Рильке. Из Сонетов к Орфею

I

И дерево себя перерастало.
Орфей поёт. Ветвится в ухе ствол.
В молчанье было новое начало,
лесистый пробуждающее дол.

Спешили звери из дремучей дали,
кто с лежбища, кто из берлог и нор;
не хитрость и не страх, как до сих пор,
их красться светлым лесом побуждали

лишь собственные уши; рёв и крик
сошли на нет, когда среди пустыни,
где разве что шалаш встречал бездомных,

убежище из вожделений тёмных
со входом, чьи столбы дрожат поныне,
храм в диких дебрях слуха ты воздвиг.

II

С напевом лира ласково слилась,
и вышла девушка из их слиянья;
сквозь ткань весны разбрызгала сиянье
и, как в постель, мне в ухо улеглась.

И было всё в её глубоком сне:
луга, деревья, близость, отдаленье,
внезапный мой восторг и удивленье,
когда-либо ниспосланное мне.

Мир — сон её. И как ты мог дойти,
о певчий бог, до мастерства такого?
Её ты сотворил, не разбудив.

А где же смерть? Последний где мотив?
Ведь песня поглотить себя готова.
Не выронить бы… Девочка почти…

III

Бог смог. Но как последовать и нам
за ним сквозь лиру тесную без двери,
когда на перекрёстке двух артерий
в честь Аполлона не построен храм?

Желанью песнь, по-твоему, чужда
и целью не прельщается конечной.
Песнь — бытие. Бог может петь беспечно,
а нам как б ы т ь? Что делать нам, когда

на нас обрушиваются светила?
Нет, юноша, ты песню позабудь,
хоть голос горло рвёт — пусть охватила

тебя любовь, такое вмиг пройдёт.
У песни подлинной другая суть.
Вихрь. Дуновенье в Боге. Дух пустот.