Воспоминание о центре Киева

Дневниковая заметка 30 апреля 2014 г. Ранее выложена в ЖЖ.

Воспоминание о центре Киева

В старших классах я училась в центре города. Это было в первой половине 90-х годов.


Учебное заведение у меня было престижное, и даже его местоположение уже должно было подтверждать, насколько оно выдающееся, как высоки его цели и прекрасны перспективы. (Называть я его не буду — можно догадаться по описанию). До тех пор бывать в том районе мне приходилось редко, поэтому проходить каждый день по утрам мимо бывших аристократических зданий было бесконечно приятно и для воображения, и для самолюбия. Я была готова верить, что эта целеустремленная прогулка почти каждое утро свидетельствует о моем счастливом — сравнительно счастливом — настоящем и обещает еще лучшее будущее.


Представление мое о "старом Киеве" вначале было — что-то очень чистое. Как первые страницы, котором только предстоит заполниться. Это первое представление исправилось и приблизилось к действительности, когда я привыкла видеть на тротуарах в обилии следы прогулок местных жителей с собаками, но все-таки не было уничтожено до конца.


Я была девочка, которую кроме учебы ничего не интересовало, и для этого были причины не совсем поверхностные: учиться было тяжело, учеба представляла собой чередование радостей и пыток — как, должно быть, в большинстве заведений, дающих качественное образование. Девочка искренне верила, что, если она сосредоточится на учебе, она пройдет верным путем к счастью. Это тоже не было так уж наивно, чтобы только посмеиваться, — хотя мне и странно вспоминать себя в то время. Сосредоточившись на учебе, удалось пройти узкой дорожкой мимо стен разрушенного и продолжающего разрушаться мира; надежда помогала устанавливать связь настоящего с будущим. Представьте себе "надежду" как натянутый канат, держась за который вы идете, думая не о боли и напряжении, а только о великолепной вершине.


Выходить надо было на метро Крещатик — через самый верхний выход. Появлялось здание Нацбанка — оно было первым знаком вступления в более красивый мир. Огромное, розовое, богато украшенное, с колоннами, зверями и башенками, оно представляет собой чудо-теремок, где живут деньги; именно потому теремок — внушительных размеров и вдохновляющей внешности. Поскольку в то время я еще не вполне знала силу практицизма (то есть — я знала, но пыталась не обращать на нее слишком много внимания), видя Нацбанк, думала больше о чуде, чем о средствах его достижения. Но я никогда не останавливалась здесь надолго и не рассматривала слишком много — мне всегда надо было спешить и я знала, что это только начало важной дороги, а может быть, шикарный фасад был для меня слишком ошеломляющим. Как-то я шла мимо него зимой, накануне Нового года. Эта зима была снежной, и снег шел в тот день, создавая потихоньку настроение мягкого белого уюта; снегом хотелось любоваться, но решительно противно было бы простудиться. На балконе над входом в Нацбанк стояла елочка с фонариками. Ей полагалось там быть, но, так как я видела ее там впервые, мне показалось, что и она сама удивлена, что украшает это столь украшенное здание, и здание не ожидало, что будет когда-нибудь держать еще и ее, среди каменных извивов и ухищрений.


Завидев банк, надо было идти по улице Банковой, где с левой стороны — Администрация Президента, а с правой — Дом Городецкого с химерами.


Это было уже ближе к середине дороги. Если не отвлекали печальные мысли, вызванные повседневностью, на середине середины дороги я обычно задирала голову и рассматривала сидящие на крыше фигуры девушек с морскими гадами. В разную погоду они были разными. Особенно мне нравилось смотреть на них в солнечные зимние дни и весной, когда небо становилось ярко голубым; тогда они делались еще легче, и небо над их плечами и под их руками было еще яснее.


Кроме химер, с правой стороны (по направлению туда, а по направлению обратно — с левой) был вид на Киев. Вид с высоты тем и хорош, что он — вид с высоты, а все остальные объяснения можно приписать, вовсе независимо от того, красив ли данный вид, или нет. В этом виде самым главным были купола, которые, когда я шла, потихоньку поблескивали и перемещались вдали, а большое небо над городом, конечно, внушало чувство спокойствия и простора. (Тоже не лишнее удовольствие).


Химеры — это такая тема, на которую сказано уже очень много и все-таки будут говорить и новое, и то же. Архитектура здания собственно президентской администрации, обнимающего ту же улицу с противоположной стороны, — это такая тема, на которую, как обычно считается, лучше не говорить много, а лучше высокомерно отмалчиваться либо разоблачительно хихикать. Похвалы, во всяком случае, будут приняты за бесстыдный подхалимаж, еще и потому, что здание это резко контрастирует с химерическим домом: если тот — взъерошенное воображение, то этот — тяжесть, замкнутость и скупость, этот призывает вас размечтаться, этот — что называется, угнетает и подавляет. Но есть ли в мире хоть одно строение, которое не было бы достойно отзывов благодаря чувствам — любым чувствам — которые оно вызывает? По моему мнению, здание администрации, как оно есть, довольно точно соответствует образу власти — молчаливой, знающей свою силу или же стремящейся произвести такое впечатление, дабы силу сохранить. Солидность его, может быть, и преувеличенная, и потому заслуживающая сомнений — но другая внешность ему вряд ли бы подошла.


Я проходила и мимо другого знаменитого киевского дома — "дома плачущей вдовы". На его фасаде изображено женское лицо, у которого под глазами всегда — две бороздки, как будто две струйки слез. Но в то время я не знала ни имени дома, ни того, что архитектором его был Эдуард Брадтман, ни истолкований изображения женщины — мне просто нравилось, что есть еще один интересный дом, мимо которого я хожу.

По субботам, когда можно было, возвращаясь домой, позволить себе более длинную прогулку, хорошо было — лучше всего весной — от "дома плачущей вдовы" не идти опять на Банковую, а спускаться в ту сторону, где возвышается бело-голубая с золотой верхушкой колокольня Софийского собора.


Она продолжала возвышаться в отдалении, когда внизу показывалась восьмиугольная площадь: прямоугольник, переходящий в дугу, образованную пятью шестиэтажными домами; они стоят, вытаращив друг на друга и на площадь окна; между домами расходятся улицы, наподобие лучей звезды. При извращенном воображении могло показаться, что площадь возникла из гигантского отпечатка ступни, которому постарались придать более аккуратную геометрическую форму. Посреди площади возвышалась на ножке издали видная чаша, а в ней — белая трепещущая водяная гора ...


Когда было принято решение о ликвидации старой системы фонтанов на Майдане, некий угодливый дядька написал в своем архитектурном очерке, что главный фонтан "чересчур пышный". Ох, может быть он, когда работал, и был похож на гору мороженого в конфетнице, но он был — большой фонтан, и этим сказано все. Помню, как-то уже позже я вышла на Майдан с одной из боковых улиц в хреновом настроении. Был конец весны, уже начиналась жара — от жары настроение становилось еще хуже. Передо мной была картинка: по сторонам — два ряда каштанов с розовыми свечками, под ними — два ряда работающих фонтанов поменьше, и посредине — главный фонтан во всей своей пышности. Мне показалось тогда, что водяные струи бьют согласно какой-то торжественной музыке, слышной только фонтанам и каштанам. Что это возвышенная и восторженная песня о красоте какого-то города, который чувствует себя великим.

Я часто бывала на Майдане, когда училась на младших курсах. Тогда я ездила через него на учебу. Эти воспоминания у меня мрачноватые, хотя тоже не лишенные своего очарования и даже величия. Нужно было приезжать на Майдан на метро, затем пересекать его и в боковой улице ожидать нужный троллейбус. С троллейбусной остановки также открывался вид на Майдан, как на открытке. Весь ансамбль — семейный портрет, когда участники собрались в эффектную группу и стараются позировать. Обычно я больше всего разглядывала колонны Музыкальной Академии.


От этого времени у меня осталось воспоминание, как просыпались часы на Доме Профсоюзов. Это знаменитые часы — именно они пели строку из вальса о том, что Киев нельзя не любить.


Поздняя осень или начало зимы — пока еще без снега. Светло-серое утро — ничего сверх положенного пока не обещающее. Толпа деловитых граждан выбирается из метро и бежит через Майдан, посреди которого уже появляется стройка за забором. На башенке Дома Профсоюзов четыре черных прямоугольника, обращенные на все стороны света, пока не подают признаков жизни. Потом вспыхивают красные буквы и цифры. Когда мне хотелось острить, я пыталась сочинить монолог часов — что бы они говорили, если бы у них был человеческий голос. Потому что они всегда вываливали воз рекламы прежде, чем указать время и температуру, и спеть свою заглавную мелодию. "День добрый, господа! Банк такой-то предлагает свои услуги! Спешите пользоваться! Сегодня вечером в театре таком-то комедия такая-то! Спешите видеть! И лишь потом: "Я-ак тебе не любити, Києве мій!" И бой.


Мне всегда казалось, что у часов хриплый голос. Просыпаться рано утром они точно не любили — как и я...


Да, кстати, а я ведь знаю, откуда взялась эта знаменитая строка. Вдова автора стихов, Дмитрия Луценко, рассказывала в передаче о нем: поэт никак не мог найти всего одну строчку для песни о Киеве. Расстроился, ходил где-то здесь же на Крещатике и случайно услышал обрывок разговора. Парень говорит девушке: "Як тебе не любити..."


Утренний выезд на учебу на троллейбусе сопровождался особой церемонией. Троллейбус — тот единственный, что был мне нужен, — спускался по параллельной боковой улице, поворачивал за угол и затем прибывал к остановке. Ходил он не то чтобы совсем редко, но требовал уважительного ожидания. Поэтому всегда о его приближении можно было догадаться: сначала из-за угла показывался десяток бегущих людей, поджидавших его на параллельной улице, и потом уж за ними выруливал сам троллейбус. Если долгожданный шестнадцатый слишком уж заставлял себя ждать, можно было сесть на восемнадцатый — он принимал пассажиров немного раньше, на остановке в конце параллельной улицы, и часть маршрута у них с шестнадцатым совпадала. Так что часть будущих пассажиров дежурила и высматривала, какой из троллейбусов появится раньше.


На остановке шестнадцатого всегда было много наших — то есть, моих сокурсников. В особенности тех, кто жил в общежитии на Ломоносова.


Долгожданный троллейбус, набитый почти до предела дыхания, поднимался к Михайловской площади, где в то время восстанавливали памятник княгине Ольге. Сначала он был закрыт, потом однажды я увидела центральную фигуру. Мое первое впечатление было: "Белая шахматная королева".


Помню еще зимний день на Майдане, когда шел снег. Густые хлопья падали с низкого серого неба, и надо было как можно скорее нырнуть в метро.


Мне нравилось придумывать всякие необычные метафоры, и я подумала: "В такую погоду у мира есть крыша. Низкий потолок приближается к земле, лежит, поддерживаемый домами, и снежные нити вяжут его с полом. А люди чувствуют его, у них рождается ощущение замкнутого пространства и тесноты".


Вспоминаю еще один вечер весной, когда оказалась там случайно. Большого фонтана уже не было, но вокруг маленьких фонтанов сидело множество народа — в основном молодые люди. Они ничего не делали — кроме как отдыхали. Болтали, шутили, кто-то пил из бутылки, кто-то пытался на гитаре играть... Смех и закатное солнце...Я не смогла бы отдыхать так же — не тот характер, но мне подумалось: "Все-таки хорошо вот так — когда много людей веселы, спокойны, счастливы..."