Алан Сигер Что солдат думает о войне

Алан Сигер (1888 - 1916) - американский поэт и журналист. Во время Первой мировой войны воевал в Иностранном легионе. Эта его статья увидела свет в нью-йоркском журнале The New Republiс 22 мая 1915 года. 26 мая она была перепечатана в газете The Washington Herald со значительными сокращениями. После гибели автора статья несколько раз упоминалась в некрологах и посмертных материалах, но потом о ней предпочли забыть совсем.
Здесь приводится перевод с английского публикации в The New Republiс.


Алан Сигер Что солдат думает о войне

Зимние испытания вот-вот закончатся. Жаворонки уже поют на рассвете, который с каждым днем кажется все более ранним. И всякий раз, когда тучи рассеиваются, на солнце становится по-настоящему тепло. Сезон хорошей погоды должен принести великие события и ускорить действия, которых так напряженно ждали всю зиму. Но, в то же время, жизнь становится сложнее для тех из нас, в ком весна пробуждает другие мысли и чувства. Ибо война представлялась абсолютно уместной, когда поля были безжизненными, а природа изобиловала образами смерти. Но разрывы снарядов, которые до сих пор только распугивали ворон в голых лесах, покажутся жуткой аномалией, когда они будут развеивать в прах цветы, которыми вскоре покроются вишни на склонах холмов здесь, на линии наших окопы.
Они — злейший враг молодого солдата, эти моменты, когда к нему с песней, ароматом, воспоминанием возвращается все то, чего он лишился:

J’aimerai toujours le temps des cerises,
Et le souvenir que j’en garde au coeur.*

Когда кто-то у костра начинает петь так, как умеет только латиноамериканец, то чувство, которое так естественно исходит из его сердца, пробуждает в слушателях все самое дорогое в их памяти и желаниях. Именно долгими ночами на заставах солдатом овладевает мрачная ирония, потому что он с нетерпением ждет рассвета вместо того, чтобы говорить Lente, lente, currite noctis equi.** И молодость в ее трагической краткости и красоте ускользает, и ощущение исчезающих возможностей для счастья терзает его сердце острым сожалением, которое временами становится почти невыносимым.

Когда накатывают такие чувства, то лучшее средство избавиться от них — это взглянуть на ситуацию с другой стороны. Он может вообразить, что абсолютно свободен и отдыхает на Ривьере или потягивает ликер где-нибудь на бульваре. Он может погрузиться на мгновение в Венусберг*** своей мечты. Но будет ли он действительно доволен? Запоет ли песнь, как рыцарь-менестрель? Перед ним проплывут образы молодых людей, которые были его спутниками во многих ночных приключениях в Латинском квартале или на Монмартре. Но они тихо и безропотно встали под ружье, ведомые не столько мыслью о какой-либо военной браваде или славе, сколько желанием сделать так, чтобы последующие поколения могли жить свободно от угрозы, вдруг нависшей над их жизнями. Так кто же из тех, кто разделял с ними часы радости, может теперь, в час их испытаний, решить, что при прочих равных условиях его место больше не рядом с ними, что бремя, которое непрошено легло на их плечи, нет надобности разделять? Только тот, у кого нет ни воображения, ни совести.

Я здесь беседовал со многими молодыми добровольцами. О них мало что известно даже французам, но от этого их истории не менее интересны и примечательны. Это иностранцы, на которых война не накладывает никаких формальных обязательств. Но, возможно, они стояли весной на холме, как когда-то стояли Жульен и Луиза*** и смотрели на мириады мерцающих огней прекрасного города. Париж — мистический, одухотворенный, по-своему близкий для каждого из них город, которому они были обязаны самыми счастливыми моментами своей жизни, — Париж оказался в опасности. Разве у них не было морального обязательства, не менее значимого, чем то, которым их товарищи были связаны юридически, поставить свою грудь между Парижем и гибелью? Не отказываясь от своей национальной идентичности, они все же решили поселиться здесь, а не любом другом городе мира. Разве радости и блага, которые они получили, не указывали им на долг, который не могут не исполнить сердце и совесть?

«Зачем ты пошел на войну?» В каждом случае ответ был один и тот же. Наступил тот памятный августовский день. Внезапно привычные места опустели, добрые спутники исчезли. Было немыслимо оставить все опасности им, а самим продолжать наслаждаться благами жизни, в защиту которых они, возможно, уже тогда проливали свою кровь на севере. Когда-нибудь они возвратятся, и с честью — не все, но некоторые. Прежний порядок вещей безвозвратно исчез. Возникает новое товарищество, узами которого будут общая опасность, общие страдания, общая слава. «А где ты был все время, и что ты делал?» Такой вопрос – уже упрек, хотя его никто не задавал намеренно. Как они могли это вынести?

Столкнувшись лицом к лицу с такой ситуацией, человек смиряется, легко оправдывает ту роль, которая ему отведена, и приходит к пониманию, что в мире, где логика имеет столь малое значение, а чувства и порывы сердца — столь многое, война является неизбежным и обыденным явлением. Внезапно мир ополчился. Все человечество разделилось, приняв чью-либо сторону. Та же самая вера, которая ранее побуждала подчиниться импульсам нормальной жизни и любви, теперь заставляет сделать себя инструментом, с помощью которого высшая сила достигает своих непостижимых целей через импульсы ужаса и отвращения. И с не меньшим чувством движения в гармонии со Вселенной, где массы находятся в постоянном конфликте, а из вечных столкновений рождаются новые комбинации, он расправляет плечи и торопливо шагает вперед.

Если самый серьезный аргумент против войны – это неудобства и жертвы из-за разрыва с обычной комфортной жизнью, то, признаюсь, я не могу согласиться с пацифистами и считаю, что возражать против войны так же бессмысленно, как, например, против родов. Они тоже болезненны, но поскольку это обычное явление, альтернативы которому придумать невозможно, их неизбежность общепризнана. Полагаю, что войну и роды можно приравнять друг к другу в том смысле, что первое — это высшее требование, предъявляемое природой к мужчине, а второе — высшее требование, предъявляемое к женщине. Войны — это родовые схватки новых эпох. И тот, кто готов взять на себя бремя и разделить страдания, делая при этом себя инструментом, посредством которого действует огромная сила, выполняет самую большую роль, какую только может сыграть человек. И если он погибнет в момент, когда в нем еще жива сладость юности, и его способности к земному счастью далеко не исчерпаны, я полагаю, его уверенность в правоте своего деяния в разы превзойдет ожидание гипотетической награды, которую только может представить себе адепт любой сверхъестественной религии. Ибо его утешение — это ощущение, что кровь его жизни течет близко к сердцу той космической сущности, частичкой которой он себя ощущает и в движениях которой он играет самую существенную, самую сокровенную роль.

Такой взгляд на войну во всей ее возвышенности редко встречается у сторонних наблюдателей. На аванпостах бывают долгие ночи, такие, как последняя, которую мы провели на полпути вверх по склону холма к вражеским траншеям, когда пушки грохотали по всей линии, ведущей к Реймсу. Вдоль всего фронта изогнутые следы от ракет устремлялись через обширные, окутанные туманом низменности в залитые звездным светом дали навстречу метеорам, падавшим с утреннего неба. И не ощущение скотства и бесполезности всего этого, а скорее чувство полной гармонии в правильно понятой Вселенной — вот та эмоция, которая овладевает зрителем такой сцены.

Добродушный пацифист будет продолжать говорить об ужасах милитаризма и о том, что часы цивилизации переведены на сто лет назад. Это происходит потому, что он неспособен представить эволюцию иначе, как упорядоченный прогресс к реализации некоего условного идеала, основанного на соображениях индивидуального человеческого благополучия. А философский ум, с другой стороны, вообще не рассматривает эволюцию в терминах чего-либо столь относительного, как принципы человеческой морали, а понимает ее как возрастающую сложность явлений — возможностей для счастья, а также для всего остального. И этот процесс реализуется через деструктивные влияния точно так же, как и во многом через изобретательность и творчество.

На днях в Б. я наблюдал за детьми, играющими на улицах, ибо, успокоенные затянувшимся затишьем на этом участке фронта, многие семьи вернулись в маленькие городки здесь, в самой зоне артиллерийского обстрела. Они живут в подвалах своих домов и прячутся туда всякий раз, когда поблизости разрывается снаряд или над головой вдруг раздается жужжание самолета. Они играли в солдатики, что вполне естественно для детей в любой части света. Однако мне показалось занятным, что в их игре присутствовал определенный элемент реализма, потому что они своими детскими голосами имитировали свист снарядов, который для них стал звуком настолько привычным, что не вызывает никаких эмоций. И этот вроде бы незначительный эпизод заставил меня вспомнить вступительный абзац «Исповеди» де Мюссе***** где он объясняет особенности своего дарования влиянием в значительной степени духа той эпохи, в которую он родился. И я предполагаю, что в будущем поколение, выросшее в условиях нынешнего катаклизма, созреет для того, чтобы принести свои собственные духовные плоды.

Иногда сюда, в наши блиндажи, находящиеся на линии огня, с похвальной в таких ненормальных условиях регулярностью вместе с почтой поступают пачки американских газет и других периодических изданий. Занятно читать эти далеке от реальности комментарии о войне здесь, где почтальону, приносящему их нам, приходится пригибаться, чтобы укрыться от обстрела. В них собраны ошибки пацифистов, которые на таком контрасте кажутся еще более очевидными: преувеличенное представление о важности человеческой жизни и неспособность понять, что международные отношения строятся на той же самой основе, что и отношения между отдельными людьми.
Сейчас очень заметна тенденция к забвению того, что мир в Америке случайно возник благодаря тем же самым условиям, которые Германия пытается создать в Европе — то есть гегемонии одного народа, настолько могущественного, что ни один сосед не в состоянии оспорить это, — потому что существует некоторое качественное превосходство американской цивилизации, дающее ей право навязывать свою веру более древним народам.

Пусть Америка остерегается того часа, когда ее долгой изоляции от течений мировой политики придет конец, когда ее самые жизненно важные интересы вдруг вступят в противоречие с интересами могущественного соперника, и она должна будет отыгрывать свою роль среди наций, у которых не было досуга для размышления об удобных и приятных для человечества перспективах, но с незапамятных времен вынужденных мириться со страшной неизбежностью фатального применения против них предельной вооруженной силы и принимавших меры, чтобы этому противостоять. Остерегаться нужно потому, что альтернативой войне может стать не мир, а позор. И этот час непременно настанет.

Я, со своей стороны, нахожу более прекрасными виды, открывающиеся за окнами обычной повседневной реальности, а не за порталами какого-то иллюзорного Дворца мира. Игры детей на улицах В. вызывают у меня размышления более интересные, чем у фантазера-пацифиста.

Если под цивилизацией понимать обеспечение материального комфорта и удобства за счет сложных приспособлений и механизмов, то Америка может претендовать на первое место. Но мне кажется, что Европа еще в течение какого-то времени будет продолжать сочинять величайшие в мире песни и создавать величайшие в мире произведения искусства. Ибо она вибрирует во всех эмоциональных диапазонах. Она знавала великих людей, с вершин энтузиазма которых ей открылось нечто более чудесное, чем она когда-либо могла себе представить. Она вытерпела много бедствий, и ее сердце испытывало такого рода страдания, которые одни могут раскрыть глубины человеческого духа.

АЛАН СИГЕР
Сюр-Л'Эйн, Франция.



* Я буду всегда любить время вишни
  И память о нем нежно в сердце храню (франц.) Перевод А. Базловой.
  Строка из старинной французской песни «Время вишни», в которой поется о мимолетности земных радостей в аналогии с кратковременным цветением вишни.

** Медленно, медленно бегите кони ночи (лат.).  Несколько видоизмененная строка из «Любовных элегий» Овидия (1, 13 – 40). Фрагмент в переводе С. Шервинского:
Если б какого-нибудь ты сейчас обнимала Кефала,
Крикнула б ночи коням: «Стойте, сдержите свой бег!»
Кефал — мифологический персонаж, в данном контексте — желанный любовник.

*** Венусберг – Venusberg (нем.), «гора Венеры». Характерное для западноевропейского фольклора название волшебной страны или потустороннего мира, куда попадают смертные люди, соблазненные феями или другими сказочными персонажами в образе женщин.

**** Жульен и Луиза – персонажи оперы французского композитора Гюстава Шарпантье «Луиза». По мнению большинства критиков, истинным героем этой оперы является Париж.

***** Речь идет о романе французского писателя и драматурга Альфреда де Мюссе (1810 – 1857) «Исповедь сына века».