – и тот, не задумываясь, утвердительно «угукнул» в знак согласия.

Оценив реальность сложившегося положения, Барант, однако, протестующе возразил:
–  Я предпочитаю шпаги!..

Лермонтов взглянул на Столыпина и, по-приятельски подмигнув ему, рассмеялся:
–  Помилуйте, какие-такие «шпаги»? Ты слышишь, Монго: «шпаги»!

Столыпину, – уже секунданту, – пришлось включиться в разговор и вежливо пояснить:
–  …Но господин Лермонтов, может быть, не дерётся на шпагах.

Барант недоверчиво ухмыльнулся:
–  Как же это офицер не умеет владеть своим оружием?..

Монго счёл необходимым пояснить доходчивее:
–  Видите ли… оружие русского кавалерийского офицера – сабля: …хотите на саблях?..

Барант презрительно поморщился:
–  Ну, уж нет… Я не фехтую на саблях.

Разговор требовал определённости, и Лермонтов, наконец, не выдержал:
–  Но, позвольте… Это – ваш! – вызов, и по правилам дуэли – не вы, а – я – должен выбирать оружие: а в России, знаете ли, на дуэлях привыкли   с т р е л я т ь с я .  –  (Столыпин, имеющий в собственности дуэльные кухенройтеры, одобрительно кивнул). – В конце концов, ваше оскорбительное поведение вынуждает меня сделать вам встречный вызов, – что позволит нам всем считать вас обидчиком с правом на выбор оружия… Просто правила предписывают – в таких случаях – преимущество первому вызову, а, значит,   в а ш е м у.   Но поскольку вы, сударь, считаете себя обиженным и продолжаете требовать удовлетворения …я   у с т у п а ю   вам своё право на выбор оружия: пусть будут шпаги… Однако, всё же, – на случай, если вы передумаете, – при нас, с вашего позволения, будут и пистолеты.

Барант с готовностью кивнул:
–  Согласен. Когда и где?

Лермонтов со Столыпиным переглянулись, – и Алексей Аркадьевич пожал плечами:
–  Да где же ещё… – где и все: за Чёрной речкой на Парголовской дороге… Кто ваш секундант?

Барант не готов был сразу назвать секунданта и, немного поразмыслив, продолжил, по-прежнему заносчиво и неприязненно:
–  …Завтра я и мой секундант будем ждать вас, господин Столыпин, для определения окончательных условий дуэли.

Столыпин, слегка склонив свою красивую голову «светского льва», ответил дежурной любезностью:
–  Непременно, господин Барант...
Но, тут же спохватившись, серьёзно и многозначительно добавил:
–  Надеюсь, вы понимаете: во избежание лишних осложнений как для нас, так и для вас… эта встреча должна остаться – строго между нами.

Барант утвердительно кивнул, уже на ходу:
–  Разумеется, господа, я вас понял…

Лермонтов и Столыпин, глядя в спину удалявшемуся французу, стояли молча, «переваривая» только что произошедшее…

–  Да-а-а… – протянул со вздохом Столыпин. – Что уж тут скажешь: умеешь ты находить неприятности… ».
 

(Конец «живой картинки»). 



Впечатляет, не правда ли?.. «Да-ааа… А как же было на самом деле?..», – вправе спросить Вы, мой дорогой Читатель. И я Вас порадую: нам предоставляется уникальная возможность для сравнения правдивости нашей «живой картинки» с рассказом самого Михаила Юрьевича.

Читаем официальное донесение Командующему 2-ой  Бригадой 1-й Лёгкой Кавалерийской Дивизии и командиру Лейб-гвардии Гусарского полка генерал-майору Н.Ф. Плаутину, положенное на бумагу рукой поручика М.Ю. Лермонтова в начале марта 1840 года:


« Ваше Превосходительство,
Милостивый Государь!

Получив от Вашего Превосходительства приказание объяснить вам обстоятельства поединка моего с господином Барантом, честь имею донести вашему Превосходительству, что 16-го февраля на бале у графини Лаваль господин Барант стал требовать у меня объяснения насчёт будто мною сказанного; я отвечал, что всё ему переданное несправедливо, но так как он был этим недоволен, то я прибавил, что дальнейшего объяснения давать ему не намерен. На колкий его ответ я возразил такой же колкостию, на что; он сказал, что если б находился в своём отечестве, то знал бы как кончить дело; тогда я отвечал, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно. Он меня вызвал, мы условились и расстались. 18-го числа в воскресенье в 12 часов утра съехались мы за Чёрною речкой на Парголовской дороге. Его секундантом был француз, которого имени я не помню, и которого никогда до сего не видал. Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь. Тогда взяли мы пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись.

Вот, Ваше Превосходительство, подробный отчёт всего случившегося между нами.
            
С истинною преданностию
      честь имею пребыть
                Вашего превосходительства
                покорнейший слуга
                Михайла Лермонтов»

Как видим, расхождений практически нет, если не считать, что у нашего Михаила Юрьевича перепутались и слились воедино день вызова на дуэль и день самой дуэли. Вызов Баранта действительно был сделан на балу у графини де Лаваль – в воскресенье 16-го февраля, а сама дуэль состоялась 18-го февраля, во вторник. Но это сути дела никак не меняет, и наша «живая картинка» полностью соответствует произошедшему в действительности.

К слову, – в контексте вышеизложенных подробностей ссоры, случившейся на балу у графини де Лаваль, напрашивается и следующая, – заключительная (это я к вопросу   о   п р и ч и н е   вызова), – мысль: думается, что вообще-то… (немножко вернёмся) четверостишие «про дыню и арбуз», о котором мы с Вами говорили в предыдущей Части, само по себе – никак не могло быть причиной дуэльного вызова. Вот давайте рассудим. Лермонтов в отчёте своему командиру Н.Ф. Плаутину пишет:

« ...16-го февраля на бале у графини Лаваль господин Барант стал требовать у меня объяснения насчёт   б у д т о   м н о ю   с к а з а н н о г о (разрядка моя: ОНШ);   я отвечал, что всё ему переданное несправедливо… ».

Возвращаясь к скабрёзному стишку и к вопросу о том, имеет ли он отношение к Щербатовой, обратимся вновь к воспоминаниям А.П. Шан-Гирея, который пишет так (цитирую с некоторым повтором):

«…Мне ни разу не случалось её < Щербатову> видеть, знаю только, что она была молодая вдова, а от него <от Лермонтова > слышал, что такая, что ни в сказке сказать, ни пером написать. То же самое, как видно из последующего думал про неё и  г. де Барант, сын тогдашнего французского посланника в Петербурге. Немножко слишком явное предпочтение, оказанное на бале счастливому сопернику, взорвало Баранта, он подошёл к Лермонтову и сказал запальчиво: “Vous profitez trop? Monsieur, de ce que nous sommes dans un paus ou  le duel est defendu” [«Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль воспрещена».] – “Qu’aca ne tienne, Monsieur, – отвечал тот, – je me mets entierement a votre disposition” [«Это ничего не значит, – отвечал тот, – я весь к вашим услугам»], и на завтра назначена была встреча…».

[ Р е м а р к а.  Аким Павлович несколько подзабыл за истечением времени, что дуэль состоялась не на следующий день, а через день, если принять во внимание, что ссора случилась 16-го, а дуэль произошла 18-го февраля. Однако, если ссора произошла за полночь, то её датою надо принять
17-е число, и тогда в этом случае – он окажется прав. И ещё. Вообще-то словосочетание «немножко слишком явное предпочтение» звучит как «немножко слишком убитый» или «немножко слишком беременна», ибо «слишком явное» никак не может быть «немножко». (Ну… это – просто… чтобы Вы улыбнулись…)].

Как видим, фразы, выясняющей «правду о невыгодных вещах», якобы сказанных Лермонтовым на персональный счёт Баранта – Аким Павлович Шан-Гирей не упоминает вообще, поскольку лично ему – точно известен – истинный смысл барантовских претензий к Лермонтову на балу у графини де Лаваль: мужская зависть и ревность.
К тому же, Лермонтов мог и не знать сплетен про стишок «столетней давности», поэтому ни о каком стишке у Акима Павловича речи не идёт. Из воспоминаний Шан-Гирея мне, например, представляется, что на этом «бале» Барант остро почувствовал обидную рассеянность и, возможно, подчёркнутое невнимание к своей персоне со стороны той самой «известной особы», – что сразу же и навело на подозрения в том, что… его, Эрнеста, не иначе, как «оболгали и опорочили». И виновен в этом… конечно же, этот «стихоплёт Лермонтов»! А тут, видимо, ещё «кто-то», (мало ли «хороших» людей на свете), услужливо, – не исключено, что даже и накануне бала, – подлил «маслица в огонь»…  Ну, и результат нам известен. Но, – поймите меня правильно, – «маслицем» был, я думаю, совсем не стишок про «дыню», хотя сам стишок вполне мог быть известен Баранту как завсегдатаю балов и вечеринок в качестве повода посмеяться. А вполне вероятная осведомлённость – означает, что он никаким образом не мог воспринять его как «свежеиспечённый» персонально на свой счёт вкупе с княгиней Щербатовой.

В вопросе Баранта к Лермонтову звучат весьма чёткие и конкретные претензии:
– Правда ли, что в разговоре с …известной особой – вы говорили на мой счёт невыгодные вещи?

Из чего следует, что Барант выяснял отношения с Лермонтовым вовсе не по поводу какого-то скабрёзного стишка в отношении некой дамы, и вовсе не по поводу собственной обиды за оскорбление «известной особы». Его интересовало… – а   н е   г о в о р и л   л и   Лермонтов «на его счёт невыгодные вещи» известной им обоим даме, то есть, его, Эрнеста, что-либо   п о р о ч а щ е е ?   Согласитесь, что персоной, интересовавшей в данном случае Баранта, – был, как ни на есть, а сам Барант. Правда, в стишке есть строка «за ней волочится француз». Но. Если этот образ, пожалуй, что и можно принять на свой счёт, однако… при чём же здесь Щербатова, у которой и лицо не «как дыня», и… остальное – не «арбуз»? Да и мало ли вокруг «французов», которые «волочатся» за «богинями»?.. Представляется, что этот скабрёзный стишок кто-то из досужих сплетников большого света, – в своих «додумках», – просто приплёл к дуэльному скандалу для пущей убедительности, быть может, даже как личное предположение, а остальные сплетники – лишь повторяли и множили. А поскольку у этих, так называемых, «всезнаек» – наличествующее «недоЗнание» обрастает собственным «недоПониманием», а также обязательными «догадками и додумками»… – вот и выходит, что сотню раз повторенная из уст в уста ложь… превращается в «правду». Потому, что, если «все знают» – то это сомнению не подлежит. Так и этот стишок «прирос» к дуэльным слухам как «причина дуэли», которые мы с Вами сегодня «обмозговываем».


Продолжение:
Часть 38. «… за Чёрною речкой на Парголовской дороге…»
http://stihi.ru/2025/06/18/3246
 

Вернуться:
Часть 36. «…бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина»?
http://stihi.ru/2025/05/23/6840