Моё исповедание веры. Из Элифаса Леви

            
Ракеткой ветреной мою назвали музу.
Не всем дано примкнуть с ней к нашему союзу,
Хоть блеют сдуру мне панурговы стада:
"Ты знамени лишён, а, значит, и стыда",
Когда бы превратить знамёна мне в трофеи,
Украсив ими гроб войны, зловредной феи,
Когда бы истину моя постигла страсть,
Чтобы превратный дух партийности заклясть,
Но члены партий всех, мне посулив расправу,
Убить в зародыше мою готовы славу,
Свести меня на нет хотел бы злобный хор,
Но не хочу вступать я с ними в скучный спор,
Улыбок их не жду, как мог бы ждать притворщик,
Скорее ревностный для них я заговорщик,
Пусть изрыгают желчь, поэту всё равно,
И в небо мне смотреть по-прежнему дано.

Как фантастический мост между облаками,
Нимб солнечный царит над грозами веками,
И с этого моста в лучах простёртых рук
Прощение мирам бесчисленным вокруг.
Единство явлено священным древним знаком,
Венец мистический над бездной и над мраком;
И не прощеньем ли божественным объят,
Объемлет он весь мир, в своём сиянье свят?
Но цвет его каков? Он как лазурь за тучей,
Багряный, как заря, иль золотисто-жгучий?
Что избирает он средь Божиих щедрот,
Огонь ли, ясный свет или текучесть вод?
Нет! Стяг Всевышнего, священный и заветный,
Как отсвет солнечный, сияет, семицветный,
Луч сблизился с лучом, восторженно ревнив,
В соитии контраст любовный сохранив.
Так, мошка бедная, влюбившаяся в пламя,
Я выбрал радугу, небесный знак и знамя.
Я хоть по малости ищу повсюду благ,
И бело-красно-синь я, как французский флаг.
Почтите же цвета в июльском ореоле!
Осмеивать меня вы будете доколе?
Цвет красный – страшный цвет, поскольку кровь красна;
Смертельной бледностью пугает белизна;
Мы ужасаемся пред силой роковою,
Когда ночная тьма грозит нам синевою!
Свободу я люблю, отвергнув произвол;
Хотел бы возвести закон я на престол,
Божественную мысль не подчиню капризу
Толпы, высокому грозящей дерзко снизу;
Смешного деспота пером не поддержу,
Но и поддакивать не стану мятежу.
Меж философией и верою Христовой
Мечусь, всегда собой пожертвовать готовый;
Пусть в жертву принесён я средь скорбей и смут,
Друг другу руки пусть враги потом пожмут.
Из тёмных книг моих, пусть пыль на них дремала,
Учёный извлечёт проблем ещё немало,
И, сняв на истину положенный запрет,
Откроют, что твердил я тщетно столько лет.
Быть может, новый век в ночи вот-вот родится,
В чём каждый, может быть, наощупь убедится;
Путь показать могу волхвам, в чьих душах тьма,
Но скажут мне тогда, что я сошёл с ума,
Пусть я безумен, пусть ни в чём не знаю меры;
Так завершить хочу теперь мой символ веры.
Вы каторжники, сброд в партийной кабале!
Средь всяческих вождей я выбрал Трибуле,
Политику теперь диктует пустомеля;
Я, право, предпочту ему полишинеля.
Марионеток я люблю моих родных,
На ниточках их всех, жеманных, озорных;
Не отклоняются от пьесы ни на волос,
Но говорит за них один и тот же голос.
Получше бы могла быть пьеса, ну так что ж!
Все жанры хороши, лишь скучный нехорош.
Так нам сказал поэт, и Франция скучает;
Быть может, Францию лишь дождик омрачает.
Не запретить ли дождь? Пора принять закон,
Предохраняющий от бурь гражданских трон.
Во сне на солнышке июльском сердце глухо;
Ложись то на одно, то на другое ухо.
Но мы выписывать "Эпоху" не хотим,
И льстят нам под шумок все те, кому мы льстим.
Находим умными мы тех, что к нам пристрастны,
И верим, что глаза у них, как мы, прекрасны.
Мы платим по счетам, чтоб жить и уповать,
И, как велит кюре медонский, выпивать.


(С французского)