Луиза Глик. Исконный пейзаж

               
                Мой венок опускаю на воды твои...

Ты наступаешь на отца, сказала мать,
и верно – я стояла прямо в центре
участка с ровно скошенной травой,
Там мог быть похоронен мой отец,
Хоть не было ни надписи, ни камня.

Ты наступаешь на отца, она сказала снова,
на этот раз погромче,
что начинало уж совсем казаться странным,
она сама ведь тоже умерла, и это даже доктор подтвердил.

Я сдвинулась немного вбок - туда, где
отец заканчивался, начиналась мать.

На кладбище стояла тишина, один лишь ветер шелестел в деревьях,
и слабо-слабо доносились всхлипы -
издалека, за несколько рядов,
еще – собака выла.

Потом и эти звуки смолкли.  Тут меня
Пронзило мыслью: я не помню совершенно,
как привезли меня сюда –
на кладбище, как мне теперь казалось,
хотя оно могло быть таковым
лишь в мыслях;  может, это был и парк,
или не парк, а сад, быть может, павильон,
благоухавший, как мне стало ясно,
дыханьем роз -
douceur de vivre струящим в воздух, сладость жизни,
как говорят.  В какой-то миг
 вдруг до меня дошло, что я одна.
Куда же подевались остальные -
 сестра, кузины, Кэтлин, Абигайль?

Уже сгущались сумерки.  Где ждет машина,
Готовая подбросить нас домой?

Я начала искать, чем заменить ее. Уже  я ощущала,
Как  нетерпение во мне растет
И достигает паники, пожалуй.

В конце концов я разглядела поезд,
казалось мне, стоявший за листвой, и машиниста -
в открытой двери стоя, он курил.
Возьмите и меня, кричала я, теперь несясь бегом
по множеству отцов и матерей, -
возьмите и меня, кричала я,
уже до машиниста добежав.

Мадам, сказал он, указав на рельсы,
Вы видите, что здесь конец пути,
Смотрите - дальше рельсы не идут.

Отказ был резким, взгляд при этом - добрым,
И тут моя настойчивость окрепла.
Но ведь назад они идут! - сказала я, заметив,
что рельсы прочные, как будто часто
по ним идет состав туда-обратно.

Вы знаете, сказал он мне, у нас
такая трудная работа: ты встречаешь
так много горя, разочарований.
Всё доверительней он на меня смотрел.
Когда-то был и я таким, как вы, прибавил он, -
Влюбленным в беспокойство.

Стал разговор наш как со старым другом:
а вам, спросила я, ведь он же мог уйти,
не хочется вернуться вновь домой,
опять увидеть город?

Дом мой здесь, -
ответил он, - а город –
для города я навсегда исчез.





Ты наступаешь на отца, сказала мама,
и верно – я стояла как раз по центру
участка с аккуратно подстриженной травой, который вполне мог быть могилой моего отца, хотя там и не стояло камня с надписью.

Ты наступаешь на отца, повторила она
в этот раз уже громче, что начинало уже казаться мне странным,
ведь она и сама умерла, это даже доктор подтвердил.

Я сместилась чуть вбок - туда,
где заканчивался отец и начиналась мать.

На кладбище было тихо. Ветер пробегал по деревьям;
до меня доносились – очень слабо – всхлипывания за несколько рядов от меня,
а еще – выла собака.

Потом и эти звуки стихли. Меня пронзило осознание,
что я совершенно не помню, как меня сюда привезли –
как мне теперь казалось, на кладбище, хотя оно могло быть
кладбищем лишь в моих мыслях;  может быть, это был парк, или, если не парк,
то сад или павильон, благоухающий, как я теперь поняла, запахом роз -
douceur de vivre, наполняющий воздух сладостью жизни,
как принято говорить.  В какой-то момент

до меня дошло, что я одна.
Куда ушли остальные,
мои кузины и сестра, Кэтлин и Абигайль?

Уже начинало смеркаться.  Где ждет машина,
чтобы отвезти нас домой?

Дальше я начала искать, чем бы ее заменить.  Я чувствовала,
Как во мне растет нетерпение, приближающееся, я бы сказала, к панике.

Наконец, в отдалении я разглядела маленький поезд,
остановившийся, мне казалось, за листвой деревьев, машинист,
прислонясь к косяку двери, курил сигарету.
Не бросайте меня, закричала я, теперь уже проносясь бегом
по другим участкам, по множеству матерей и отцов, -
Не бросайте меня, кричала я, когда в конце концов добежала до него.

Мадам, сказал он, показывая на рельсы,
вы ведь понимаете, что это конец, дальше рельсы не идут.

Это прозвучало резко, но глаза его были добрыми
и это подстегнуло меня настаивать на своем.
Но назад же они идут, сказала я, и заметила,
что рельсы прочные, как будто по ним часто ездят туда и обратно.
Знаете, сказал он, у нас трудная работа: встречаешь
так много горя и разочарования.
Он смотрел на меня всё откровеннее.
Когда-то и я был таким же, как вы, прибавил он, влюбленным в беспокойство.

Теперь уже я заговорила с ним как со старым другом:
А вам, спросила я, ведь он мог и уйти,
вам не хочется поехать домой,
снова увидеть город?
Мой дом здесь, сказал он.
А город – для города я исчез.

Aboriginal Landscape
by Louise Gluck
   

You’re stepping on your father, my mother said,
and indeed I was standing exactly in the center
of a bed of grass, mown so neatly it could have been
my father’s grave, although there was no stone saying so.

You’re stepping on your father, she repeated,
louder this time, which began to be strange to me,
since she was dead herself; even the doctor had admitted it.

I moved slightly to the side, to where
my father ended and my mother began.

The cemetery was silent. Wind blew through the trees;
I could hear, very faintly, sounds of weeping several rows away,
and beyond that, a dog wailing.

At length these sounds abated. It crossed my mind
I had no memory of being driven here,
to what now seemed a cemetery, though it could have been
a cemetery in my mind only; perhaps it was a park, or if not a park,
a garden or bower, perfumed, I now realized, with the scent of roses —
douceur de vivre filling the air, the sweetness of living,
as the saying goes. At some point,

it occurred to me I was alone.
Where had the others gone,
my cousins and sister, Caitlin and Abigail?

By now the light was fading. Where was the car
waiting to take us home?

I then began seeking for some alternative. I felt
an impatience growing in me, approaching, I would say, anxiety.
Finally, in the distance, I made out a small train,
stopped, it seemed, behind some foliage, the conductor
lingering against a doorframe, smoking a cigarette.

Do not forget me, I cried, running now
over many plots, many mothers and fathers —

Do not forget me, I cried, when at last I reached him.
Madam, he said, pointing to the tracks,
surely you realize this is the end, the tracks do not go further.
His words were harsh, and yet his eyes were kind;
this encouraged me to press my case harder.
But they go back, I said, and I remarked
their sturdiness, as though they had many such returns ahead of them.

You know, he said, our work is difficult: we confront
much sorrow and disappointment.
He gazed at me with increasing frankness.
I was like you once, he added, in love with turbulence.

Now I spoke as to an old friend:
What of you, I said, since he was free to leave,
have you no wish to go home,
to see the city again?

This is my home, he said.
The city — the city is where I disappear.