Возмездие и мысль

Дневниковая заметка 4 мая 2022. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Возмездие и мысль

Желаю интеллектуально поспорить с интеллектуальным замечанием. Не получится поспорить — отметить, чем оно интересно.


Знаменитый и теперь уже мне также известный (:-) датский критик Георг Брандес, анализируя в своей шекспировской биографии «Гамлета», отмечает присутствие в великой трагедии контраста между средневековой фабулой из источников, основанной на идее необходимости возмездия, и ренессансным характером главного героя. «Принц эпохи Возрождения, прошедший курс заграничного университета и имеющий склонность к философскому мышлению, молодой человек, пишущий стихи, занимающийся музыкой и декламацией, фехтованием и драматургией, и как драматург являющийся даже мастером, — в то же время занят мыслью о личном совершении кровавой мести. Местами в драме открывается как бы пропасть между оболочкой действия и его ядром». (С)


Но тут же критик отмечает, что этот контраст в пьесе использован к лучшему для нее: «Но со своим гениальным взором Шекспир сумел, впрочем, воспользоваться этим диссонансом и даже извлечь из него выгоду. Его Гамлет верит в привидение и — сомневается. Он внимает призыву к мщению и медлит исполнить его. Большая доля глубокой оригинальности как этого образа, так и драмы почти сама собою вызывается этим раздвоением между средневековым характером фабулы и принадлежащей к эпохе Ренессанса натурой героя, — натурой столь глубокой и многосторонней, что она носит до некоторой степени отпечаток современности».  (C)


Что здесь, на мой взгляд, интересно: читатель и зритель мог бы не заметить этого диссонанса эпох, отраженного в пьесе, если бы критик не обратил на него внимания. И, наверное, часто не замечает. Обычно, сначала — знакомство с пьесой, а потом уж с источниками ее сюжета; знакомство с источниками может и вообще не наступить. Затем, пьесу, как хорошо известно, часто ставят в костюмах разных эпох и народов, приближают к эпохе времени постановки, — за счет этого ощущение присутствия в тексте более, чем одной эпохи, стирается. Кроме того, если ставят в исторических костюмах, а читает или смотрит не специалист-историк, для которого черты, характерные для эпохи, всегда имеют и будут иметь значение, — в глазах зрителей-неисториков прошлое, в особенности давнее, имеет свойство сжиматься, и они об этой разнице между чертами эпох, вероятно, просто не задумаются.


Но с чем здесь, на мой взгляд, по той же причине распространенного характера зрителя имеет смысл поспорить: с оправданностью такого исторического подхода применительно именно к этой пьесе. Обязанность кровной мести можно заменить необходимостью возмездия (это не совсем одно и тоже. Возмездие совершает необязательно кровный мститель — просто здесь сюжет таков, что возмездие должен совершить он. И далее могут следовать длительные юридические и философские размышления о соотношении этих понятий). Сознание необходимости возмездия за зло, пока что остающееся безнаказанным, считающееся оправданным или хотя бы достаточно сильным, чтоб так его и оставить, может быть свойственно человеку независимо от эпохи. Оно, наверное, вообще может зависеть от особенностей личности. (И иногда может требоваться объяснить этой личности, когда лучше возмездие — и в какой форме, а когда — прощение).


Если исторический подход, когда он нужен, применяется и применяется квалифицированно — нельзя отрицать пользы от него. Но, наверное, когда исторического подхода избегают — хотя он возможен, нужен — это характеризует тех, кто его избегает, то есть зрителей и читателей пьесы. Это служит еще одним объяснением, почему пьеса считается всегда современной.