Лучник и король. Король и Поэт

Дневниковая заметка 21 апреля 2014. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Заметка о романе Бернарда Корнуэлла «Азинкур». В сравнении с шекспировской пьесой «Генрих V» — роман так задуман. Заметка длинная и местами путаная: я просто записала много мыслей.

Исторический роман Бернарда Корнуэлла «Азинкур» (2008) должен был появиться, потому что была битва англичан и французов при Азинкуре (1415), потому что есть пьеса Шекспира «Генрих V» («Хроника короля Генриха V и его битвы с французами при Азинкуре», 1599 г.) и потому что «времена меняются». По отношению к пьесе роман носит полемический, разоблачительный и мифовзрывательный характер. Это не тот случай, когда противоположности дополняют друг друга, даже не подозревая об этом (как, отчасти, может быть, англичане и французы :-)). Это случай, когда одно миропонимание должно посрамить и раздавить другое. Изменились исторические знания, истолкование событий, международные отношения и их официальные правила, изменилось представление о цели художественного произведения на историческую тему, наконец, резко отличается воплощенное в двух произведениях понимание смысла маленькой хитрости, называемой «художественной правдой». Если бы книги сами по себе могли драться, столкновение между пьесой и романом можно было бы вообразить столь же яростным, как была легендарная англо-французская битва.


Отсюда следует, что любителям шекспировских исторических хроник этот роман читать рекомендуется и будет интересно… хотя и неприятно. Или, напротив, они найдут роман более современным. Есть о чем подумать.


Основную идею романа «Азинкур» для тех, кто его не читал, можно многословно, но точно выразить с помощью двух известных литературных эпизодов.


Один из них — центральная сцена шекспировской пьесы «Генрих V»: в ночь перед битвой при Азинкуре король инкогнито беседует с несколькими солдатами и затевает спор с одним из них, Майклом Вильямсом, о пределах королевской ответственности. После этой сцены король остается один и произносит монолог «Upon the king…» — об иллюзорности королевского величия и о том, как плохо подданные себе представляют его участь. (Раньше я думала, что этот монолог при постановке пьесы исключить нельзя. Оказывается, можно). Затем король кается в грехах, а спор с солдатом будет иметь продолжение в виде розыгрыша с перчаткой. (Вот эту сцену «вырезают» охотнее).


С фигурой солдата Вильямса постановщики пьесы поступают по-разному. Иногда его делают отталкивающим, чтобы герой-король выиграл на его фоне (имею в виду фильм сэра Лоуренса), иногда — симпатичным (имею в виду, например, фильм Браны). Если же пьесу «просто читать», то Вильямс скорее понравится, чем будет неприятен: он не говорит ничего такого, с чем трудно было бы согласиться подданному, ставящему себя на его место, а среди аудитории знаменитой пьесы подданных всегда было и будет больше, чем королей.


Представим себе, что эту же сцену нам показывают не просто так, чтобы солдат, спорящий с переодетым королем, нам понравился, но так, чтобы он, а не король, был главным героем. То есть — чтобы наблюдателю было очевидно: автор всецело на стороне солдата, а солдат в споре с королем — на стороне правды. Более того, в восприятии солдата позиция короля не только смехотворна, а издевательски жалка, и чудо авторского милосердия, что неизвестный собеседник ушел от рядовых англичан не избитым. (Спасло, видимо, дворянское звание). Сцена ночной беседы солдат с неизвестным есть и в романе, где она по сравнению с пьесой соответственно изменена (и как они его не отколотили?… ) Как можно ожидать, в романе много эпизодов и тем, рассчитанных на то, чтобы вспомнить пьесу Шекспира и скрестить с ней мечи.


Другой, еще более известный литературный эпизод — евангельская притча о мытаре и фарисее.


«Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу: два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаза на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! Будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 18, 9-14)».


Эту же притчу можно применить и к шекспировской пьесе для объяснения (в ее пределах) неожиданной победы англичан. Тогда «мытарем» будет английский король, который знает, что он грешен, и кается, — в особенности он чувствует, что над ним тяготеет наследие его отца, свергнувшего Ричарда II, читатель же может припомнить и другие прегрешения… А в роли «фарисея» выступят дофин Людовик и французское командование: они уверены в будущей победе, пьянствуют, разыгрывают в кости пленных англичан…Но в романе — другой подход.


Итак, «мытарь» — это главный герой романа «Азинкур», незаконный сын барина и лучник Ник Хук. (Имя историческое). Его считают проходимцем вне закона, на самом же деле он хороший парень, беда которого в том, что в своем мире он живет на самой нижней ступеньке Большой Лестницы. Верховенство принадлежит более счастливым, среди которых счастливейшие — дворяне разных уровней и католическая церковь. Выражаясь замысловато, Ник «не является смыслообразующим субъектом» по правилам своей страны и эпохи. Выражаясь просто, другие решают за него, ЧТО он есть и ЧТО есть истина, — а они часто дурные люди, эти сильные другие, и решают в своих интересах. Ник должен жить в темноте и слепоте, ориентироваться ощупью, может быть вынужден повиноваться тем, кто несет зло. Те, кто его просветит, ему будут встречаться постепенно. В начале романа Ник — человек обездоленный. Судьба будет забавляться им долго и без выразительной надежды на милость, прежде, чем в финале романа автор спасет его и во всех отношениях вознаградит. Главный противник Ника, то есть «фарисей» — это молодой король Англии Генрих, пятый этого имени, и он — воплощение всех зол, какие традиционно связывают с деспотизмом, за исключением разве что тех, которые иногда прощают за жизнерадостность.
Но ведь нет ничего нового в том, что Генрих V — одна из тех значительных исторических фигур, что возвышаются над картой мира, но разделяют народы: герой для Англии, но страшный бич для Франции. Разве это не принимается как данность уже несколько веков? Нет, согласно концепции романа, Генрих скорее должен считаться плохим королем Англии, и не за то зло, какое он причинил французам — за то, как он правил англичанами.


Но, может быть, мы имеем дело с неприятным, но часто обсуждаемым и оттого как бы широко признанным противоречием: не самый хороший человек, недобрый человек может проявить себя как хороший и, во всяком случае, успешный и положительно оцениваемый историками правитель? Известно, что роль правителя любого уровня слишком тяжела для того, кому важно оставаться нравственным, —хотя бы потому, что придется хитрить и бороться за сохранение власти; в ряде случаев нельзя уклоняться от жестких мер. Здесь нужно рассуждать осторожно. Нельзя допустить — и я не допускаю — вывод, что удачнее всего роль правителя проведет злодей, и ему за то простятся злодеяния. Но остается факт: власть имеет свои правила, которые опасны для нравственности, и эти правила поглощают волю властителя. Может быть, разум поможет справиться с ними, насколько это вообще возможно, и, если нельзя удержаться от зла совсем, разум удержит от чрезмерного зла?


Как бы ни так. У Генриха V в романе ярко проявляется то качество, которое даже при самых циничных политологических рассуждениях никакому правителю никогда не прощалось. Он не просто жестокий молодой человек. Он глуп.


Из известных соображений (если он не воюет вне страны — бароны воюют против него) он втянул Англию в откровенно бездарную кампанию, заранее обреченную на провал, так как французы научены опытом предыдущего общения с войсками Эдуарда III и «Черным Принцем» и приняли меры. Прогулявшись с огнем и треском по Франции, измучив и сократив свое войско при осаде Гарфлера, он поставил армию под верную угрозу уничтожения, а сам отважно нарывался на плен, что, конечно, бесконечно способствовало бы внутренней стабильности и международному престижу Англии, и не миновать бы этого воодушевляющего будущего, если бы не парни из народа, составившие гордость английского воинства — английский лучники, Ник Хук и его товарищи.


Чем-то Генрих V у Бернарда Корнуэлла похож на классический отрицательный персонаж старой английской культуры — «английского литературного испанца». Чем-то — это религиозным фанатизмом, выражающемся в беспощадных гонениях еретиков. Об историческом Генрихе сообщают, что он был похож на священника. Шекспировский Генрих тоже религиозен, но в пьесе не показан за сожжением еретиков, а в романе есть сцена сожжения лоллардов в королевском присутствии. Король искренне хочет угодить Богу и думает, что угоден Ему — потому что выжил после тяжелого ранения в битве при Шрусбери. (Шрам, оставшийся после ранения в лицо, —видимо, из-за него король на своем самом известном портрете изображен в профиль, и как раз в позе молящегося — становится в романе символом генрихова жестокосердия). Но у «английских литературных испанцев», как бы они ни были злы и коварны по сравнению с честными и преданными «английскими литературными англичанами,» бывает известная привлекательность для читателя: поневоле занятно наблюдать за энергичным интриганом. Братьям Дон Жуана, когда они схватываются с правнуками Артура, «полагается» заразительное жизнелюбие (не всегда, но если его нет — так значит чего-то важного не хватает :-)). А Генрих — только черен, только страшен. Даже его великодушные порывы изображены так, чтобы не вызывать сочувствия, — потому что они большей частью нелепы, потому что происходят по правилам рыцарской культуры, чужой и вражеской для Ника Хука, глазами которого смотрит читатель, и потому, что не смягчают впечатления от многочисленных жестоких жестов. Англичан ведет слепой поводырь — и что хуже всего: он уверен, что зрячий.


В пьесе Шекспира англичане побеждают потому, что «God fought for us». В романе Корнуэлла это соображение также имеет значение, но как некий аргумент, по-разному понимаемый теми, кто на него ссылается. Бог, святые — это скорее отражение личности каждого из персонажей. Положительный священник отец Кристофер полагает, что нельзя быть заранее уверенным, что знаешь волю Бога — это греховная гордыня, а в битве «Бог на стороне того, кто выигрывает» (не наоборот). Святые азинкурского дня — Криспин и Криспиан — которым молится Ник, это его собственная интуиция. Когда он обращается к ним, они не всегда отвечают. Не знающий, а вернее — не допускающий сомнений король думает, что действует в согласии с Богом, но принимает за Его Волю лишь собственную агрессивность. Святые Криспин и Криспиан скорее помогут Нику, боящемуся за свою жизнь и жизнь близких, чем королю, уверенному в нереальной победе и пришедшему сеять зло.


Одно основание заподозрить вышний промысел в исторических обстоятельствах все же присутствует в книге: как раз Криспин и Криспиан были покровителями города Суассона, где французами была учинена резня, в романе со всеми подробностями изображенная. Накануне битвы при Азинкуре автор подсказывает Нику Хуку мысль о том, что святые захотят отомстить за свой город.


До меня не сразу, но дошло, что у корнуолловского Генриха V есть одно преимущество перед шекспировским Генрихом V — кроме, конечно, большей близости к представлению современной нам исторической науки. Преимущество это прокралось, может быть, нечаянно.


В пьесе Шекспира Флюэллен предъявляет королю ровно одно требование — честность. Шекспировский Генрих V, он же Хал, когда — обаятелен, когда — отвратителен, но не очень честен: вернее сказать, он всегда честен перед собой, но не всегда — с другими людьми, в том числе и с доброжелательным к нему Флюэлленом. Генрих V Бернарда Корнуэлла — жесток, неумен, опасно наивен, но … честен. Ему не нужно обманывать, и он не умеет. Его ночные выходы к рядовым «в одежде неизвестного» неуклюжи: Ник быстро узнает его. Веря в успех своего похода, король повинен перед солдатами в глупости, но не в плутовстве. Это, однако, не спасает его репутации, так как глупость равно убийственна. Следствие его честности — доверчивость. Он не сомневается в авторитете церкви, слепо верит ее представителям — и это тоже ведет к беде, как в случае, когда он по ложному обвинению казнит брата Ника.

(Исторический эпизод с казнью английского солдата за кражу французской дарохранительницы в пьесе Шекспира обыгран как казнь Бардольфа, и тот виновен). Главный герой шекспировских трагедий тоже часто бывает доверчив именно потому, что сам нелжив — и его обманутая доверчивость оказывается причиной трагедии. Но — еще раз — вера короля приводит к таким последствиям, что по смыслу романа ему его благие намерения не простят.


По идее романа выходит, что для того, чтобы избежать зла, правителю честности еще недостаточно. Нужно уважение к людям, нужно понимание неподдельных интересов страны. При уверенности в своей правоте этого достигнуть нельзя. Но как не ошибиться, если человек холоден и слеп, а ценности сословны…


Можно сказать, что главный положительный герой романа «Азинкур» состоит из двух персонажей: Ника, глазами которого смотрит читатель, и его друга отца Кристофера, толкующего смысл событий с точки зрения автора. Отец Кристофер — человек верующий, но скорее скептик по складу ума (больше, чем ожидаешь от священника) и любитель плотских удовольствий. Главный отрицательный персонаж — также из двух фигур: короля и отвратительного священника сэра Мартина, который имеет двух незаконных сыновей — пособников его мерзостей, насилует и убивает, цитируя Священное Писание. (Персонификация средневековых развратов некоторых лиц католической церкви, пользующихся безнаказанностью).


Персонаж, убедительно напоминающий о том, что англичане с французами никак не обязаны быть врагами, — подруга, а затем жена Ника, замечательная Мелизанда. Нику безразличны, как и должны быть, королевские претензии на французскую корону, но, как никакое дело без мотивации не делается, некоторое время считается, что он воюет «за Мелизанду» с ее отвратительным отцом, сьером де Ланферейем; эта вражда окончится примирением. Французский маршал сир Бусико — благородный враг. Персонаж, напоминающий, что не все феодалы и не вся знать — по определению сволочи, — командир Ника сэр Джон Корнуолл. Так как его называют «сэр Джон», и отличается он бурным темпераментом (правда, ругается не очень разнообразно), временами создается впечатление, что от Англии с Францией воюет сэр Джон Фальстаф. ;


Пьеса Шекспира патриотична и довольно патетична. Вы припоминаете длинные монологи короля и Хора — последние призывают вообразить те картины, показать которые зрителям пока что нет средств. Стиль романа Корнуэлла — «историческая реконструкция». Самое главное здесь — множество деталей, беспощадных к читателю. Один пример, не самый выразительный, хотя характерный: «An archer suddenly fell to his knees and Hook thought the man was praying, but instead he vomited» («Один из лучников внезапно пал на колени и Хук подумал, что он молится, но вместо этого его вырвало»). И чем дальше, тем больше растерзанных внутренностей, испражнений, звуков и запахов смерти, так что дотянувший до конца читатель может считать себя выносливым.


А что же, в пьесе Шекспира нет тех многочисленных деталей, которые называют тошнотворными, воссоздающих лицо войны? Да еще сколько! «Your naked infants spitted upon pikes,» которых обещает Генрих в случае несдачи Гарфлера — достаточно сильный удар по образу «настоящего короля», чтобы зритель содрогнулся. Первым зрителям и читателям пьесы не нужно было «объяснять» или «напоминать», что такое насилие — они видели его много вокруг себя в повседневности. Когда Ричард Бербедж в роли Генриха V обещал со сцены, что останки его солдат разнесут по Франции чуму, зрители быстро и вполне понимали, что означает эта угроза. Но в пьесе эти картины не столь видны, как люди, которых они окружают. В романе Корнуэлла значение «материальной детали» другое — преобладающее: вся ткань повествования усыпана устрашающими и уродливыми подробностями, дабы читать был пропущен через них, как прошли Ник и Мелизанда, и вместе с ними пришел к кульминации и выводу. То, что произошло под Азинкуром, не было для англичан актом высшей благодати, и не было подвигом государства, а было жестоким делом выживания: поставленные в положение без другого выхода, убивали, чтобы самим не быть убитыми. Нет места гордости.


Историческую концепцию «Азинкура» можно пытаться критиковать с государственнических позиций (или тех, которые причисляют к государственническим). Например, так: «Я не спорю, что жечь еретиков — плохо (и никогда не одобрю этого), но при всей мерзости странно было бы, если бы этого не делал в начале XV века король, который заинтересован в наилучшей поддержке церкви — ведь он получил власть после отцовского переворота, должен справляться с последствиями …» Или так: «Хороший священник» отец Кристофер с нежностью вспоминает бордель, где девочки были наряжены монашками…Вас не коробит от этих воспоминаний священника, которого вам предлагают полюбить?» Но только высказывающий подобные доводы должен быть готов к тому, что в глазах оппонента он будет (иногда) выглядеть негодяем.


Концепцию войны как разновидности человеческого театра, заметную в шекспировской пьесе, корнуэлловский роман разрывает изнутри с громом и вонью. Я все же нахожу путь придраться не к самой концепции романа, а к пониманию шекспировской пьесы, которое повлияло на нее, и таким образом заступиться за пьесу.
В интервью-послесловии к «Азинкуру» Бернард Корнуэлл отмечает, что в шекспировской пьесе ни разу не упомянуты лучники, сделавшие победу при Азинкуре. Между тем, как всякий, интересовавшийся даже поверхностно, знает, что ее сделали именно они. «Кажется, это одна из придворных пьес. Она обращается к аристократам, она обращается к королю. Она говорит «смотрите, какие вы потрясающие ребята!»… Можно подумать, что эту битву выиграли дворяне» (С).


Шекспировское упущение с высокой вероятностью пройдет мимо зрителя самых знаменитых киноэкранизаций пьесы: туда вставлены реконструкции битвы с лучниками. Но в тексте пьесы, в самом деле, упоминания лучников и их роли в победе нет.
Я задумалась и полагаю, что лучники (именно как лучники, а не представители низшего класса общества) в пьесе не упоминаются по довольно простой причине, и эта причина техническая: показать на сцене, как они стреляют по французам-всадникам, было нельзя. Об этом можно было бы рассказать в монологе Хора, но … возможно, это создало бы нежелательный побочный эффект. То, что мы сейчас называем «асимметричная борьба» — это палочка о двух концах и неоднозначная картинка. Французов могло бы невольно стать жалко — а цель Шекспира состоит в том, чтобы их посрамить. В свете английской традиции он только что усердно изобразил их тщеславными гордецами. Хватит и сцены, когда комический Пистоль пленяет французского дворянина (тоже, кстати, асимметричная победа).


Со своей стороны я не думаю, что пьеса Шекспира «Генрих V» обращена только или главным образом к дворянам и героизирует Азинкур как их победу. Иначе не было бы здесь солдата Вильямса (на всякий случай прошу вас обратить внимание на фамилию) и всей его линии спора с королем. Хотя спор этот Вильямс как будто проиграл, линию свою он оканчивает вполне достойно и, если его нарочно не очерняют при постановке, раздражения у зрителя он вызвать не должен.


«Король Генрих
Но ты посмел мне нагрубить.
Уильямс
Ваше величество были тогда не в истинном своем виде: я принял вас за простого солдата. Темная ночь, ваша одежда и простое обхождение обманули меня; и потому все, что ваше величество потерпели от меня в таком виде, я прошу вас отнести на свой счет, а не на мой (буквально I beseech you take it for your own fault, and not mine — я прошу вас считать это вашей виной, а не моей). Ведь если бы вы и впрямь были тем, за кого я вас принял, на мне не было бы никакой вины. И потому прошу ваше величество простить меня».
(перевод Е. Бируковой)


У меня при чтении создавалось скорее впечатление, что идея пьесы — национальное единство, но основанное на неравенстве. Ибо неравенство — в правилах тогдашнего общества. Выражена эта идея по крайней мере дважды. В монологе архиепископа Кентерберийского (акт I сцена 2) описывается государственное устройство по принципу разделения функций жителей — сравнение с ульем в эпоху написания пьесы было распространено:


«Недаром в государстве
Труды сограждан разделило небо,
Усилья всех в движенье привело,
Конечной целью смертным указав
Повиновенье. Так трудятся пчелы,
Создания, что людную страну
Порядку мудрому природы учат.
У них король и разные чины:
Одни, как власти, управляют ульем,
Ведут торговлю вне его другие,
А третьи, с острым жалом, как солдаты,
В набегах грабят пышные цветы,
И весело летят они с добычей
В палату властелина своего…» и т.д.


Другой раз в более знаменитом монологе «Once more unto the breech…» (акт III сцена 1) уже сам король обращается отдельно к «благороднейшим англичанам», а отдельно к «добрым йоменам»:


«Поселяне!
Вас Англия взрастила, — так теперь
Явите мощь свою, нам показав,
Что вы ее сыны. Я в том уверен;
Ведь нет средь вас столь низких, в чьих бы взорах
Теперь огонь не вспыхнул благородный»…

(перевод Е. Бируковой)

(В новой экранизации пьесы в составе британского сериала «Пустая корона» обращение к йоменам сочли нужным специально выделить).

Единство при неравенстве сторон также не безупречно. Знаменитое обещание короля, что все его соратники в день Азинкура станут его братьями, буквально воспринимать нельзя. Высшие могут безнаказанно обмануть доверие низших: король Генрих ранее причинил горе Фальстафу, в этой пьесе он подставляет и Флюэллена, и Вильямса. Но все же это лучше, чем развал. То ли так сказывается любовь к fair friend’у, то ли проявляются естественная тяга к стабильности и отвращение к гражданской войне, изображенной в пьесах о Генрихе VI.


В романе Бернарда Корнуэлла взаимопонимание между представителями разных сословий возможно — например, между Ником Хуком и его командиром сэром Джоном Корнуоллом, — но оно затруднено, ибо разные слои общества живут не по одним и тем же правилам, а привилегированное положение — удобная защита для демонов.
Общечеловеческие ценности все-таки существуют, но властители предпочитают забыть о них. В основе концепции романа — права человека, а именно низшие всегда наиболее нуждаются в их утверждении. «We’re Englishmen, and we have rights!» (С) Настоящая задача власти вне зависимости от эпохи — защита своего народа. Если она этого не делает, то подлежит ответственности. Если юридическая ответственность в описываемую эпоху невозможна, будет моральная — перед читателем романа. Никакие извиняющие обстоятельства, ссылки на смягчающие противоречия не принимаются.
Теперь я признаюсь в собственном малодушии. При всем, что было сказано, при всем, что мне известно и с чем я не могу спорить — после романа мне стало жаль легенды.
Мне стало жаль «мифа об Азинкуре и настоящем короле Англии» как варианта истории о царе Давиде, вышедшем против Голиафа. О том, что человек может выступить по велению судьбы против много превосходящего его силой противника и с малой надеждой победить его. О том, что человек может почувствовать себя способным на гораздо большее, чем он полагал. О том, что встретивший тяжелое испытание без малодушия может считать, что не зря прожил жизнь (одна из мыслей речи о «Дне святого Криспиана» в пьесе «Генрих V»). О том, что можно в час испытания ощутить свое единство с великой невидимой силой, обнимающей весь мир, и так одержать верх — то, что и назвали God fought for us.


Я не буду спорить, что пьеса Шекспира отвечает на определенный идеологический заказ (миф времен Столетней войны у современников еще и ассоциируется с не такой давней победой над Армадой, да еще присоединяется ирландская кампания Эссекса). Я соглашусь также, что мифы о «хороших и плохих королях» формируют элиты, дабы удержаться при власти. Но, по всей видимости, народу (как противоположности власти) эти истории нужны не меньше, ибо они долго живут с его помощью. Зачем? Для себя я придумала ответ, который и устраивает меня, и удивляет. Легенда бывает нужна для преодоления тошнотворной детали немедленной реальности. Эта последняя всегда будет и напомнит о себе, если ее мечтательно забыть. Но оставаться наедине с этой деталью было бы слишком тяжело. Поэтому в ней ищут смыслов, которые позволили бы выйти за пределы трудного мгновения, и вынести его, и победить.


Еще и P.S. После романа Бернарда Корнуэлла «Азинкур» я стала искать какую-нибудь мало заметную, но могущую быть поэтизированной связь между королем Англии Генрихом V и Шекспиром наподобие той, которая существует между Петром I и Пушкиным. (Хотя Петр — не только завоеватель, но еще и строитель). Рассуждала так: настолько щедрый подарок как положительное бессмертие в пьесе гения совсем даром не дается. Что-то должно быть …


Факт, который меня совершенно устроил, нашелся неожиданно: Генрих V в положительном контексте упоминается в английском варианте жития Святого Георга. Так что с Шекспиром они, действительно, оказались связаны еще до знаменитых пьес.