Капитанская дочка. Парафраз повести Пушкина А. С

Глава I. Сержант гвардии.

Тому назад уже лет двадцать
Родитель мой, покинув полк,
С военной службою расстаться
Решил, он в ней не видел толк.

В деревне вотчины Симбирской             
В ладу с собой и богом жил,               
Девицу юную сосватал
И с нею деток народил.

Но Бог забрал приплод отцовый
К себе в небесный свой предел,
Все девять душ семьи Гринёвых,
И я один лишь уцелел.

Отец, Гринёв Андрей Петрович,
Премьер-майор претвёрдо знал,
Что к службе только лишь военной   
Сгодится сын, и записал

Меня сержантом до рожденья
В Семёновский гвардейский полк.
Достойно бранное служенье
Для отрока. Лишь так свой долг

Смогу Отчизне я отдать,
Слугой императрице стать. 

В полку я числился в запасе
До окончания наук
И дядькой был ко мне приставлен
Савельич - мой учитель, друг,

Хранитель верный и советчик,
В делах мирских мне старший брат,
За шалости мои ответчик,
Моим успехам первый рад.

Но, дабы я манер прекрасных
Набраться мог в глуши своей,
К гвардейской службе знаний разных,
(Чтоб равным быть среди друзей),

Родитель выписал в столице,
(Так уж велось в те времена),
Мне гувернёра, и с обозом,
Запасом масла и вина

Его доставил (к огорченью
Савельича), чтоб с нами жить…
«Дитя умыт, одет, накормлен.
Зачем деньгу переводить?»

Мосье Бопре был добрый малый,
Хоть и беспутный, просто жуть,
За каждой юбкой волочился
И лишнего любил хлебнуть.

С ним быстро мы сошлись душою:
Учил небрежно языкам,
(Что было в радость мне, не скрою),
Наукам разным по верхам.

Так жил я недорослем полным
На счастье или на беду,
Гоняя голубей по небу,
Играя с дворней в чехарду.

Но вскоре кончилось веселье,
А с ним и детская пора
И, не познавшего похмелье,
Мосье прогнали со двора.

«Изрядно с девками грешил.
Каналью вон», - отец решил.

Тем кончилось моё ученье.
Отец сказал: «Чтоб вышел прок,
По девичьей довольно бегать,
По голубятням лазить. Срок

Петруше нашему солдатом -
Гвардейцем пороха нюхнуть,
И быть не праздным шаматоном,
А службы лямку потянуть!»

Сказал – отрезал. Вмиг списался
Со старым другом, князем Б.
Так я в шестнадцать лет расстался
С беспечным детством и судьбе,

Старанием отца, угодно
Стопы направить в Оренбург,
Перелистнуть страницу жизни,
Себя проверить на испуг.

(В столицах учат лишь мотать
Добро, повесничать, зевать…)

Чуть свет кибитку подкатили
К крыльцу и доверху её
Узлами с барахлом забили:
Домашний скарб, еда, питьё.

Всплакнула матушка, отец же
Напутственно сказал: «Прощай,
Петруша, мы тебя растили
На радость нам. Ты твёрдо знай:

Коль присягнул – служи изрядно,
Начальству старшему внимай,
За лаской шибко не гоняйся,
А от работы не виляй.

И помни наше наставленье,
Оно отворотит беду:
Храни одёжу свою снову,
А честь и совесть смолоду».

Савельичу наказ был строгий:
Дитятю своего блюсти.
И чтоб не зябнуть мне в дороге
И живота не растрясти,

Тулупчик заячий надели,
А сверху лисью шубу и…
Кибитка тронулась неспешно
По снегом выстланной степи.

Путь был неблизкий, но всё ж вскоре
В Симбирск мы прибыли. Пожить
В трактире нужно поневоле,
Вещей в дорогу прикупить.

Савельич в торг пошёл по лавкам,
А я, чтоб скуки зуд унять,
Спустился в зал бильярдный. Тут же
Мне предложили поиграть.

По неуменью отказался,
Чем сильно ротмистра смутил.
Он, впрочем, милым оказался
И отобедать пригласил.

Мы с ним сошлись довольно скоро.
Себя он Зуриным назвал
Иван Ивановичем. Усердно
Меня едою угощал

И анекдотами из жизни
Армейской. Истинный гусар!
«Петруша, друг, ну как же можно
Бильярд не знать. Право, кошмар.

В походе чем же нам заняться?
В местечке доведётся жить,
Так станешь пить или слоняться,
Или жидов от скуки бить?

Невольно сам пойдёшь в трактир
Играть в бильярд. Таков наш мир».

Я согласился брать уроки
Игры и Зурин предложил
Кон оценить в несчастный грошик,
Чтоб интерес разжечь и пыл.

Пунш пенился в бокале, время
Летело скорою стрелой.
Как всадник, потерявший стремя,
Я нёсся вдаль. И вот за мной

Уж проигрыш в сто рублей остался.
Зачем же я так нализался?

Савельич только услыхал
Про проигрыш мой, тотчас вскричал:

«Ах, Пётр Андреевич, как же можно,
Спустить на ветер сто рублей?
Неужто же тебе так сложно
Зуд страсти обуздать своей?

А, это всё мосье проклятый,
Собачий сын, всё от него!»
Тут я вспылил: «Старик, на свете
Ценю честь выше своего

Благополучья. На рассвете
Любезен будь долг отослать.
Всё, старый хрыч, покончим с этим.
Ты, верно пьян, хочу я спать»…

Со страшной головною болью
Проснулся. Стыд мне щёки жёг.
Раскаяньем движим безмолвным
Симбирск покинул. Свой урок

Здесь получил. Надеюсь сроду
Учителя не встретить. Наперёд
Запомню: очертя лезть в воду
Нельзя, коль не разведал брод.



Глава II. Вожатый.

Плелась кибитка по дороге,
По узкой снежной колее,
Крестьянскими санями сжатой
Едва заметной полосе.

Мы ехали в тиши. Савельич,
Отворотясь, весь путь молчал.
Терзало душу угрызенье:
«Ну, виноват, - ему сказал. -

Ну, право, полно, помиримся.
Тебя обидел. Не серчай».
Он посмотрел, махнул рукою
И головою покачал…

Вокруг печальные пустыни,
Овраги снежные, холмы
Ковром блистающим стелились,
Садилось солнце. «Барин, мы, –

Сказал ямщик, – в буран застрянем.
Прикажешь повернуть назад?
Коль снегопад в пути застанет,
То будешь, право же, не рад».

«Назад? Нет, время ненадёжно,
И ветер дует лишь слегка.
Гляди, сметает он порошу,
Опасность не грозит пока».

«А видишь там, - ямщик ответил, -
Над белым маревом полей
Белеет облачко? То буря.
Вернёмся, барин?» «Нет, скорей

Гони!» Кнут свистнул и лошадки
Тотчас усилили свой бег,
Как будто сил собрав остатки
Вперёд рванули. Вскоре снег

Посыпал хлопьями и следом
Мрак словно занавес упал.
Кибитка вкопанная стала,
Ямщик дорогу потерял.

«Что ж ты не едешь, - с нетерпеньем
Спросил тогда я ямщика?»
«Так мгла кругом, куда же ехать, -
Сказал, слезая с облучка. -

Была же, барин, вам охота
Меня не слушаться тогда.
Сейчас накушались бы чаю
И почивали до утра.

А так невесть куда заедем,
Дороги нет и снег валит».
Савельич вдруг вдали увидел –
Темнеет что-то… Говорит:

«Смотрите, что-то там чернеет?
Не воз, не дерево… Аль снег?
Аль зверь какой? Вон там, правее…
Да нет же, это человек!

Послушай, мужичок, дорога,
Дорога где? Ты местный-то?»
«Дорога, барин, мне знакома,
Но лучше переждать, не то

С пути легко вам будет сбиться.
Деревня близко, переждём.
Буран утихнет, прояснится,
Тогда по звёздам путь найдём».

Я покорился божьей воле.
Кибитка будто по волнам,
Как судно утлое по морю
Плыла к незримым берегам.

Закутавшись сильнее в шубу,
Под пенье бури задремал…
Я сон тот вещий не забуду:
Усадьбы нашей двор узнал,

На входе матушка встречает
И говорит мне, что отец
Благословить меня желает,
Проститься, близок уж конец.

Я в спальню, тотчас на колени
Перед отца постелью стал,
С сыновьим трепетным смиреньем,
Но вмиг отпрянул. Увидал:

Вместо отца мужик брадатый
Лежит и весело глядит.
«О, матушка, что это значит?»
«Пусть он тебя благословит!

Он твой отец, пусть посажённый.
Целуй же ручку». «Что за вздор?
Не стану я». Как прокажённый
Мужик вскочил и хвать топор

Из-за спины, им машет, рубит.
Хочу бежать, но не могу.
Повсюду трупы, крови лужи:
«Иди, тебя благословлю!

Не бойся, подойди поближе», -
Мужик мне ласково сказал.
Страх овладел мной, я проснулся.
Кошмар ночной тотчас пропал.

Сквозь снега марево увидел -
Наткнулись прямо на забор.
Господь - радетель не обидел,
Привёл на постоялый двор.

Хозяин ждал нас у порога,
В просторны сени проводил
И, словно гостя дорогого,
Горячим чаем угостил.

«А где ж вожатый, наш спаситель?» -
Я у Савельича спросил.
«Здесь, ваша милость, жуть озяб как.
Тулуп вечор-то заложил.

Мороз был невелик, да видно,
Мой армячишко больно худ.
Теперь вот не могу согреться,
Унять души телесный зуд».

Хотел его согреть я чаем,
Но он поморщился на то.
«Мы эту дрянь не потребляем.
Вели казацкое питьё

Подать мне, ваше благородье,
Стакан хорошего вина.
Согреет душу, хворь прогонит.
В нём больше пользы для меня».

Наружности он был заметной:
Лет сорока, широк в плечах,
Худой, и в бороде отменной
Светилась проседь. А в глазах

Его живых так и сияли
Игриво искорки плута,
И шаровары дополняли
Армяк весь драный… Нищета.

Мой провожатый между делом
С хозяином беседу вёл,
Всё с поговорками, умело.
Знать, в этом деле преуспел.

«Я в огород летал намедни,
От пуза коноплю клевал,
Но бабушка швырнула камнем
В меня, а камень не попал.

И наши в колокол звонили,
А попадья-то не велит.
Сам поп в гостях, а на погосте
Засели черти. Ежели

Зарядит дождик, то грибочки
Пойдут и нужен кузовок.
А щас заткни топор за спину -
Лесничий ходит, и молчок».

Из воровского разговора
Я, грешным делом, ничего
Тогда не понял, но речь вора
Запала в душу, и его

Я понял смысл лишь много позже:
Про яицкий казачий бунт
Велись в трактире разговоры,
Но я был молод, зелен, глуп.

И вскоре дружно захрапела
Изба. Лишь ветра дальний вой
Лихой народец звал на дело,
Манил куда-то за собой.

А поутру утихла буря
И степь слепила белизной,
И били лошади копытом,
Готовы путь продолжить свой.

Я мужика позвал. За помощь
Хотел полтиной наградить.
Савельич ни в какую: «Сударь,
За что его благодарить?

Нет лишней у меня полтины.
Он всё равно её пропьёт.
Мы не достигли середины
Пути. Самих нас голод ждёт».

Ну, хорошо, тогда дай платье,
Отдай мой заячий тулуп.
Ему, знать, холодно в ненастье».
«Помилуй, батюшка, он плут.

Пропьёт, собака, первым делом
Подарок твой».  «Пропью иль нет
Ещё вопрос. Твоим уделом
Исполнить волю», - был ответ.

«Разбойник, бога не боишься.
Дитя не смыслит, а ты рад.
Тулуп напялить на плечища
Свои не сможешь, супостат!»

Но всё ж отдал, и затрещали
Все швы, повисли рукава.
Савельич взвыл. Тут прозвучали
С поклоном вещие слова:

«Спасибо, ваше благородье,
Век этот дар мне не забыть.
Клянусь при всём честном народе,
Что бога буду я молить

За ваше здравье»…  Удалился.
И я отчалил в добрый час.
Неведомо нам - провиденье
Порой решает всё за нас!

Приехав в Оренбург, явился
Я к генералу и отдал
Письмо отца. Он прослезился,
Припомнив прошлое, сказал:

«Поедиш в Белагорску крепость.
Там есть Миронофф, капитан.
Побудиш в службе настоящей
В его команде. Ферю там

Ума скарее набирёшся
И службы сможеш толк понять,
И фдоволь опыта напьёшся.
А шас, позфоль тебя обнять»…

И в тот же день, без промедленья,
(Ведь всё же я не шаматон),
Я убыл к месту назначенья
В забытый богом гарнизон,

Что на окраине империи,
Киргизских выжженных степей,
И где по воле провиденья
Вершится акт судьбы моей.



Глава III. Крепость

Дорога к месту моей службы
Простёрлась берегом крутым
Вдоль Яика, чьи волны дружно,
Свинцом чернея налитым,

Накатывались с гулким рёвом.
Не хочет Яик замерзать.
Безлюдные степи просторы
Тянулись вдаль. Их взор объять

Не в силах был. Я в полудрёме,
Укрывшись шубой, пребывал
И о грядущей своей службе
С печалью тихой размышлял.

Жизнь гарнизона Белогорска,
Что отстоял на сорок вёрст
От Оренбурга, представлялась
Ужасно скучной. И занёс

Меня ж господь в дыру такую.
А комендант, поди, старик,
Служака старый, верно строгий.
Чуть что не так, то сразу в крик.

И за безделицу готовый
На хлеб и воду под арест
Сажать. Как видно, быт суровый
Здесь устоялся. Этот крест

Нести мне надобно. Сколь долго?
Так душу я терзал себе.
Меж тем смеркалось. «Где же крепость?
Далече?» «Нет, видна уже».

Я огляделся, ожидая
Увидеть бастионы, вал
И башни грозные, но только
Забор из брёвен увидал

Да покосившиеся избы,
Да скирды сена и вдали
Кривую мельницу, чьи крылья
Лениво висли до земли.

Вот и ворота, подле пушка,
Все улицы тесны, кривы,
Избёнки низкие, покрыты
Соломой редкой. Близ церквы

Ютится домик коменданта.
Вошёл я в сени. Инвалид
Заплату шьёт на ткань мундира.
Я доложился. Говорит:

«Входи, родимый, наши дома».
Я огляделся: у окна
Старушка в старой телогрейке,
Платок на голове. Она

Меня спросила: «Что угодно
Вам, батюшка?» Я отвечал:
«На службу прибыл и явился,
Чтоб комендант о том узнал».

«Ивана Кузмича нет дома.
К отцу Герасиму ушёл.    
Его хозяйка, Василиса
Егоровна я. Что ж за стол

Садитесь, батюшка. Эй, кто там?
Позвать урядника сюда.
Смею спросить, и как же вы к нам
Из гвардии? Что за беда?

Зачем же перейти схотели
В наш захолустный гарнизон?»
«Начальству было, знать, виднее», –
Я отвечал.  «То верно, вон,

Наш Швабрин Алексей Иванович
Сначала тоже духом сник.
Уж пятый год здесь. Грех попутал.
Смертоубийство! Щас, привык.

Не ты здесь первый, не последний.
Стерпится - слюбится»… Вошёл
В избу урядник сильный, статный
Казак. «Максимыч, вот пришёл

Служить к нам службу Пётр Андреевич.
Изволь получше разместить
Его в квартиру, да почище.
Ему здесь долго с нами жить!»

Я поклонился и урядник
В избу на берегу реки
Меня отвёл. Я, как изгнанник,
Смотрел в окно. Как далеки

Мои мечты от сих реалий,
Моё стремление служить
Отчизне доблестно и честно,
Не скуку тяжкую влачить.

Старуха, стоя на крылечке
С корытом, кликала свиней,
Бродили куры недалече…
Здесь годы юности моей

Я проведу? Тоска объяла.
Степь расстилалась предо мной.
Лицом уткнувшись в одеяло
Забылся сном голодный, злой…

Поутру дверь вдруг отворилась,
(Знать тут не ведали манер),
И на пороге появилась
Персона. То был офицер,

Что за дуэль сюда сослали.
Сказал: «За ранний мой визит
Прошу простить, но знать мне дали
О вас, не удержался». Был

На вид он невысок и смугл,
Хоть с некрасивым, но живым
Лицом. К тому ж совсем неглупый.
Он острым языком своим

С большой весёлостью поведал
О нравах общества всего
И о семействе коменданта,
А боле дочери его.

Тут инвалид пришёл, посыльный.
Сказал, что в гости нас зовёт
Сам комендант. Собрался мигом,
Тем боле голоден. И вот

Уж комендантша Василиса
Cвои вопросы сыплет мне:
Мои родители – что живы?
А сколько крепостных? И где

Именье наше? У неё-то
На выданье дочь, а всего
Приданного – алтын да гребень,
И боле в доме ничего.

Тут её дочка Марья Ивановна,
(В углу сидела за шитьём),
Зарделась вмиг пунцовой краской,
Слезами залила лицо.

Ей было где-то лет осьмнадцать:
Лицом румяна и кругла,
Со светло-русыми власами,
Хоть некрасива, но мила.

Мне стало жаль её и спешно
Я разговор переменил,
Ивана Кузмича для вида
О деле воинском спросил.

Старик высокого был роста,
И бодр. К походам налегке
Привычен, в простеньком халате
И бумазейном колпаке.

«Я слышал, говорят башкирцы
Хотят на крепости напасть?
Так говорили в Оренбурге».
«Нет, пустяки, их не слыхать.

Они напуганы. Киргизцев
Я тоже проучил в бою.
А сунутся – задам острастку,
На десять лет угомоню!»

«А вам не страшно, - капитаншу
Спросил я, - в крепости сидеть?»
«Привычка, батюшка. Вот раньше
Боялась шибко. Но терпеть

Мне страх от нехристей негоже.
Вот Машу нашу страх берёт.
Как слышит выстрел, так трепещет.
Гляди со страха и помрёт».

Все посмеялись. Отобедав,
Мы, встав из-за стола, ушли.
Со Швабриным весь этот вечер
За разговором провели.



Глава IV. Поединок.

День прошёл, за ним неделя
Моей жизни крепостной.
В доме коменданта принят
Я давно был, как родной.

Понемногу, еле-еле,
Крепостное бытиё
Находил вполне приятным.
Положение своё

Я упрочил тем, что Маша
Не дичилась уж меня,
И знакомство вскоре наше
Крепло лишь день ото дня.

Привязался я к семейству
Коменданта, видел в них
Я людей весьма почтенных,
Честных, добрых и простых.

Сам Миронов в офицеры
Вышел прямо из солдат,
Был весьма необразован,
Но усерден, службе рад,

Хоть порою и беспечен.
Но зато его жена
Управляла гарнизоном,
Как хозяйством, и могла

Обо всём иметь сужденье,
Разрешая все дела,
Как домашние. Не зря же
Комендантшею слыла.

Был я, к счастью, в офицеры
Вскорости произведён.
Служба не отягощала,
Был свободен целый дён.

Бог хранил нас. В цитадели
Повелся такой уклад:
Нет учений, караулов,
Смотров, а своих солдат

Комендант учил по мере,
(Да и то не без труда),
Только собственной охоты.
Знать, где лево, право, да,

Дабы враз не ошибиться
Осенять себя крестом.
Вот и вся его наука,
Не казарма – отчий дом.

Стал читать я. Пробудилась
Страсть к писанию стихов,
Сочиненью переводов.
И плоды моих трудов

Заносил в тетрадь, (до срока
Не открывшись никому).
Позже их сам Сумароков
Похвалил. Но не к тому

Речь веду я. Стихотворный
Опыт мой я показал
Как-то Швабрину, чьё мненье
Я ценил и уважал.

Нужен мне был благосклонный
Слушатель, а не смешки,
Чтобы дружеским советом
Выявил в стихах грешки.

Я читал ему про чувство,
Про любовную напасть,
И про то, как сердцу грустно,
Как тоскую, и как страсть

Мысль любовну истребила…
И тому подобный бред.
Я спросил: «Ну, как находишь?
Хорошо?» Он молвил: «Нет».

«Почему?» «Напоминают
Тредьяковского вирши,
А любовные куплетцы
У него не хороши».

Начал он немилосердно
Разбирать мои стихи,
Очень метко, очень колко
Отмечать в стихах грехи.

Вырвал я из рук тетрадку,
Заявив, что впредь ему
О своих любовных чувствах
Никогда не расскажу.

«Что ж, посмотрим, - он ответил. -
Стихотворцу пуще бед
Нужен слушатель, как водка
Коменданту на обед.

Ну, а кто же эта дама,
Коей ты, брат, в плен попал?
Уж не Марья ли Ивановна?
Так скажу тебе, чтоб знал:

Лучше нежные куплетцы
Ты подальше убери.
Чтоб взаимности добиться -
Пару серег подари».

Я вскипел: «Что это значит?»
«Я, брат, опытен в любви.
Знаю нрав её, обычай.
Всё же просто. Се ля ви».

Кровь младая закипела:
«Знай, мерзавец так лишь лжёт».
Он в лице переменился:
«Тебе это не сойдёт.

Я желаю сатисфакции».
«Что ж, извольте, хоть сейчас.
Я всегда к вашим услугам.
Где, когда увижу вас?»

«Секунданты? Что вы, право,
Обойдёмся и без них.
Будем драться за скирдами
Завтра в семь»… Я сразу сник.

Признаюсь, что хладнокровья,
Коим хвалятся всегда
Завсегдатаи дуэлей,
Я не ведал никогда.

Мысль, что свою Марью Ивановну
Вижу я в последний раз,
Огорчала и пугала.
Вдруг умру? Не станет нас?

Утром в час оговорённый
Уж стояли у скирды,
Без мундиров, лишь в камзолах.
Шпаги скрещены… Тут мы

Взяты вкруг солдатским строем
Тесным были: «Сей же час
Комендант зовёт». Ну, что же,
Подчинились. «Я от вас,

Пётр Андреич, не ожидала, -
Василиса шепчет мне. -
Ладно Швабрин, душегубец,
Но ты ж веруешь, тебе

Разве можно с ним тягаться?
Ты ведь только начал жить.
Надо б вас на хлеб и воду
Для порядка посадить!

Пусть на вас отец Герасим
Правом божеским своим
Эпитимию наложит,
А там дальше – поглядим.

Как отмолите прощенье,
Для спасения души
И её успокоенья    
Кайтеся перед людьми!»

Но помалу буря стихла.
Вышли мы на двор, там ночь.
Швабрин же шепнул мне тихо:
«Разойдёмся пока прочь.

Притворимся мы друзьями
Лишь всего на пару дней,
А как стихнет щебетанье -
Ты мне кровию своей

Долг вернёшь за эту дерзость.
До свидания»… Ушёл.
Я вернулся к Марье Ивановне
И в слезах её нашёл.

«Как же всё-таки мужчины
Вы устроены. Странны…
Верю я, вы не зачинщик,
С потерпевшей стороны.

Жизнью жертвовать своею
Лишь за слово глупость, право.
Есть возвышенные цели.
Ну, какая ж в этом слава?»

Я спросил: «Скажите Швабрин
Марья Ивановна, вам не мил?»
«Что вы, я с ним не общаюсь.
Он руки моей просил

Прошлым годом. Да, он знатен
И, наверное, богат,
И фамилии хорошей,
Но уж больно грубоват

И к тому же пересмешник.
Мне давно противен стал.
Как представила себя с ним
Под венцом, так страх пробрал».

Я тотчас воспрял душою
И от счастья воссиял
И элегию для милой
До рассвета сочинял.

Утром Швабрин постучался
Мне в окошко и сказал:
«Что ж продолжим?» Я собрался
Мигом, только шпагу взял.

«Что откладывать, за нами
Наблюдают. У реки
Нас не видно и там будет
Помешать нам не с руки».

Обнажили шпаги. Швабрин
Был искуснее меня,
Но зато я был смелее
И сильнее. Без вреда

Бились долго мы. На пользу,
Знать, пошли уроки мне
Мсье Бопре. И Швабрин вскоре
Загнан в реку был. В руке

Стал слабеть клинок булатный.
Швабрин мрачен был и зол.
Тут вдруг окрик. Оглянулся…
И плечо пронзил укол.

По тропинке к нам бежали
Силуэты. Вмиг узнал
Лишь Савельича, и тотчас
Наземь я без чувств упал.



Глава V. Любовь.

Очнувшись, я не мог припомнить,
Что было, и не понимал,
Где нахожусь и что со мною.
Савельич предо мной стоял

Со свечкою в руках. Стянули
Плечо и грудь мою бинты.
Тут вспомнил: поединок, ранен…
«Очнулся! Пётр Андреевич, ты

Пятые сутки, эка радость,
Всё в положении одном,
И всё без памяти. Как печка,
Горишь горячечным огнём».

«Где я, кто здесь?» – сказал с усильем.
Тут Марья Ивановна подошла
К моей кровати и спросила:
«Ну, как мы чувствуем себя?»

«Спасибо, лучше, слава богу».
Хотел ещё что-то сказать…
«Ах, Пётр Андреевич, напугали
Вы всех. Слабы, вам надо спать».

Она ушла, за ней Савельич.
С досадой я глаза закрыл
И в сон глубокий провалился
Будто в сугроб без чувств и сил.

Проснувшись, пред собой увидел
Я Марью Ивановну. И вмиг,
Схватив ладонь её, губами
К ней в умилении приник.

Я слышал ангельский лишь голос.
Её дрожание руки
Передавало мне волненье
И трепет сердца. Тут щеки

Моей её коснулись губы,
И я почувствовал их зной
И поцелуй, и со слезами
Сказал ей: «Будь моей женой.

О, милая моя, родная,
Составь мне счастие». Она
Тотчас свою отняла руку,
Промолвив: «Рана тяжела

И может заново открыться.
Поберегите вы себя», -
И, помолчав чуть-чуть, сказала -
Поберегите для меня».

Она ушла, меня оставив
Наедине с моей мечтой,
Восторгом трепетным наполнив
Существование. И с той

Поры мне стало будто легче,
И с каждым днём я оживал.
Любовь и молодость успешно
Меня лечили. Центром стал

Заботы целого семейства
Мироновых. И Маша мне
В сердечной склонности призналась,
Лишь опасаясь, что родне

Моей понравится. Дадут ли
Они согласие на брак?
Я в матушке не сомневался,
Но, зная нрав отца, никак

Боялся я его не тронет
Моя любовь. В ней блажь одну
Увидит он младого чувства,
Порыв неведомый ему.

Но я решил, как можно краше
В письме к родителям излить
Восторженные чувства наши,
Благословения спросить.

Я написал письмо домашним.
От чувств кружилась голова.
«Я думаю, - сказала Маша, -
Нашёл ты нужные слова».

Со Швабриным я помирился
И коменданта стал просить
Его простить, из-под ареста
На волю с богом отпустить.

Я слишком счастлив был, чтоб в сердце
Своём хранить обиды клад.
Он был соперник, был повержен,
Был беспощадно ввергнут в ад.

Мы с Машей не скрывали боле
Любви своей и одного
Лишь только ждали – возвращенья
Савельича, он вёз письмо

От батюшки…… Я распечатал
Конверт, по почерку стремясь
Познать расположенье духа
Отца и насладиться всласть

Его горячим одобреньем.
Но с первых строк я понял всё.
Всё кончено, отец разгневан.
Неодобрение своё

Он выказал словами гнева
И обещанием писать
Прошенье другу-генералу,
Дабы из крепости сослать

Меня куда-нибудь подальше,
Чтоб дурь прошла, любовный пыл,
Чтоб жребий тяжкий офицерский
Запал дуэльный остудил.

Я показал письмо любимой,
Боясь взглянуть в её глаза.
«Как видно мне не быть счастливой»,
А по лицу течёт слеза.

«Ну что же, милый Пётр Андреевич,
Не суждено нам вместе быть,
Но даже без благословенья
Вас буду помнить и любить.

Без батюшки благословенья
Не будет в жизни счастья нам.
Коль покоримся воле божьей,
То нам воздастся по делам»…

Я всё своё негодованье
Вмиг на Савельича излил,
Зачем родителям подробно
Он о дуэли доносил?

Зачем поведал о ранении?
Чуть было мать не уморил.
Савельич истинно божился,
Что ничего не говорил.

Письмо отцу из Белогорска
Пришло, а кто ж его послал
Неведомо. Не генерал же,
Не комендант. Лишь Швабрин знал

Подробности батальи нашей,
И это мести его дар.
Что ж своего он всё ж добился,
Последний был за ним удар.

И с той поры переменила
Жизнь положение моё.
Со мной почти не говорила
Моя любимая. Её

Старался избегать нарочно.
Дом коменданта стал постыл
И даже в службу стало сложно
Ходить, едва хватало сил.

Я потерял охоту к чтенью,
Словесности,  мой дух упал.
Со Швабриным встречался редко
И неохотно. Замечал

В нём часто скрытую усмешку,
Хлад отчужденья, неприязнь.
Жизнь моя сделалась несносной,
Я впал в задумчивость. Боязнь

Удариться в порок, распутство,
Сойти с ума. Нет больше сил…
Но вскоре чрезвычайный случай
Всей жизни ход переменил.



Глава VI. Пугачёвщина.

И перед тем, как происшествий,
(Свидетелем которых стал),
Поведать суть хочу, я прежде
О положении б рассказал

Губернии нашей Оренбургской.
Она обширна и была
Великим множеством народов
До крайности заселена.

В тот год семьсот семьдесят третий
Они, признав России власть,
Всё ж возмущенье поминутно
Своё являли. И напасть

На наши крепости считали
Священным делом. То была
Их «непривычка жить законом»
Гражданской жизни. Не могла

Остановить порыв тот дикий
Ни высота стен крепостных,
Ни пушек залп, ни гнев Великой
Императрицы. Яицких

Казаков удаль лишь держала
В узде. Но вот с недавних пор
Казаки сами в возмущенье
Пришли. Виной тому был спор

И меры строгие, к которым
Прибег Траубенберг тогда,
И Оренбургские просторы
Пришли в движенье. Голытьба

И всякий сброд тотчас поднялся
На вольницу, и лишь картечь
Смогла напор смирить. Унялся
Бунт беспощадный и сберечь

Империи покой на время
Смог тот лифляндский генерал.
Но проросло всё ж бунта семя.
Как глубоко – никто не знал…

И вот, однажды, был я дома.
Через посыльного позвал
Меня Иван Кузмич. Я тут же
К нему немедля побежал.

В избе собрались офицеры.
Нам озабоченно сказал:
«Есть, господа, важная новость.
Вот что нам пишет генерал:

Вам сообщаю по секрету,
Что Пугачёв, сын Емельян -
Донской казак из-под ареста
Сбежал, раскольник и смутьян.

Удумав именем назваться
Царя – покойника Петра,
Собрал он шайку. Может статься,
Что под знамёнами царя

Воскресшего чинит убийства
И грабежи. Ряд крепостей
Уж разорил он, богохульник,
Кичася дерзостью своей.

По получении сообщенья
Прошу я строгие принять
Вас меры к его отраженью,
И самозванца обуздать».

«Принять немедленные меры
Нам к задержанию… Сказать
Намного легче, трудно сделать.
Злодей силён, а нас считать

По пальцам можно, лишь сто тридцать.
На казаков надёжи нет.
Но главное – проговориться
До времени ни-ни. Ответ

Нам всем держать. Коли пропустим
Мы супостата, то тогда
Нам всем Емеля юшку пустит…
За шею и… на ворота.

Однако, нечего нам делать.
Прошу дозоры я нести
Исправно, запереть ворота.
Урядник, пушку подкати

И осмотри, чтоб хорошенько
До блеска вычистить ея.
А там, глядишь, и с божьей волей
Нас минет чашия сия».

И всё же весть о Пугачёве
По гарнизону разнеслась.
Казаки по углам шептались,
Что, мол, грядёт казачья власть,

Что царь воскресший, справедливый
Всех приласкает словом и
Умом божественным, пытливым
Даст вдоволь вольницы, земли.   

Башкирец пойман был, лазутчик,
Что с возмутительным листом
Казаков подбивал к ним влиться
В царёво воинство. Притом,

Урядник крепостной, Максимыч,
За разговоры под замок
Посажен был, но вскоре тайно
Бежал из крепости. Как мог

Присяге изменить, мошенник?
Иван Кузмич повторно нас
В своей избёнке собирает,
Читает нам Петра указ –

Воззванье то есть Пугачёва,
Что полуграмотный казак
Писал, перевирая слово,
Связать речь силясь кое-как.

Разбойник выразил желанье
Немедленно на нас напасть,
За супротивность – наказаньем
Грозил, за послушанье - власть

И жисть приятную с ним в шайке
Сулил. «Мошенник! Как же жить
Нам после? Встретить с караваем?
К ногам знамена положить?

Он, сын собачий, разве ж знает,
За сорок лет уже всего
Мы насмотрелись. Ну-к башкирца
Позвать, допросим мы его»…

Через порог вошёл, шатаясь,
В колодке старый человек.
Я на него взглянул и каюсь
От страха вздрогнул. Буду век

Его тяжёлый взгляд тот помнить:
На голом черепе лишь след
Ушей и носа. Боже правый!
А в глазках узких злобы свет,

На бородёнке прядь седая.
Был сгорблен, тощ и ростом мал.
«Ну, говори, кто подослал-то?» -
Башкирцу комендант сказал.

Но он лишь рот слегка раззявил
И еле слышно промычал,
И содрогнуться вновь заставил:
Обрубок языка торчал.

«Ну, - комендант сказал, - как видно,
Нам толку нету от него.
Заприте молодца в амбаре.
Мы ж потолкуем». Тут его

Внезапно речь опередили:
«Нижнеозёрская взята
Сегодня утром. Говорили –
Все перевешены, беда…

И комендант, и офицеры…
А все солдаты взяты в плен».
«А крепость та от нас вёрст двадцать.
Быть может, есть в запасе ден?

Отправить в Оренбург нам надо
Всех женщин с малыми детьми,
Иль в крепость дальнюю. Злодеи
Там не достанут. Пусть с людьми

Обоз отправится и пару
Солдат в охрану надо дать.
Хотя солдат и так уж мало,
Самим бы где пяточек взять.

Егоровна, и ты сбираться
Иди и Машеньку с собой.
Негоже в крепости остаться.
Её хоть сбережёшь живой.

И не пытайся мне перечить,
Мужское дело предстоит.
Коль будешь с нею ты далече –
И мне полегче – тыл закрыт».

«Ты думал улечу сорокой,
Прожив уж сколько лет с тобой?
Искать могилы одинокой
На стороне от нас чужой?

Мне незачем искать под старость
Угла, покойней умирать
С тобою рядом, а вот Машу
В дорогу нужно собирать».

И после ужина, что молча,
Как погребальный стол прошёл
Я, улучив мгновенье, к Маше
Без посторонних подошёл.

Она бледна, ещё прекрасней,
Чем ранее того была.
Ко мне прижалась со слезами,
Сказала: «Помните меня.

Меня насильно отсылают.
Прощайте, Пётр Андреевич, я
За вас молиться буду. Знаю,
Вы не разлюбите меня.

А если ж предстоит разлука,
То будьте…», - зарыдав ушла.
Да, нелегка любви наука.
Нас ждали грозные дела…



Глава VII. Приступ.

Спал в эту ночь не раздеваясь,
Намереваясь на заре
К воротам выехать, откуда
Обоз уйдёт. Но на дворе

Уж поднялася суматоха
И крики, что Пугач пришёл.
Знать, не успела Марья Ивановна
Покинуть крепость. Я взошёл

На вал за крепостной стеною.
Весь гарнизон «стоял в ружьё».
Над многочисленной толпою
Миронов выказал своё

Воодушевление и бодрость:
«Ну, детушки, покажем им,
Что люди бравые мы. Робость
Нам не к лицу. Так постоим

За матушку-царицу нашу!
Поближе пушку подкати.
Эй, пушкари, не дай промашку!
Держать сухими фитили!»

И тут тихонько мне добавил:
«Ох, Пётр Андреевич, дело дрянь.
Дорога в Оренбург закрыта,
Мы в окружении… Ты, глянь,

Спешит к нам наша Василиса
Егоровна и Маша с ней»…
«Ну, каково идёт баталья?
Где неприятель? Где злодей?»

Из-за высотки, как нарочно,
Что находилась в полверсте,
Явились конные. Возможно,
Сам Пугачёв. В одной руке

Виднелась сабля. Он в кафтане,
Как знамя красном гарцевал,
Другой махал и указанья
Своим помощникам давал.

Тотчас один казак по виду
К воротам быстро подскакал
И, к нам приблизившись на выстрел,
Солдатам громко прокричал:

«Здесь государь ваш, выходите.
Сдавайтесь, он вас наградит».
Иван Кузмич вскричал: «Палите,
Стреляй ребята! Ах, бандит!»

Раздался залп. Казак свалился
На землю с лошади. Второй
Швырнул какой-то шар к воротам.
Шар оказался головой

Того урядника Юлая,
Что за Максимку заступил
На службу. Знать, кончина злая
Его ждала. Не изменил

Присяге он своей и долгу.
На Машу мельком я взглянул:
Бледна, глаза закрыты. Богу
Истово молится… Рванул

Разрыв ядра и засвистели
Казачьи пули, ворох стрел,
Воткнувшись в частокол, запели,
Кто-то упал и захрипел.

Иван Кузмич нетерпеливо,
Махнув рукой, сказал жене:
«Ступай домой, молися богу.
Он не оставит вас в беде!»

Потом, поворотившись к Маше,
Шепнул ей: «Помни мой завет:
Коль встретишь любящее сердце,
Дай бог любовь вам и совет!»

Мятежники съезжались кучно
И спешивались с лошадей.
Теперь уж точно будет приступ:
«Ну-к, пушкари, точнее бей!»

Раздался выстрел, визг и крики.
Картечь хватила по толпе,
Промяла середину строя
Мятежников. Но на коне

Остался буйный предводитель.
Махал он саблею, кричал,
Как будто с жаром упрекая
В измене, к штурму призывал.

Иван Кузмич вскричал солдатам:
«Бей в барабан, айда гурьбой.
Пошире ворота, ребята.
Вперёд на вылазку, за мной!»

Мы мигом вал преодолели.
Навстречу нам казаков строй.
Солдаты ж наши оробели,
Пресёкся барабанов бой.

Весь гарнизон сложил оружье.
Злодеи окружили нас,
На землю спешно повалили
И потащили на лабаз…

Связали руки кушаками.
Под колокольный перезвон
Встречали жители хлеб-солью
Царя «воскресшего», а он

Рассевшись в креслах на крылечке
У комендантовой избы,
Как будто в думу погрузившись,
Взирал безмолвно на столбы,

Что шумно вкапывали в землю
На площади. Народ молчал.
Как видно виселицу строят.
«Который комендант? Что ж стал

Противиться мне, старый? Как же
Ты государя своего
Покорной службой не уважил?
Али не ведаешь чего?»

Иван Кузмич, собравшись с духом,
В злодея устремляя взор,
Ему сказал: «Ты, самозванец!
Не государь ты мне, а вор!»

Пугач нахмурился и белым
Взмахнул платком, и в тот же миг
Наш изувеченный башкирец
Над перекладиной возник.

Верёвку с петелькой приделал,
Конец спустил казакам вниз
И комендант через мгновенье
Ногами в воздухе повис.

Затем поручика Ивана
Игнатьича настал черёд.
«Ну, присягай же государю», -
Сказал злодей, хоть наперёд

Ответ и был ему известен.
«Не буду, ты не государь.
Ты, дядя, вор и самозванец.
Таким царям, бывало, встарь

Плетей бы всыпал на конюшне.
Зато сейчас ты на коне!»…
Махнул платком, и люд послушный
Влачит поручика к петле.

Мой час пришёл. Взглянул я смело,
Готовясь повторить ответ
Моих товарищей несчастных.
Вдруг крик истошный: «Стойте, нет!

Постойте, что вы, погодите».
Гляжу, Савельич мой лежит
В ногах злодея: «Отпустите.
Отец родной, пусть повелит

Меня за барское дитё
Повесить, просто страха ради.
А может выкуп за него
Устроит али там награда?»

Злодей дал знак и вот уж я
Стою пред ним, склонив колени.
«Милует батюшка тебя.
Целуй же ручку поскорее»…

«Ну, не упрямься, поцелуй, -
Савельич шепчет мне тихонько, -
Целуй же ручку, после сплюй», -
И тычет в бок меня легонько.

Я обмер, не пошевелился.
Пугач с усмешкою сказал:
«Ты, благородье, вновь родился.
Знать одурел от счастья». Стал

Смотреть на продолженье этой
Комедии. Тут уж присягать
Простые жители, солдаты
Гуськом пошли, и припадать

К руке сиятельной с перстнями.
Часа три длился ритуал,
А у крыльца, как лист дрожащий,
Отец Герасим осенял

Крестом всех внове присягнувших.
Злодей, оборотясь, сказал
Попу: «Готовь обед, светлейший.
Проголодался я, устал».

В этот момент среди мятежных
Старшин я Швабрина узнал:
Острижен кругом по-казацки,
Одетый в новенький кафтан.

Казаки грабили округу,
Тащили рухлядь, сундуки,
Перины, чайную посуду.
Всё, что попало под руки.

Вдруг крик истошный: Василиса
Егоровна в одном белье,
Из избы выйдя, увидала
Ивана Кузмича в петле.

Заголосила вмиг по-бабьи:
«Что ж это сделали вы с ним,
Ах, супостаты, басурманы,
С моим солдатом удалым?

Его штыки не взяли пруссов,
Турецких пуль он избежал,
А принял смерть от подлых трусов,
Изменников и каторжан».

«Уймите поскорее ведьму», -
Пугач озлобленно велит.
Взмах саблей, вскрик… и Василиса
Уж бездыханная лежит.



Глава VIII. Незваный гость.

Всё завершилось. Опустела
От люда площадь. Я стоял
И всё не мог понять предела
Жестокости людской. Смущал

Кровавой сутью день прошедший.
Как можно дальше было жить?
От этих жутких впечатлений
Хотелось волком мне завыть.

Но мысль одна о Марье Ивановне
Вернула к жизни. Где она?
Смогла ли спрятаться? Надёжно ль
Её убежище? Вина

За гибель или поруганье
Не даст спокойно боле жить
И, подавляя трепетанье
Сердечное, рискнул вступить

В девичью половину дома.
Всё переломано, пусты
Шкапы, посуда перебита, 
Лампадка теплится… Увы,

Её здесь нет. Как сердце сжалось.
Не сдерживая боле слёз
Навзрыд, как в детстве, я заплакал,
Вслух имя милой произнёс.

В ту же минуту шум услышал
За шкапом, в щели меж досок.
Прислуга Машина, Палаша:
«Ах, Пётр Андреевич, ну, денёк!

Какие страсти»… «Где же Маша?
Что Марья Ивановна, жива?»
«Жива, - ответила Палаша, -
У попадьи сокрылась». «Да? -

Дыханье вмиг перехватило, -
Да там ведь Пугачёв! Мой бог!»
Метнулся опрометью к дому,
Я под собой не чуял ног.

В избе священника гулянка
Шла полным ходом: пенье, крик,
Гортанный хохот, перебранка.
Гуляет Пугачёв. Я сник…

Как уцелеть в таком вертепе?
На счастье вышла попадья:
«Где, ради бога, Марья Ивановна?»
«Лежит, голубушка моя,

В кровати, за перегородкой.
Сказала - дальняя родня,
Болеет шибко. Пётр Андреевич,
Ох, как же страх пробрал меня.

Иван Кузмич… Какое горе…
А Василису палашом…
А Швабрин-то каков? Остригся
В кружок, пирует за столом.

Дождались праздника. За что нам
Такая каторга? Родной,
Вы тоже, от греха подальше,
Ступайте-ка к себе домой.

Сейчас, пока идёт попойка,
Им лучше не мозолить глаз,
Под пьяну руку попадаться.
Авось, бог не оставит нас!»

Я, несколько успокоенный,
Отправился к себе домой.
У виселицы шум: башкирцы
Сгрудились тесною толпой

И делят сапоги убитых.
С трудом порыв я удержал
Негодованья.  На пороге
Савельич уж меня встречал.

«Ну, слава богу, объявился.
Я было думал, что опять
Тебя злодеи подхватили.
Ах, Пётр Андреевич, пенять

На старика не станешь, право,
Ведь всё разграбили: бельё,
Посуду, вещи, платья ваши.
Всё подчистую. Ох, ворьё.

А ты узнал ли атамана?»
«Нет не узнал, а кто ж такой?»
«Как, батюшка, ну, тот бродяга,
Что выманил тулупчик твой…

Тулупчик заячий твой новый,
На постоялом-то дворе»…
«И в самом деле. Но возможны ль
Такие фортели в судьбе?»

Я погрузился в размышленья.
Что было делать? В чём мой долг?
Остаться здесь подле злодея,
Чтоб Машу защитить? Что мог

Я сделать? Следовать за шайкой,
Доверив жизнь свою судьбе?
Вошёл казак: «Ну-к, собирайся.
Царь требует тебя к себе».

На улице уже смеркалось,
Когда взошёл я на крыльцо.
Тела повешенных качались,
Ко мне поворотив лицо.

И тело бедной комендантши
Ещё не прибранным лежит.
Казак, меня к царю приведший,
«Проходьте в хату» говорит.

Вхожу. Нежданная картина
Представилась мне: за столом,
Покрытым скатертью, старшины,
Разгорячённые вином.

В цветных рубашках, рожи красны,
Глаза блистают. На меня
Уставились. Тут слышу голос:
«А, благородье, жду тебя.

Добро пожаловать. Вот место,
Садись!» Я сел за край стола.
Сосед казак, бокал придвинув,
Налил мне красного вина.

Я осмотрелся: предо мною,
Облокотившись на кулак,
Сидел сам царь и бородою
Играл своею. Я никак

Не мог в его чертах увидеть
Свирепой лютости, а он
Меж тем сегодня сеял горе
И кровь, и смерть, и боль, и стон…

Лицом он даже был приятен
И все товарищи его
Без раболепства привечали,
Как атамана своего.

Он за столом, как на совете
Военном планы обрешал,
Под звон бокалов, пьяный гогот
На Оренбург идти сказал.

А после вымолвил: «Ну-к, братцы,
Затянем песню для души
На сон грядущий про бурлацку
Тяжёлу долю. Заводи».

Сосед мой тонким голосочком
Запел про то, как воровал,
Как грабил на большой дороге
И, как потом ответ держал.

И хор нестройный молодецкий
Вмиг подхватил его слова:
«Скажи детина, сын крестьянский,
Ответь буйная голова,

Как вдоволь воровал и грабил.
Не вечно будешь песни петь.
Знать, завтра царь тебя отправит
На перекладине висеть!

Что в этой жизни своей грешной
Умел ты делать? Воровать?
И царь земной, царь православный
Велел тебе ответ держать»…

Их голоса и обречённость
Суровых лиц так потрясли,
Что страх и ужас поселились
В душе, сумятицу внесли

В мой мир доселе безмятежный.
Меж тем казаки поднялись
Поодиночке и гурьбою,
По своим хатам разбрелись.

Я поглядел на атамана.
Он, глаз прищурив будто плут,
Смотрел с ухмылкою весёлой,
И вдруг залился смехом. Тут

И я смеяться нервно начал.
Что ж молодость своё берёт.
«Скажи мне, ваше благородье,
Признайся честно наперёд –

Когда накинули верёвку
Тебе на шею молодцы,
Я, чаю, небо-то с овчинку
Вдруг показалось? Не молчи!

Скажи мне честно, ведь поверил,
Что жизнь не стоит ни гроша?
Поверил, как петлю примерил,
Что в пятках теплится душа?

Качаться бы тебе от ветра
На перекладине, когда б
Не твой слуга. Я враз припомнил
Пройдоху, старого хрыча.

Ну, думал ли, что в человеке,
Который вывел вас на двор,
Был государь Руси Великий?»…
Сказать ему, ты, дядя, вор?

И тут же угодить на плаху,
Кою избегнул поутру?
«Бог тебя знает. Кто б ты ни был,
Опасную ведёшь игру».

«Так ты не веришь государю?
Ну, добре. Разве ж в старину
Удачи нету удалому?
Отрепьев царствовал. Ему

Князья, бояре спину гнули.
И ты мне честно послужи.
Глядишь, все почести получишь.
Быть князем хочешь? Лишь скажи…

Ты виноват передо мною,
Но я помиловал тебя
За добродетель и услугу.
Ты в трудный час призрел меня».

«Нет, я тебе служить не буду.
Я дворянин и присягал.
Ко мне какая ж будет вера?» -
Так Пугачёву я сказал.

«А коли отпущу тебя я,
Ты обещаешь не служить
Против меня?» «Нет, сам ведь знаешь:
Дадут приказ и буду бить.

Что ж, целиком в твоей я власти.
Казнить иль миловать – решай.
Тебе я говорил лишь правду
По совести. Ты это знай!»

«Ну, благородье, пусть так будет.
И да простит всевышний нас.
Дел наших добрых не забудет
И не покинет в смертный час».



Глава IX. Разлука.

А поутру бой барабана
На общий сбор всех созывал.
Казаки ехали верхами,
Знамёна ветер развевал.

Катились пушки на лафетах,
Солдаты были под ружьём.
Всё населенье гарнизона
Столпилось: Пугачёва ждём.

И вот из дома коменданта
Он вышел, замер на крыльце
И, поздоровавшись с народом,
Стал медяки бросать толпе.

В кругу старейшин я увидел
И Швабрина. Он взгляд поймал
Мой полный хладного презренья
И отвернулся. Тут сказал

Царь самозванный, окружавшим
Его сторонникам: «Вот вам,
Детушки, командир. Он будет
За вас в ответе. Я же сам

С него потом спрошу за крепость».
Меня увидев, подозвал,
Велел сейчас же отправляться
Мне в Оренбург, чтоб передал

Его слова я генералам
И губернатору: «Пусть ждут
Меня к себе через неделю.
Коль не сдадутся, то найдут

Смерть лютую в петле, на плахе».
Вскочил на жеребца, но тут
Савельич к Пугачу пробился,
И со словами «пусть вернут»,

Листочек тянет атаману –
Реестр барскому добру.
«Что это?» «Прочитай – узнаешь».
«Что-т без очков не разберу.

Где обер-секретарь, читай-ка», -
И лист писцу передаёт.
Тот начал по слогам мусолить
Добро моё наперечёт.

«Рубах двенадцать полотняных
С манжетами, по два рубля,
Мундир за семь рублей зелёный,
Не ношен, тонкого сукна,

Штаны суконные две пары
Белые, аж по пять рублей,
Тулупчик заячий, что прежде
Пожалован был, царь, тебе».

«Да как ты, старый хрыч, соваться
Ко мне посмел-то с пустяком?
Сейчас велю ремней нарезать
Я со спины твоей живьём!

Старик ты глупый, обобрали
Мои злодеи, говоришь?
Ты на меня молиться должен,
Что на воротах не висишь»…

Из рук секретаря бумагу
Он вырвал и в лицо швырнул
Савельичу, и после плёткой
Коня со злости хлестанул.

Я, не теряя ни минуты,
Уже бежал в дом попадьи,
Тревожной мучимый догадкой,
С сердечной болею в груди.

Спешил увидеть Марью Ивановну.
Знать, от волнений на беду
Открылась сильная горячка:
Она без памяти, в бреду.

Меня больная не узнала.
Я долго перед ней стоял,
Колени преклонив, и плакал,
Ей руки молча целовал.

Я был повержен и напуган.
Сейчас ведь Швабрин «на коне»,
Как вызволить из рук злодея
Любимую? Как видно мне

Одно осталось только средство –
Скорее в Оренбург. Лишь так
Спасти мог Машу от злодейства
И мести Швабрина. Итак,

Я вышел в путь, за мной Савельич,
Не отставая, семенил.
У виселицы поклонился,
Потом себя перекрестил.

И, погружённый в размышленья,
По тракту двинулся, как вдруг
Услышал за спиною топот.
Мне возвращаться недосуг.

Гляжу, из крепости урядник.
Он, подскакав, сказал, что мне
«Отец их» жалует лошадку,
Тулуп овчинный, да еще…

Полтину денег, да дорогой
Кошель он где-то потерял:
«Простите уж великодушно».
На что Савельич проворчал:

«Дорогой растерял? А что же,
Звенит в кармане, посмотри?»
«Добро, - сказал я, прерывая,
Никчемный спор, - благодари

Того, кто мне прислал всё это.
И постарайся на пути
Возвратном подобрать полтину,
На водку для себя возьми».

Я сел верхом, Савельич сзади.
«Вот видишь, сударь, - мне сказал, -
Что челобитную недаром
Я всё же Пугачу подал.

Он хоть и вор, но в совесть верит.
Пусть не велик с лошадки прок,
(Добро нам наше не заменит),
С худой овцы хоть шерсти клок!»



Глава X. Осада города.

Уж на подходе к Оренбургу
Колодников я повстречал.
На бритых головах и лицах
Работу палача видал.

Одни чинили укрепленья,
Другие расширяли ров,
А часовые на воротах
У нас спросили паспортов.

Узнав, что я из Белогорской –
В дом генерала провели.
Старик с вниманием прослушал
Печальны новости мои.

«Да, шаль Миронофф, быль кароший
Он официр. Ему б служить…
Мадам Миронофф тоше добрый…
А как умел грибы салить!

А что же Маша, его дочка?»
Я отвечал: «У попадьи».
«Ай-Ай, и как ше это плохо.
Одна, среди плохой люди!

Прошу ко мне на чашку чая,
Расскажешь сведенья свои.
Устроим мы совет военный.
Теперь, покамест, отдохни».

В урочный час я был на месте.
Изба полна и генерал,
Ко всем собравшимся неспешно,
Немного помолчав, сказал:

«Теперь нам надлешит решиться,
Как действова;ть против злодей?
Как наступать, оборониться?
Какое дело выгодней?

Нам наступать не безопасно
И лучше оборон держать.
Но пусть все выскажут свой мнений.
Потом прошу голосовать».

Я рассказал в словах немногих,
Что Пугачёв силён одним –
Отважной удалью и можно,
Наверно, быстро сладить с ним

Оружьем правильным, военным:
Стратегией, выучкой… Увы,
Услышал гул неодобренья.
«Чтоб не лишиться головы

Не лучше ль, - вымолвил советник, -
Пойти нам всё ж путём другим:
За главаря дадим награду
И без проблем покончим с ним.

Возьмём мы из секретной суммы
Рублей так семьдесят иль сто
И мигом голову злодея
Свои ж нам принесут. А что?»

«Весьма разумно ваше мненье, -
Прервал другой стратег его. -
Будь даже ты баран киргизский,
Но коль заплатят, своего

Притащут воры атамана,
И свяжут по рукам, ногам.
И никаких «викторий славных»
Тогда вообще не надо нам».

«Однако, надлежит нам всё же
Военны меры предпринять…
Прошу я фаши предложенья
Ф порядке общем предлагать».

Вот так-то, весь совет военный
Готов был долг исполнить свой,
Сокрывшись под защитой пушек
За крепкой каменной стеной.

Я чуть не плакал от досады,
Но генерал неумолим:
«Хоть здравой тактики начала
Нам говорят, что предпочтим

Бой в наступленье обороне,
Я всё ж ответственность несу
За целость вверенных провинций.
Из крепости я не уйду.

Мы будем здесь ждать Пугачёва.
И коль угодно богу так,
То войско, сохранив в осаде,
Используем для контратак

И вылазок протиф злодея.
На сем закончим наш совет».
Так потерял я веру в чудо.
Что ж до осады, то мне нет

Желанья говорить об этом
В семейственных записках. Ей
И в хрониках довольно места
Отведено. Скажу лишь в ней

По милости начальства много
Лишений жителям пришлось
Перенести: и смерть, и голод.
Всё испытать нам довелось.

Я, как и все, был в перестрелках,
И вылазках. Но толку в них.
Да и что ждать от гарнизонных
Солдат голодных и больных.

Однажды, в вылазке бессчётной
Мы сшиблись с конными. Я стал
Преследовать врага и чудом
В одном Максимыча узнал.

Он закричал мне: «Пётр Андреевич,
Бог, знать, вас всё же бережёт.
А у меня к вам порученье
Палаши».  Мне письмо даёт.

Вот так негаданно-нежданно
От Маши весть я получил.
Ну, как она, жива-здорова?
Письмо немедленно раскрыл…

«Наверно богу так угодно,
Лишившись матери, отца
Могу на вас лишь уповать я,
В преддверии близкого конца.

Я прибегаю к вам лишь, зная,
Что вы желали мне добра,
И что вы всякому готовы
Помочь. Итак, меня вчера

Наш комендант названный Швабрин
На долгий вызвал разговор
И понуждает выйти замуж.
Скрывал от всех он до сих пор,

Что я Миронова и что мне
Уже б давно в земле лежать,
Когда бы не его молчанье.
Я не могу его принять…

Живу сейчас под караулом
Я в нашем доме. Лишь три дня
Дал Швабрин на мои раздумья,
Потом раскроет он меня.

Со мной обходится жестоко.
Прошу вас отвести беду.
Вы упросите генерала
Спасти от бедствий сироту»…

И вот уж я у генерала.
Внимательно прочёл письмо.
«Для негодяя смерти мало.
Дай срок, получит он своё.

На бруствер и без церемоний.
Собаке есть собачий смерть.
Но, как могу помочь я Маше?
Да, трудно ей сейчас терпеть».

«Прошу, солдат мне дайте роту,
Ещё полсотни казаков.
Даю вам слово, что к восходу
Очищу крепость от врагов».

«Нет, штурм сейчас есть безрассудство.
Быть может, крепость мы возьмём,
Но Пугачофф пути отрежет
К отходу. Степью не уйдём.

Покамест надобно терпенье.
Женитьба – это не беда.
Быть лучше фдовушкой, чем дефкой.
И Швабрин ей защита»… «Да,

Я лучше умереть решуся,
Чем Швабрину её отдать».
«А, ты влюблён? Теперь я вижу.
Ну что ж, могу тебя понять.

Любоф фсегда смущает разум
И на войне ей места нет.
Нам в Белогорск идти опасно.
На этом фсё. Фот мой ответ!»



Глава XI. Мятежная слобода.

Вернувшись на свою квартиру,
Я у Савельича спросил:
«Скажи мне, сколько всего денег
Ты от злодеев утаил?»

Он быстро вынул из кармана
Свой кошелёк. В нём серебра
Довольно много. «Половину
Возьми себе. Видать, добра

Сумел ты утаить немало,
А половину я возьму.
Я еду в Белогорску крепость».
«Зачем же, сударь, не пойму?

Боярское ли это дело?
Не ровен час и пропадёшь.
Добро ходил бы уж на шведа
Или на турку. А то что ж?

Грех и сказать, разбойник беглый.
Родителей хоть пожалей,
Коли себя не пожалеешь.
Придут войска, тогда верней,

Дорога будет поспокойней.
Хоть на все стороны езжай».
«Нет, намеренье моё твёрдо.
Мне надо ехать … и прощай.

А коль в три дня не ворочуся»…
«Да что ты, сударь, чтоб тебя
Я одного пустил в дорогу?
Нет, куда ты, туда и я».

Ну что ж, с ним бесполезно спорить.
Я сел на доброго коня,
Савельич на хромую клячу.
Продуктов взяли на три дня

И тронулись. Уже смеркалось.
Путь мимо Бердской слободы
Нас вёл. Мы ехали оврагом.
Тут караульные и мы

Опять, как «кур во щи» попали…
Нас под охраной отвели
В избу-дворец, где пировали
Царь и сподвижники. Вошли.

Пугач сидел под образами.
Узнал и с живостью спросил:
«А, благородие, приехал?
По делу али что забыл?»

Я знал, что лгать ему нет смысла,
Что ничего не утаю
И, не успев собраться с мыслью,
Сказал: «Избавить сироту

Я ехал в Белогорску крепость,
От притеснений подлеца».
«А кто таков? Скажи немедля.
Я покараю наглеца.

Кто из моих людей посмеет
Обидеть божью сироту?
Кто б ни был он, хоть и семь пядей,
Я в порошок его сотру.

Ты говори, кто виноватый?»
«То Швабрин. Держит силой он
Девицу, что ты видел в доме
У попадьи. Я наречён

Ей женихом». «Велю повесить!
Узнает он, как обижать
Народ мой. А тебя мы женим.
Хочу на свадьбе погулять».

Наискосок от самозванца -
Тщедушный с виду старичок,
С седой бородкою колючей
И синей лентой поперёк.

Его товарищ – росл, дороден,
Широкоплеч, лет сорок пять,
С рябым лицом, рыжебородый,
Нос без ноздрей. Хлопушей звать.

«Мой государь, дай слово молвить, -
Сказал Хлопуша Пугачу. -
Поторопился ты назначить
Нам дворянина на беду.

Ты оскорбил народ казачий.
Теперь спешишь его казнить
По одному лишь наговору.
Не худо было б допросить

Нам господина офицера:
Зачем пожаловал сюда?
Царём тебя не величает,
Управы ж ищет у тебя?

Позволь свести нам в приказную,
Да огонька там запалить.
Молодчика со всем пристрастьем
О том, о сём порасспросить!»

Мороз прошиб меня по телу
При одной мысли, в чьих руках
Я нахожусь. Привычно дело
Для них пытать. «Что, чуешь страх?

Фельдмаршал говорит мой дело?
Как думаешь? Ну-к, отвечай,
В каком ваш состояньи город?
Неужто скажешь, что там рай?»

«Да, в городе полно запасов», -
Соврал ему я. «Вишь, всё врёт, -
Вскричал старик, - и без зазренья.
Лазутчики твердят, что мрёт

Их Оренбург. Уж мертвечину
Едят, и то за честь. Он врёт!
Коль хочешь Швабрина повесить,
То этого повесь вперёд».

«Полно, Наумыч, всё бы резать
Тебе, всё только бы душить.
Одной ногой уже в могиле,
А всё одно – других губить!

Прям богатырь. Аль мало крови
На совести твоей. Вот я, -
Сказал Хлопуша, - тоже грешен,
Но жалость ведаю. Моя

Рука повинна, море крови
Христьян пролито было мной,
Но то в бою, на бранном поле,
На перепутье, на лесной

Дороге. В поединке честном
Я супротивника губил,
А не в дому на печке сидя,
Не гостя, что тут ел и пил».

«Я мыслю вот что, генералы, -
Им Пугачёв провозгласил, -
Полно, как кобелям нам грызться.
Побережём остаток сил

Мы до утра. Там видно будет».
Хмель начал всех одолевать.
Меня с Савельичем замкнули
В избе приказной, чтоб поспать.

Поутру к нам от Пугачёва
Пришли. Кибитка у ворот
И тройка лошадей татарских,
Переминаясь топчет лёд.

Сам атаман в киргизской шапке,
Мохнатой шубе на крыльце
Стоит опухший, со следами
Вчерашней пьянки на лице.

Он мне кивнул, велел садиться
В кибитку с ним. «Гони шибчей, -
Сказал татарину вознице, -
Ты к Белогорску поскорей».

Повозка тронулась. Забилось
Сильнее сердце у меня.
Тут крик Савельича раздался:
«Ах, Пётр Андреич, как же я?

Не оставляй меня средь этих
Мошен…». Осёкся и молчок.
Пугач невольно усмехнулся:
«А, старый хрыч! На облучок

Садись». «Дай бог тебе здоровья,
Отец родной, что мя призрел»…
Мы мчались быстро по дороге,
Снежок в лицо, и я сомлел.

Легко понять, что ощущал я:
Та, чья судьба в руках моих,
Ждала меня, и мне казалось,
Что счастье ждёт, ждёт нас двоих…

Меня терзало опасенье,
Что Швабрин мог открыть ему,
Чья Маша дочь. И в чём спасенье?
Тут Пугачёв спросил: «Чему,

Чему изволишь огорчаться?
А, благородие, ответь?»
«Как не грустить, - ему сказал я, -
Желанья нету песни петь.

Я офицер, дворянской крови,
Ещё вчера против тебя
Я дрался, а уже сегодня
В кибитке еду. И меня

Уже помиловал однажды
Ты доброй волею своей,
И вновь судьба моя зависит
Лишь от тебя». «Ты прав, ей-ей.

Мои ребята смотрят косо.
Жуть, как хотят тебя пытать.
Старик настаивал на этом
Сегодня утром снова.  Дать

Тебя на муку не могу я.
Что тут важнее, вот вопрос:
Мой долг пред ними иль тулупчик,
К тому же я не кровосос…

Ты прав, воюю я неплохо.
Вон под Юзеевкой разбил
Я ваше войско, генералов
Одних лишь сорок погубил.

Как думаешь, король-то прусский
Со мною потягаться б смог?
Он, Фридерик, мужик сурьёзный.
Дай срок и преподам урок.

Оружие моё счастливо.
Погодь и на Москву пойду.
Держать мне надо ухо востро.
Ребята воры! Подведут.

Чуть что, при первой неудаче
Заложат голову мою,
Чтоб свою шею с петли вынуть,
И предадут меня в бою».

«Не лучше ль самому прибегнуть,-
Сказал я тут же Пугачу, -
К монаршескому милосердью.
Я за тебя похлопочу!»

Он только горько усмехнулся:
«Уж поздно каяться и нет
Прощенья мне. Нет, раз уж начал,
Приходится держать ответ.

Ведь вот Отрепьев над Москвою
Поцарствовал, ведь вот сумел!»
«Зарезали, сожгли, а после
Из пушки пеплом улетел!»

«Ну, знать, моя такая доля.
Коль не дурак, поймёшь в чём соль.
Мне в детстве старая калмычка
Сказала притчу. Раз орёл

Спросил у ворона: скажи мне
Пошто живёшь ты триста лет?
Я ж тридцать три недолгих года.
В чём твой секрет, дай мне ответ?

О, батюшка, ответил ворон,
Всё дело в том, что пьёшь ты кровь,
А я питаюсь мертвечиной,
Ведь к падали у мя любовь.

Орёл подумал и воскликнул:
А что, попробую и я
Питаться тем же. Сел на лошадь,
Что пала днями у плетня.

Нахваливает ворон пищу,
Кусок глотает за куском.
Орлу же лакомство такое
Нейдёт. Он к крови лишь влеком.

И молвил он: Нет, брат мой, ворон,
Ты падаль триста лет горазд
Жрать с аппетитом. Лучше кровью
Напиться, после, …как бог даст!

«Затейлива калмыцка притча,-
Ему сказал, - ты должен знать:
По мне убийством жить, разбоем –
Всё то ж, что мёртвое клевать!»



Глава XII. Сирота.

Так, за неспешным разговором
Мы в Белогорскую вошли.
Нас Швабрин встретил на крылечке.
Вмиг из кибитки помогли

Наружу выйти самозванцу…
Одет был Швабрин казаком,
С густой казачьей бородою.
Меня увидев был смущён,

Но вмиг оправился и руку,
Мне протянув, сказал: «Ты наш?
Давно бы так». Я отвернулся.
«Ну что, любезнейший, покажь,

Кого ты прячешь под запором,
Под караулом у себя?»
Он побледнел, как будто мёртвый:
«Она, она, она … больна.

Лежит в светлице». «Что ж, посмотрим.
Веди же, братец, срочно к ней».
«Мой государь, пусть посторонний
Не входит всё ж к жене моей».

«Так ты женат?» - тотчас вскричал я.
Пугач прикрикнул: «Не встревай!»
«Она в горячке, сильно бредит.
Уж третий день». «Ну, отворяй!»

Я трепетал, готов в мгновенье
Был негодяя растерзать…
«Сейчас, сейчас,… ключ затерялся.
Его лишь надо отыскать».

Но Пугачёв толкнул ногою
Дверь, отлетел замок и мы
Ввалились в комнату гурьбою
И обмерли. Из полутьмы

На нас глядела Марья Ивановна.
Она сидела на полу
В разодранном крестьянском платье,
Кувшин с водой стоял в углу.

Худая, бледная, как призрак,
Волос растрёпанная прядь.
Меня увидела и, вскрикнув,
Упала в обморок. «Ты глядь,

Хорош же лазарет устроил.
Тут и здоровый враз помрёт.
Скажи, голубушка, за что же
Тебя твой муж так стережёт?»

«Он мне не муж и никогда я
Не буду Швабрину женой».
Пугач взглянул на коменданта
И произнёс: «Ну, что ж с тобой

Бездельник делать? И не знаю».
Тот рухнул в ноги и в любви
Своей и верности стал клясться.
«На этот раз прощу. Живи!

Но знай, при первом же проступке
Вину тебе припомню я».
Тут Швабрин мигом оживился
И молвил: «Государь, меня

Ты обвиняешь, а меж делом
Тебе скажу, моя вина
Лишь в том, поведать не успел я,
Что дочь Миронова она.

Ведь ты велел его повесить.
Гринёв же знал и это скрыл.
К тебе в доверие он втёрся
И эту новость утаил»…

Пугач ко мне поворотился
И прохрипел: «Как понимать?»
«Сам рассуди, коль я б открылся
При твоих людях… Чего ждать?

Они бы враз её загрызли,
И ты не смог бы их сдержать».
«Да уж, фельдмаршалы в подпитьи
Не пощадят родную мать!

Так что же, ваше благородье,
А не послать ли за попом?
Устроим свадьбу при народе.
Я вам посаженным отцом,

А Швабрин дружкой будем. Право,
Ворота на замки запрём,
И покутим тогда на славу.
Лишь раз на свете ведь живём!»

«Ты, благодетель, но не требуй,
Того, что совести моей
Противно, христианской вере.
Сиротку отпусти скорей.

Я заплатил тебе бы жизнью
Своей за всё хорошее, коль мог.
Прошу тебя, ты отпусти нас,
Куда нам путь укажет бог.

И что б с тобою ни случилось,
И где б ты ни был – будем мы
Молиться богу о спасеньи
Твоей мятущейся души».

«Ну, что ж, будь счастлив, благородье.
И мой тебе таков ответ:
Бери красавицу – сиротку.
Дай бог любовь вам и совет!»

Он к Швабрину оборотился,
На все заставы повелел
Нам выдать пропуск… Я пустился
В светлицу к Маше. Лишь хотел

Наедине скорей остаться,
Раскрыть объятия любви,
Но попадья, отец Герасим
Меня сдержали. «Как же вы

С ним, Пётр Андреевич, сговорились?
Как он не укокошил вас?
Мы каждый день в своих молитвах
Вас поминали, всякий раз».

Тут дверь в светлицу отворилась,
Палаша вышла, а за ней
И Марья Ивановна появилась.
Привычной нежностью своей

Мне улыбнулась, зарыдала,
К груди прижалася моей.
«Ах, Пётр Андреевич, - мне сказала, -
Как я ждала вас столько дней!

Как всё же время быстротечно,
Когда ты любишь и любим.
Его нам не хватает вечно
И бег его неумолим!»

Мы говорили без умолку,
Наговориться не могли
Про предстоящую помолвку,
Про бегство, пусть за край земли.

Я предложил в деревню ехать,
К моим родителям. Она
Сначала колебалась очень –
Пугалась моего отца…

Я успокоил и уверил:
Отец за счастие почтёт
Принять дочь воина, который
Жизнь за Отечество кладёт.

«Тебя женой я почитаю
Своей. Соединили нас
Судьбы невзгоды неразрывно
И разлучит лишь смертный час!»

Она не спорила, молчала,
Меня прослушав до конца:
«Я быть женой лишь соглашуся
С благословения отца!»

Урядник вскорости мне пропуск
Принёс для множества застав,
А Пугачёв со мной простился
И, руку дружески пожав,

Сказал: «Прощайте, благородье,
Авось и свидимся когда».
Мне не хотелось боле медлить,
Скорей б уехать навсегда.

Пока с Савельичем сбирался,
Повозка подана была.
В неё я спешно погрузился,
Лишь Машу ждал. Она пошла

Проститься к церкви. За оградой,
У края крепостной земли
Иван Кузмич и Василиса
Егоровна приют нашли…

И вот уж скоро воротилась,
Слезами молча облилась.
Лошадка тронулась трусцою,
Дорога змейкою вилась.

В окошке дома коменданта
Лицо я Швабрина узрел.
Во взгляде злоба… Отвернулся.
О нём я думать не хотел.



Глава XIII. Арест.

Смеркалось. Ехали мы полем.
Уж городок огнём светил
Вдали. Вдруг конные, крик: «Кто вы?»
Гусаров строй нас окружил.

Я вышел из кибитки, тотчас
Брань прекратилась и меня
Усатый вахмистр отводит
К начальнику заставы. Я

Глазам своим не верю: «Зурин,
Иван Иванович. Это ты?»
«Ба, Пётр Андреевич, вот так встреча.
Дай обниму. Ну, проходи.

Какой судьбою здесь, откуда?
И что за кумушка с тобой?»
«То дочь Миронова, Мария.
Из плена вызволил. Домой

Везу я, к батюшке в именье.
Она теперь ведь сирота».
«Да, я наслышан, прям трагедия.
Ну, ничего, прижмём хвоста

Злодею скоро. Я дорогу
В Симбирск очистил. А тебе
Не стоит в Оренбург стремиться.
Там голодно. И, что по мне,

В отряд скорее мой вливайся
И будем иродов громить.
Ну, Пётр Андреевич, оставайся».
«В квартиру сможешь разместить?

Устали очень мы с дороги.
Хотелось бы поесть, попить».
«Распоряжусь… Ещё успеем
Банчок с тобою подломить!

Для дамы я найду квартиру,
Из самых лучших подберём.
Ты ж у меня располагайся,
Поговорим о том, о сём».

Всё разрешилось в лучшем виде.
Обрешено, как дальше жить:
Савельич с Машей к нам в деревню
Поедет, я же послужить

Останусь с Зуриным в отряде.
«Как же вы, сударь, без меня?» –
Спросил Савельич. «Я-то справлюсь,
А Марье Ивановне нужна

Твоя забота и вниманье.
Представишь батюшке её.
Ты, ей служа, мне помогаешь.
Ей покровительство своё

Окажешь. Будешь наш ходатай».
Старик был тронут. «Хоть и ты
Жениться, батюшка, надумал
Раненько, всё ж такой красы,

Как наша Марья Ивановна встретить
Не так-то просто. Провожу
Её до отчего порога.
Уж позабочусь, прослежу».

Я сообщил наутро Маше
Соображения свои.
Она со мною согласилась
И пожелала мне прийти

Назад домой живым - здоровым:
«Я буду ждать вас, я люблю…
Вы, Пётр Андреевич, берегите
Себя и голову свою!»

Мы попрощались и кибитка
Сокрыла их в бескрайней мгле.
Что день грядущий нам готовит?
Что он готовит лично мне?

Зима кончалась, понемногу
Войска к злодейскому гнезду
Стекались. Бунты затухали.
Почуяв крепкую узду,

Деревни шли в повиновенье
При виде мощи наших сил,
А шайки спешно разбегались…
Вот под Татищевой разбил

Голицын князь отряд мятежный
И Оренбург освободил.
Но Пугачёв ушёл на север,
Чтоб там набраться новых сил.

Мы вскоре снова услыхали
О разорении городов
И крепостей сибирских. Начал
Пугач злодействовать. Готов

Он после взятия Казани
Идти войною на Москву…
Не дай вам бог, как мне, увидеть
Народа русского войну

И бунт кровавый, беспощадный,
Бессмысленный, как летом снег,
Как брат идёт войной на брата
И, как звереет человек.

Описывать не стану боле
Превратности походных дней.
Скажу лишь коротко, что вскоре
Война закончилась и в ней

Последнюю, победну точку
Поставил славный Михельсон.
А Пугачёв бежал, был предан
Соратниками. Дальше он

В арбе-двуколке, будто ворон,
Что в клетке на шесте сидит,
Препровождён в Симбирск и дале
В Москву, где был кнутами бит.

Я, наконец-то, мог уехать
Домой: мне Зурин отпуск дал.
Увидеть Машу… Вдруг известье
Меня сразило наповал.

В тот день, когда готов был выезд,
Иван Иванович в избу
Мою вошёл. В руках бумага:
«Тут неприятность… Не пойму.

Прочти, сейчас лишь получил я
Приказ секретный о тебе:
Арестовать, где б ни попался,
Доставить в следствие. И мне,

Мне… делать нечего и долг мой
Повиноваться. Уж прости.
Надеюсь, сможешь оправдаться.
Желаю доброго пути».

Мы попрощались. Под конвоем
Двоих гусар я убыл в путь,
Чтобы предстать на суд закона
И имя доброе вернуть…



Глава XIV. Суд.

Я был уверен, что виною
Была отлучка лишь моя
Из Оренбурга в дни осады.
Я оправдаюсь, ведь меня

Вела не жажда приключений,
Не страх, не голод. Укорять
Неужто можно за желанье
Безвинно гибнущих спасать.

Наездничество поощрялось
И было не запрещено,
А если всё же возбранялось,
То лишь за удальство одно.

И дело тут не в ослушании.
В запальчивости нет вины…
Возможно, с Пугачом сношенья
Быть подозрительны должны

И тьма свидетелей заявит,
Что были чуть ли не дружны…
Так всю дорогу размышлял я.
Нет, я не чувствовал вины!

В Казань я прибыл, город вымер.
Лишь остов закопчённых стен
И груды углей - след осады
И штурма города. Мой плен

Начался в крепости, и тут же
Мне по прибытьи ноги в цепь.
В конурке тёмной и холодной
С окном решётчатым терпеть

Невзгоды, муки предстояло…
Начало не сулило мне
Добра, и это лишь начало.
А что же будет дальше? Вне

Печальных мыслей лишь молитвой
От всех скорбящих мог себя
Утешить я. Тюремный сторож
Наутро разбудил меня

И объявил, что ждут в комиссии
Для дачи показаний. Я,
Двумя солдатами ведомый,
В зал захожу. В нём судия,

По виду генерал и строгий.
С ним капитан лет тридцати,
За ними секретарь, готовый
Всё записать. «Скажите, вы

Андрея Петровича Гринёва
Не сын ли?» «Я».  «Жаль, что такой
Почтенный человек имеет
Такого сына! Ну, брат мой,

Скажи нам, по-какому случаю,
В какое время ты вошёл
К злодею Пугачёву в службу?
Дела какие ты с ним вёл?»

Я отвечал на обвиненья,
Что все могу развеять их
Чистосердечным объясненьем
Правдивым. «Видели таких

Мы здесь немало. Ты, брат, востер».
«Я офицер и дворянин!
У Пугачёва в службе не был,
В плену же был не я один».

«А почему ты самозванцем
Один лишь только пощажён,
Меж тем товарищи злодейски
Умерщвлены? За что же он

Подарками тебя осыпал,
Дал лошадь, шубу, деньги, а?
За стол на дружеской пирушке
Тебя сажал? Твоя вина -

В преступном, гнусном малодушии,
Или измене. Говори!»
Я оскорблён был. С жаром начал
Рассказ свой, как тогда в степи,

В буране началось знакомство,
Как в Белогорской он узнал
Меня при штурме, жить оставил,
И как тулупчик мой сыграл

Свою роль, может, роковую…
Я, наконец, в осаде был
И генерал из Оренбурга
Моё б геройство подтвердил.

Я не хотел, чтоб имя Маши
Во время следствия всплыло,
И чтобы отношенья наши
Здесь разбирались: кто, да что?

Страшася Марью Ивановну впутать,
Изветом имя запятнать,
(Злодеев гнусные наветы) -
Я предпочту вину признать.

Мои же судьи ополчились,
Узрев смущенье, наконец.
(В допросных играх изловчились).
Замялся, спутался вконец…

На очную поставив ставку
Расчёт свой – кликнули его,
Предателя и негодяя,
Судьбы злодея моего.

Я ко двери оборотился.
Звенели цепи, он вошёл.
Я изумился перемене,
Которую в нём произвёл

Прошедший год. Был худ и бледен,
И совершенно поседел,
Брада всклокочена, а голос,
Хотя и слаб, но ещё смел.

К суду лицом поворотившись
Свой начал Швабрин пересказ
Доноса: я-де был шпионом
У Пугачёва и не раз

Им отряжён на перестрелки
И в Оренбург, я сообщал
Царю мятежному известья,
О том, что в городе узнал.

Мол, разъезжал по гарнизонам
И крепостям… Везде губил
Своих товарищей вчерашних,
За что награды получил

Премногие от самозванца…
Я слушал молча и был рад,
Что имя Маши не назвал он.
Но отчего не ввергнул в ад

Её? Быть может самолюбье?
(Она отвергла ведь его).
А, может, в его сердце чувства
Таилась искра? Для него

Всё кончено и он в могилу
Меня с собой увлечь желал…
Я не сказал ему ни слова,
Лишь головою покачал.

Допрос окончен. Развели нас
По казематам. Только ждать
Осталось, господу молиться,
На его милость уповать.

Меж тем родители с радушьем,
Какого ныне не сыскать,
Приняли дома Марью Ивановну,
В ней видя божью благодать.

И приютили, обласкали,
Как дорогую сироту,
К ней очень скоро привязались,
Уверовав, что я люблю

Её, что моё чувство крепко:
Не страсть младая и не блажь.
И только одного желали,
Чтоб мы женились и чтоб наш

Союз стал продолженьем рода
Гринёвых. Но тревожна весть
Вдруг прибыла из Петербурга
От князя Б. Писал он: «Есть

Неоспоримы подозренья
Насчёт участья моего
В делах бунтовщиков и должно
Казнить меня… И только то,

Что мой отец в преклонных летах,
И что заслуги велики,
Императрица заменяет
Казнь мне на ссылку в рудники»…

Отец мой чуть не слёг при этом.
Как дворянин мог изменить
Присяге? Срам навеки роду!
Как с этим после можно жить?

А боле всех страдала Маша.
Она была убеждена,
Что я в суде не оправдался
Из-за неё… Её вина!

Не захотел её порочить
И имя втайне сохранил.
И для себя она решила:
Насколько ей достанет сил

Поехать в Петербург, где можно
Заступничества попросить
И именем отца, возможно,
Меня спасти, меня простить…

И вот с Савельичем, Палашей
Она отбыла ко Двору,
Что размещался в Селе Царском.
Там разузнала… Поутру

Выходят дамы на прогулку
И есть возможность передать
Прошенье, чтоб императрица
Могла о Маше всё прознать.

Быть может кто из окруженья
Больших особ и первых лиц
Поможет словом или делом.
И если перед ним пасть ниц,

Униженно прося подмоги,
Надежда есть, что всё поймут,
Рассмотрят заново и, вникнув,
Петру Андреевичу зачтут

Молчанье за великий подвиг,
Во имя чести и любви,
Отменят приговор ужасный.
И пожелания свои,

Весь ход их мытарств и лишений
Она решила описать
В письме. Отправилась наутро
В придворный парк, и стила ждать…

Прекрасным было это утро:
Верхушки лип освещены
Нежарким восходящим солнцем.
Дыханья осени видны

Все признаки: листва желтеет,
Дары златые прячет в пруд,
И важно лебедь выплывает
Из-за кустов. И где-то тут

В аллее парка лай собачки,
И дама на скамье сидит
В ночном чепце и белом платье.
Увидев Машу, говорит:

«Не бойтесь, она не укусит.
Знать, вы не здешняя?» «Да, я,
Я из провинции, проездом».
«С родными?» «Нет, я сирота».

«Одна? Такая молодая?
Что привело вас в наш чертог?»
«Приехала подать прошенье
Я государыне». «На что?

На что прошенье? Знать обида?»
«Нет, только милости просить…
Не правосудья, лишь участья».
«Позвольте же мне вас спросить,

Кто вы такая, ваше имя?»
«Я дочь Миронова. Он был,
Был комендантом в Белогорске,
А Пугачёв его убил».

И Маша подала бумагу
Безвестной даме. Та прочла
Внимательно и благосклонно,
Потом сказала, что была

Она знакома с этим делом:
Гринёв – зловредный негодяй,
Пристал он к шайке Пугачёва
Сам, добровольно, и пускай

Теперь его постигнет кара,
И он ответит за своё.
«Ах, боже мой, я только знаю
И расскажу, как было всё…

Из-за меня он подвергался
Всему, что с ним произошло.
Перед судом не оправдался,
Чтоб моё имя не дошло

До разбирательства, чтоб судьи
С ним не тревожили меня.
В письме подробно изложила
Всё с той поры до сего дня».

«Ну, что ж, - тогда сказала дама, -
О нашей встрече никому.
И где же вы остановились?
А, знаю, я вас там найду!»

Недолгим было ожиданье
И, вскоре, прибыл к ней лакей
С известием, что Марью Ивановну
Ждут во дворце. И срочно ей,

Немедленно, в том, в чём застанут,
К императрице надлежит
Явиться. Подана карета…
И вот она уже бежит

Наверх по лестнице парадной,
Сквозь строй распахнутых дверей,
Вперёд по длинной анфиладе.
Вошла в уборную. Пред ней

Сидит за столиком та дама,
Придворными окружена.
То государыня, царица!
С улыбкою подозвала,

И к Марье Ивановне обратилась:
«Голубушка, убеждена
Я в невиновности Гринёва.
Мне преданность его видна

Присяге воинской и трону.
Я знаю, не богаты вы.
Вот вам письмо. Уж потрудитесь
Его вы свёкру отвезти.

Пусть дочь Миронова отныне
Ни в чём не ведает нужды.
Вам содержание устрою.
Живите в мире и любви!»

     ___________


Здесь обрываются записки
Гринёва: был освобождён
Из заключения он вскоре,
Домой к жене препровождён.

Хранят семейные преданья
Рассказ о том, как был казнён
Царь лютой казнью, самозванный.
Гринёв присутствовал при том.

Пугач узнал его в толпе и,
Как будто, даже подмигнул.
Но был сей факт иль нет потомок
Нам сообщить не преминул.

Потомство ныне процветает
В губернии Симбирской. Есть
В господском флигеле посланье
Екатерины и прочесть

Там можно в рамке наставленье,
И мой совет – тотчас внемли
Императрицы пожеланью:
«Живите в мире и любви!»