Связь благодаря разрыву

Дневниковая заметка 12 сентября 2017. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.


Связь благодаря разрыву

Произошел у меня интересный диалог читателя с писателем: я набросилась на творчество Бориса Пильняка (1894 — 1938), экстремального классика, репрессированного автора и деда по отцовской линии дочери Людмилы Гурченко. Раньше я читала его рассказы. Потом захотела прочесть роман «Созревание плодов» — из интереса к народному искусству (роман больше чем о Палехе 1930-х годов и его художниках, он в более широком плане — о творческих достижениях как следствиях революции 1917 года). После этого в короткий срок осилила знаменитые «Голый год» и «Повесть непогашенной луны», две книги о путешествия в Японию — «Корни японского солнца» и «Камни и корни» и еще рассказы.


Я — совершенно неподходящий для Пильняка читатель, именно поэтому, должно быть, его книги меня захватили. Так может быть затягивающим общение совершенно разных. Неподходящий я читатель потому, что Пильняк — автор революционный (я знаю, что его обвиняли в буржуазности, но по существу обвинения эти лживы), певец необходимости и результатов пролетарской революции, но — не снисходительный. Я же читатель в собственном смысле мелкобуржуазный, сделанный несколькими буржуазными революциями. Когда-то я была революционным читателем — это было в детстве. Могу сделать вывод, что любым, наверное, революциям свойственны надежда и безжалостность. Но то, что автор воспевает как рассвет, для меня — догоревший пожар, и я занимаюсь инвентаризацией спасенного имущества.


Вкратце говоря, стиль Пильняка меня чрезвычайно захватывает. Ощущение: тебя несет вихрь, и ты не можешь остановиться. Показателен эпизод в «Корнях японского солнца», когда автора японский пилот на самолете катает — одного. Достигается это чувство вихря большими странными перечислениями. Если в эти перечисления вплетается какая-то нарочно грубая деталь, что бывает, и не раз, чувство брезгливости словно поглощается удовольствием от полета в этом рассказывающем вихре. В этих книгах всегда видишь мир в целом, больше, чем героев и автора-путешественника и комментатора. Природа как участник автору замечательно удается — вернее сказать, даже не природа, а вселенная. Описание грозы в горах в «Созревании плодов», которое заменяет объяснение в любви, меня восхитило. Идеи автора — другое дело: они для меня уже чужие, временами они возмущают меня, я нахожу из временами излишне беспощадными. Автор осуждает инерцию привычки. Я, напротив, за привычки держусь. Он — певец большого разрыва, меня же занимает идея связи времен.


Вроде бы и не поспоришь с высказанной в «Голом годе» мыслью, что созидание — это разрушение: ну да, если я хочу написать строчку на чистом листе, я разрушаю чистоту этого листа. А все-таки чувствуешь, что мысль это страшная, высказанная в таком, как в этом романе, контексте — излишне (для меня) зловещая. Я хочу такого творчества, которое превозмогает разрушение, — вот это подходящая форма для меня.
Я понимаю пильняковскую жестокость (когда речь идет о социальных преобразованиях), и все-таки я ее не хочу.


«Голый год» и «Созревание плодов» я воспринимаю как дополняющие одна другую книги. Мысль, которую я вытянула из «Года»: природа, мир вокруг человека — всегда прекрасен, мир человека — состарившийся, мучительный, его необходимо решительно менять. Даже простого принятия поверхности революционной жизни недостаточно — нужно большое изменение по сути. Мысль из «Плодов»: мир становится лучше благодаря решительным изменениям, они делают его суть ближе.


Когда автор описывает художника Голикова (у которого, оказывается, было прозвище Таракан, не унизительное) — это отлично; когда он же грубо высказывается, например, об иконописи, за то, что она связана с монастырями, а монастыри теперь осуждены и подлежат упразднению, или когда автор язвит по подводу слишком увлеченного стариной человека — меня это раздражает, я нахожу автора несправедливым или не вполне справедливым. (Не вполне — потому что бранит он не безосновательно, а опираясь на известное ему). Одна какая-то есть фраза насчет того, что искусство иконописи соприкасается с древним народным искусством, — единственная поблажка. Герой «Плодов» Сергей Иванович, в котором надо узнавать автора, по дороге в Палех излагает свои наблюдения над писательским ремеслом — и я отлавливаю мелкие противоречия между описанными «правилами» или «методами» и дальнейшим повествованием; в этих противоречиях нельзя упрекать, они лишь свидетельствуют, что неизбежны. Например: никакое описание красавицы не производит такого впечатления, как описание того, как ее красоту восприняли те, кто ее видит. Но ниже в романе, в песне палехских мастеров на рыбалке будет все же описание красавицы — только песенное, которое одновременно есть черты и впечатление. При чтении вставной новеллы о двух друзьях — колхознике и раскулаченном — я поймала себя на том, что сочувствую второму, хотя требовалось его осудить, и с причинами.


Не в первый раз я ловлю себя на таком чувстве «старой молодости»: призыв к чему-то совершенно новому воспринимается как устаревший. Это не вина автора; просто с тех пор я видела другую, наслоившуюся новизну, и часть ее была увлечением стариной. У меня есть еще другое соображение: новизна, если она выживает, взрослеет и как молодость уже не выглядит.


За книги Бориса Пильняка я взялась еще и потому, что долго читала исторические романы разного уровня по-английски. Мне захотелось отойти от них. Но чтение романов Пильняка оказалось как бы продолжением моего недавнего чтения романов Хилари Мэнтел о Томасе Кромвеле и его преобразованиях. Тоже книги — художественное обоснование революционного момента. Читательские замечания мои — почти те же.