Проза вместо стихов и стихи вместо прозы

Дневниковая заметка 11 июля 2015 г. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Проза вместо стихов и стихи вместо прозы

Иногда то, что в оригинале написано стихами, переводят прозой, а иногда наоборот. Художественный эффект от этого бывает разный: что-то теряется, что-то приобретается. Вот два мои наблюдения над очень известными примерами.

В пьесе Шекспира «Ромео и Джульетта» (третья сцена первого акта) есть большой монолог джульеттиной Кормилицы. (Если вы любите пьесу, вы наверняка хорошо помните его). Кормилица пересказывает один эпизод джульеттиного детства. Если рассуждать, можно заметить, что у этого монолога несколько назначений: и представить Кормилицу, и рассказать все, что необходимо, о предыдущей жизни Кормилицы, и представить Джульетту, и показать, какая Кормилица болтливая, и какая Джульетта остроумная (в конце монолога она произносит всего одну строчку, и этого достаточно, чтобы понять: Кормилица не умеет вовремя остановиться, а Джульетта умеет сказать кратко и точно, и она должна сразу же понравиться залу после одной этой строчки). Но еще этот монолог нужен для того, чтобы показать, как Кормилица любит Джульетту, и как она желает счастья Джульетте, и подготовить дальнейшую страшную развязку: Кормилица, любя Джульетту, в нужный момент откажет ей в своей помощи, вызовет недоверие, отвращение, и погубит ее. (Я думаю, что именно Кормилица – самый несчастный персонаж в пьесе).


Самым первым переводом пьесы, который я читала в своей жизни (и до сих пор его очень люблю), был перевод Б.Л. Пастернака. И, читая этот перевод и только его, я не знала – узнала со временем – что этот монолог Кормилицы – в стихах. Потому что здесь он переведен прозой: «Будешь, Джуленька, падать на спину?» Что этим достигается? Кормилица представляет «прозу жизни». Она создает контраст и с Джульеттой, и с джульеттиной матерью, которая и в переводе говорит стихами, предлагая дочери замужество. Что от этого теряется? По-моему, теряется кое-какая композиционная задумка. Большой монолог Кормилицы входит в «тройку» монологов в стихах, которые представляют зрителю три персонажа пьесы: вместе с «Королевой Маб» Меркуцио в следующей сцене и довольно большим монологом фра Лоренцо, когда тот впервые появляется с корзинкой трав. Три «главных второстепенных персонажа» пьесы введены запоминающимися монологами, в то время как главные герои вводятся скорее сценами и диалогами. (Их большие монологи будут уже после того, как они оба представлены зрителю, когда зритель будет постепенно лучше узнавать их, и когда их чувство будет менять каждого из них). В этом можно увидеть и еще смысл: трое «главных второстепенных» — это как бы три колонны-опоры сюжета, так как каждый из них невольно создает причины для того, чтобы финал был именно таким, каков он есть.


Затем, в оригинале большой монолог Кормилицы – это еще и фон для первого появления Джульетты. В переводе создается впечатление, что именно Кормилица с длинным прозаическим текстом доминирует в этой сцене (а должно быть не так:)).


Пример, когда прозу переводят стихами. В русском переводе «Пустой короны» (который использован в дубляже по заказу ТРК «Культура») значительная часть предпоследней сцены последней серии, — когда Генрих V объясняется в любви Екатерине де Валуа, — переведена стихами, хотя в оригинале это проза. Что от этого теряется? – много чего (из того, что я здесь люблю. Это же моя любимая шекспировская любовная сцена…). Во-первых, исчезает контраст этого объяснения с началом и концом сцены, которые – в стихах. Потому что в начале и в конце все официально, идут переговоры о мире и заключают мирный договор (содержание которого и так заранее известно). А в середине сцены – любовное объяснение или претензия на него. Герой начинает объясняться в стихах, но потом переходит на прозу, потому что невеста упрекнула его в неискренности («Языки мужчин полны лжи»), и теперь он хочет разрушить это ее впечатление. Исчезает или почти исчезает остроумие. Потом, наверное, вы заметили, что эта сцена объяснения или, можно сказать, «завоевания» невесты – парная по отношению к другой: завоеванию Ричардом Глостером леди Анны. Герой хочет получить в жены женщину, у которой есть основания ненавидеть его. Он не любит эту женщину, но она ему нужна, и по этому поводу он обрушивает и на нее, и на зрителя силу своих речей. Но только та сцена из «Ричарда III» в оригинале вся в стихах. Эта сцена в «Генрихе V» — в прозе. И проблема здесь немного другая: там Ричард еще не завоевал леди Анну, но завоюет ее после этой сцены. Здесь Генрих уже завоевал Екатерину, ее за него в любом случае выдадут, но он еще не завоевал ее сердце, и толком так и остается неизвестным, сможет ли. В «Ричарде» герой должен показать свою неожиданную силу. Здесь же cильный герой должен вдруг оказаться безоружным. Тем сцена и трогательна.


А что достигается поэтическим переложением? Усиление печальной неловкости. Храбрый Хал бьется о стену. Невеста-то на его мольбы, – которые в стихах звучат именно как мольбы, а не как шутки, чтобы понравиться девушке, – по-прежнему отвечает короткими фразами на ломаном языке. И как бы не старался, он получит только вынужденное согласие.


Я не думаю, что имею право судить, какое решение лучше, а какое хуже, и когда такая замена формы допустима. Это только те два примера, которые лучше всего запомнились мне, — я видела много переводов стихов прозой. Но я думаю, что это хороший повод, чтобы заметить, как такие вольности изменяют впечатление от текста.