Июнь. Баркарола

Дневниковая заметка 30 июня 2010. Ранее выложена в ЖЖ.

Июнь. Баркарола 

На конверте с пластинкой «Времена года» это было самое необычное слово. Единственное, о котором в шесть (или восемь?) лет не было известно сразу, что оно значит. Поэтому можно было угадывать.


Слово-горка: кто-то взбирается по ступенькам – «бар-ка» - и «рола!» – скатывается по гладкой поверхности. Я представляла ее черной и блестящей.


Слово было сразу из другой страны и из другой эпохи. Я представила себе каких-то детей из девятнадцатого века, занимающихся музыкой с иностранной гувернанткой, которая учит их быть прилежными. Мне не очень хотелось заниматься вместе с ними – их занятия в то время представлялись мне скучными, и, зная о том, что однажды они прекратились, не приходило в голову о них жалеть, – но придуманное объяснение устроило меня, потому что оно было мое собственное.


Поэтому мне не понравилось настоящее, когда я его узнала: «песня венецианских гондольеров». Оно не имело ничего общего с моим представлением, а своя неверная догадка все еще была ближе к телу, и ее ошибочность обижала, как несправедливое обвинение. Сохранять ее было ни к чему, но сдавать не хотелось. Гондольеры, конечно, могли быть интереснее, но о них я еще не читала и не видела их ни в одном кино, тумана вокруг них было куда больше, а рассеять его было лень. При этом я еще не запомнила мелодию – все фантазии происходили только от звучания странного слова. Зато, когда я потом узнала, что есть еще другие баркаролы, например, в опере «Сказки Гофмана», я молча не хотела признавать их: мне хотелось, чтобы на свете была только одна баркарола.


Пришло мне время играть ее. У меня было хорошее издание нот «Времена года», даже с иллюстрациями. Картинка при «Баркароле» меня очень даже устроила – что-то темное, синее, задумчивое, может быть, вечернее озеро, а может быть и лужа, но такая, в которую заглянуло ночное небо. Но эпиграф «Выйди на берег; там волны…» был неподходящий: я считала, что в этой песне не может быть влюбленного призыва и влюбленной пары, что там только один, одинокий голос. Он разговаривает сам с собой, что-то рассказывает или вспоминает. Но волны, конечно же, там тоже есть, раз это баркарола.


Волны, кстати, я так и не покорила. Было очень приятно наигрывать саму мелодию песни, про себя ее распевать, что-то представлять и так далее, но когда доходило до тактов, где появляются волны… тут вся моя завороженность заканчивалась, и уступала место позорнейшей школьной лени. Мне никогда не хватало усидчивости разобрать как следует все аккорды, которые изображают плеск воды, так, чтобы играть их безошибочно в требуемом быстром темпе. Зрелище нескольких рядов диезов и бемолей вызывало мысль о неприступной крепости, брать которую штурмом лучше в другой раз и после дождичка. Меня никто не заставил – я разбирала пьесу только для себя, – так что всегда в том месте, где должны были вступить волны, я плутовала и пасовала. То есть очень медленно играла то, что разобрала, потом пропускала непроходимый кусочек и обращалась опять к мелодии.


Постепенно появился гондольер. Лица своего он мне так и не показал, но у него была широкополая шляпа. Мой гондольер был уже немолодой, худой и маленький, и он плыл один по каналу, мимо дворцов на воде, уже поздним вечером, может быть, после остывавшего вдали праздника. Его песня была о каком-то воспоминании, и в этой песне он говорил сам себе: «Было …а ведь хорошо было, да…но прошло». Он останавливался на лодке перед большими потухшими окнами дворца, смотрел в них, и эти окна оживали. В них появлялись огни, огни плясали, отражались в воде канала, веселились все больше и (это было как раз то место, где я спасовала перед волнами) вдруг пропадали. Окна дворца оставались такими же темными. Гондольер от них отворачивался, продолжал свой путь и свою песню и уплывал. А после его ухода просыпались волны, и они болтали, они передавали одна другой то, что услышали, и обсуждали, и удивлялись, и исчезали, согласившись между собой.