Всякая всячина о Милане

Дневниковая заметка 31 октября 2013 г. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Всякая всячина о Милане

Небольшой очерк о нашем пребывании в Милане 20-23 июля. Почти ничего серьезного, в основном — бытовые детали.

Прибыв в Милан и поселившись в гостиницу, мы первым делом пошли на вокзал — покупать билеты на поезд во Флоренцию. Купить их с помощью автомата проще простого, и. следовательно, это не тот навык, который я осваиваю с первого раза. Даже несмотря на то, что все надписи для меня понятны, и дома я тщательно изучила инструкции.


Купить билеты нам помог парень — один из тех, кто промышляет на вокзале этими консультациями. Не буду настаивать на том, что без него мы не смогли бы обойтись, но не буду настаивать и на обратном. После первого не вовремя прерванного диалога с автоматом у меня начиналось приятное состояние паники, и не менее сильно было искушение поговорить по-итальянски. Консультант наш был маленький, крепкий, очень смуглый и столь же общительный с долей приятного комизма и основательного практицизма. Гонорар его составил пять евро «на кофе». За эту сумму он не только выступил посредником между мной и автоматом по продаже билетов, но и указал расписание поездов и проводил к пути, с которого должен был отправляться наш поезд — в общем, подробнейшим образом объяснил и показал все, что мы от него хотели без явных признаков раздражения. Я же с радостью убедилась, что не только я понимаю все, что он говорит, но и он понимает все, что я говорю.


— Как тебя зовут? — спрашиваю.


Он отвечает: «Моро». И это ровным счетом ничего бы не значило, если бы дело было не в Милане. А здесь значило. Надо было, наверное, поторговаться с Моро насчет пяти евро, но мы не стали этого делать. Надо было также сфоткать его для истории, но и этого мы не стали. Я только пожелала ему «Будь счастлив, Моро» — чем он был вполне удовлетворен.


Ж/д вокзал в Милане очень мощный и внушительный, серо-белый, с тяжелыми полуфантастическими фигурами, которые не могут не почтить перелетным вниманием голуби. Как я теперь понимаю, он — противоположность миланского Дуомо: тот зовет ввысь, а вокзал вдавливает в землю.


Потом мы отправились поглядеть, как поживает Дуомо. Мне все время хотелось остаться на его площади допоздна, чтобы увидеть Дуомо, когда стемнеет, но мы этого ни разу не сделали: из экономии предпочитали между гостиницей и Дуомо ходить пешком, а не ездить на метро.


Переходя дорогу возле Порта Венеция, я обернулась и увидела, что на тротуаре возле ворот со статуями богов и богинь расстелено на земле ватное одеяло: должно быть, здесь ранее обосновался кто-нибудь из миланских бомжей.


Собор на этот раз был в лесах не только снаружи, но и внутри. Так что леса загораживали витражи, и под черной рамкой мы видели в этот раз сияющие одежды возносящейся Богородицы. Но Дуомо и в лесах прекрасен.


(Если осторожно понаблюдать за теми, кто приходит молиться в боковые часовни, всегда увидишь много одиночеств. Это не одиночество в собственном смысле, но отрешенность от других людей ради объединения с Отцом-Господином собора. Очень ясно понимаешь, что у находящегося совсем рядом с тобой — свое горе, своя мысль, своя цель, в которые тебе не проникнуть и лучше не проникать. Но все же ты можешь почувствовать свою связь с этим человеком, если испытаешь уважение к его тайне и вдруг сама попросишь, чтобы у него все было хорошо — хотя в точности не знаешь, что именно нужно. Это совсем не то же самое, что видеть «много людей» на улице или в транспорте: именно благодаря этой единственной у каждого мысли в соборе лучше чувствуешь, что окружена жизнями, личностями).


Милан — веротерпимый город. Выходим мы из собора, где только что началась вечерняя служба и загудел орган, — и выходим в грохот. Вся площадь собора под вечерним солнцем словно трясется от раскатов невидимых ударных. Сквозь скопление разнобездельничающих людей поспешно удаляется отработавший свой день ансамблик — группа долгоногих юношей в черных ренессансных костюмах, и выглядит этот так, словно они убегают, прихватив свои музыкальные инструменты. Что такое? — источник раздражения мы увидали немного попозже, приблизившись к галерее Виктора Эммануила. Миланские кришнаиты, выстроившись цепью, перегородившей вход под арку, пели нечто монотонное и, плавно поворачиваясь из стороны в сторону, танцевали. Полиция наблюдала за ними настороженно, но не получила поводов для атаки. Один из кришнаитской братии вступил с ними в переговоры и, видимо, дал нужные объяснения, которые были приняты, — так как он отошел, отвесив поклон и приложив руку к сердцу. Надо сказать, что миланские кришнаиты в те дни явно что-то отмечали, потому что и на следующий день в центре Милана мы то и дело натыкались то на их неспешное шествие с пением и барабанами, то на танцы дев в индийских нарядах на мостовой.


Сквозь арку галереи Виктора Эммануила, в самом конце коридора, по которому снуют посетители магазинов ведущих торговых марок, видна фигура человека в шапочке и длинной одежде, повернувшегося спиной ко всей этой суматохе. Это, как вы уже догадались, Леонардо. Окрыляющие мысли так овладели им, что он не замечает птиц, садящихся на головы фигур его учеников и рельефов пьедестала, а те пернатые странники, что избирают местом отдыха его шапку, несомненно, сообщают ему вдохновение. На скамейках вокруг его памятника, на маленькой площади возле Ла Скала собирается галдящее общество — в тесноте, но в красивом месте. Здесь сборный пункт на экскурсии, и гиды поджидают ведомых, здесь работает опасный аттракцион: вам предлагают почти увядшую красную розу и в память о знаменитом месте просят за нее сотню евро. Здесь просто хорошо посидеть, вытянув ноги. Немного в стороне мы видели певицу, которая пела что-то вечернее.


В этот наш приезд мы несколько раз останавливались под памятником отдохнуть после переходов по Милану и попить водички, так что я завела привычку при встрече и прощании делать ручкой: «Ciao, Leonardo! Ragazzi, ciao!» (И так раз шесть).
Почти у самого собора на Корсо Витторио Эммануеле обнаружился аттракцион, надолго поразивший воображение моего папы. Двое йогов в оранжевых одеждах, скрестив ноги, сидят. Один — на коврике, другой — на конце толстой бамбуковой палки, которую первый (нижний) йог держит в руке. Одной руке. И оба в трансе. Так они сидят несколько часов. Губы шевелятся, глаза приоткрываются, свободная от палки рука иногда приподнимается — чтобы было видно, что не куклы. Опора не видна. И так они сидят. Удивитесь и киньте монетку! Зрители вокруг стоят, галдят и смотрят, пока не надоест. (Потому что «пока не свалится» — этот номер не срабатывает: йоги сидят, хоть бы хны). Многие секрет знают и с удовольствием от сознания собственного авторитета поясняют соседям. Но остальные смотрят все равно. Кому — чудо спорта, кому — жульничество, но и так чудо.


Миланцы любят бегать по утрам и маленьких собачек. Гуляющих с собачками я видела множество уже в первый вечер; не очень маленьких миланцы тоже любят, в том числе и модную породу бигль. На следующий день, отправившись ходить по городу рано утром, мы видели, как гуляют с несколькими собаками сразу. На одной из центральных улиц нам встретилась дама почтенного возраста с папироской в зубах, в длинном белом одеянии фасона ночной рубашки, и дама эта вела на поводках сразу трех разнопородных собак: большую, среднюю и маленькую. Интересно, это ее собаки, или она гуляет с ними по должности? — я думаю, ее. Еще миланцы, а точнее, миланские дамы независимо от возраста, очень любят украшать себя татуировками: я видела жительниц Милана, у которых обнаженные руки или ноги были почти полностью закрыты изображениями зеленых водорослей или джунглей. Но моему представлению о прекрасном эта мода не соответствует.


Во второй наш день в Милане мы находились с утра до позднего вечера и посетили те два пункта, которые намеревались посетить: пинакотеку Брера и Кастелло Сфорцеско. Был у нас, правда, еще один запасной план, в успех которого я с самого начала не верила, но попытаться было надо: дойти до Санта Мария делле Грацие и, если получится, прорваться посмотреть «Сenacolo Vinciano», то есть «Тайную вечерю». До Санта Мария делле Грацие между галереей и замком мы дошли, а фреску, конечно, не посмотрели: это — только по предзаказу. (Окончив длительный и целеустремленный бросок по жаре в соответствии с планом, я была довольна тем, что мои представления о пределах доступного для нас оказались верны). Зато мы осмотрели церковь — из которой посетителей очень скоро стали выгонять колокольчиком, — и садик во внутреннем дворике. Тем не менее, нельзя сказать, чтобы в этот приезд наша встреча с великой фреской не состоялась: как упоминалось выше, мы отдыхали под памятником ее создателю, а один из рельефов постамента этого памятника как раз изображает, как Леонардо обсуждает с монахами «Тайную вечерю», и фрагмент фрески (конечно, методом рельефа) здесь воспроизведен. Смысл, как я понимаю, в том, что монахи с Леонардо спорят, а от фрагмента исходит глубокое спокойствие, и возникает контраст, который должен это спокойствие подчеркивать.


В пинакотеке Брера нам повезло в разумных пределах: «Ужин в Эммаусе» Караваджо уехал на выставку в Загреб, зал Модильяни был временно закрыт (разве что можно было заглянуть через дверь), картина Франческо Айеца, где вот-вот казнят дожа Фальера, больше не экспонируется (мне толком не объяснили, почему). Зато я познакомилась со множеством замечательных новых для себя картин: я видела «Преображение Господне» Андреа Превитали, «Мадонну херувимов» Андреа Мантеньи, «Христа у колонны» Донато Браманте, «Тайную вечерю» Рубенса. «Мертвый Христос» Мантеньи — картина о страшной паузе, об античуде: воскресения — пока нет, смерть — уже есть. Будет ли воскресение? «Преображение» Превитали — само прозрачное счастье и умиление. Еще там остановили мое внимание несколько жанровых картин: «Венецианские любовники» Париса Бурдона, «Торговка рыбой» Винченцо Кампи, и еще много чего хорошего.


«Обручение Марии» Рафаэля оказалось картиной с замедленным обаянием. Это самое первое произведение Рафаэля, которое я помню с раннего детства, потому что его репродукцию поместили на обложке нашего альбома. И, встретив оригинал в галерее Брера, я первоначально не уделила ему особого восторженного внимания: присела в реверансе, и все. Вот исстрадавшийся «Христос у колонны» Браманте на соседней стене привлек меня куда сильнее. Но, уже отходя от галереи, я вдруг поняла, что начинаю скучать по «Обручению», и долго не могла определить, по чему именно в нем, — по стройности фигур и по свету.


Самой популярной в народе картиной из пинакотеки Брера, как выяснилось, считается «Поцелуй» Айеца, где главное, сколь я жизнь понимаю, не романтическое настроение, а блеск голубого платья девушки. Для поддержания популярности эту картину воспроизводят на чашках и закладках, но мне такое нравится не очень. Обычно я тащу с собой на память репродукции понравившихся картин на открытках (хотя в альбомах у меня почти все есть) и иногда на магнитах. А «вырезанная» из картины полоса на закладке или изображение, перенесенное на закругляющуюся поверхность чашки, — это, как мне кажется, не совсем удачная придумка: картину-то писали, чтобы ее смотрели «не так».


Но в Кастелло Сфорцеско нам повезло чрезвычайно: там оказалось свободное посещение в течение нескольких месяцев, до начала сентября. «Здравствуйте, здесь касса?» — «Касса, — отвечает дядечка с густыми черными кудрями и обаятельнейшей улыбкой, — но только без денег». «Ой, как это? спасибо! вот здорово!» Билеты там выдавали, для предъявления в музеях замка, но бесплатные. И вот мы ходили по всему замку и смотрели все его музеи, а музеев там не один и не два, хоть и не двадцать два: и живопись, и скульптура, и декоративно-прикладное искусство (в основном — историческая мебель и оформление комнат, от средневековья до начала ХХ века), и древний мир времен первобытнообщинного строя, и Древний Египет (с мумиями и с образцами письма на папирусах)…И оружие (доспехи), и музыкальные инструменты (огромная коллекция, где представлены, кажется, все эпохи, все страны и континенты: тут и скрипки, и гитары, и лютни, и трубы всех форм, какие могут быть у трубы, предназначенной играть, и лиры, и клавесины, и орган, где можно украдкой, пока не видит смотрительница, нажать несколько клавиш, и раздастся тонущий в мягком звук, и гармошка, и японские струнные, и студия звукозаписи…) И даже временная выставка египетских вышивок от периода эллинизма до средневековья, которая наводит на воспоминания о родных орнаментах на рубашечках-рушничках и на мысли о неожиданных культурных взаимосвязях, — по крайней мере, в полутемной комнате и при поверхностном знакомстве. Вот это и называется «Плясал, покуда башмаков не стоптал…», только в нашем случае не плясал, а ходил…дил…ил… Фотографировать было можно почти везде, но только без вспышки, а так не будет качества, достойного оригинала. Но мой папа снимал и снимал, сколько мог. Визит требует отдельного рассказа со многочисленными иллюстрациями, в целом же мы насладились…и устали…


Присев отдохнуть в одном из двориков замка, в летнем театре перед пустой сценой, мы повстречались с соотечественницей — дамой из Молдавии. Она приехала в Милан лет пять назад, живет и работает здесь. Сначала я заприметила ее потому, что она сидела и читала русскую газету. Мы разговорились почти случайно и ненадолго — разговор свелся к взаимным пожеланиям счастья и удачи. Я еще раз заметила, как меняется русская речь при соприкосновении с итальянской: становится куда более отчетливой, чеканящей.


В картинной галерее замка мы немного поразвлекались, играя в игру «кто на кого похож»: этот неизвестный дворянин ХVI века — на популярного артиста из сериала такого-то, а этот святой, изображенный в момент экстаза, — на самого Александра Сергеевича…Но самое главное, что мы видели в Кастелло Сфорцеско, да и вообще, наверное, в Милане в этот приезд — это «Пьета Ронданини». Она выставлена в конце экспозиции скульптуры, специальные загородки окружают ее, как стены колодца; загородки темные, и когда войдешь за них, «Пьета» поражает своей белизной. Тут же выставлен скульптурный портрет самого Микеланджело: бронзовая голова, изваянная Даниеле Риччьярелли на основе посмертной маски.


Самое первое и главное впечатление от «Пьеты Ронданини»: не Мать поддерживает Христа, а Он поднимает Ее на своих плечах.


Вечером того же дня после обоих музеев я уговорила родителей осуществить мой давно задуманный план: пойти послушать службу в Дуомо. Места для молящихся в соборе специально отгораживаются лентой, там раскладывают распечатки с необходимыми текстами (потому что во время службы будут петь), но все прочие могут садиться на скамьи вокруг и совсем близко к молящимся. Туристов — видимо, лучше сказать «любопытных» — приходит довольно много, и даже не все ведут себя с должным почтением — усядутся себе, задрав ноги, да и болтают, — но это только до начала, а служители следят за тем, чтобы не было вопиющих проявлений неуважения. Единственным препятствием, которое могло бы нам помешать, было длительное ожидание. Служба готовится очень долго: видимо, для того, чтобы настроить верующих на подобающий лад, помощник читает в микрофон хвалу Деве Марии («Благословенна Ты в женах, благословен Плод чрева Твоего Иисус»), через короткие паузы повторяя одно и то же, почти одно и то же, так что мои родители, сидевшие так, что им не было видно человека, решили, что эти слова воспроизводятся в записи. Они стали упрашивать меня уйти, но как раз тогда, когда я выпросила последнее «еще немного», началась служба. Мы прослушали почти все, включая проповедь, и досидели до момента причастия.


В огромном, темном, устремленном ввысь Дуомо обычная воскресная вечерняя служба выглядит очень просто. Священник в своей проповеди комментирует определенное место из Писания. Перед ним разложены листы с текстом. Играет орган, но хора нет: женщина в длинном сером платье, напоминающая школьного хормейстера, поет и одновременно руководит пением верующих, которые могут со своих мест подпевать ей. «Господи, рука Твоя поддерживает возведенное Тобою…» — высокий чистый голос разносится по собору, мелодия поднимается вверх, чуть замирает на высокой ноте и опять сходит вниз, и поющая дирижирует одной рукой, рисуя в воздухе движение звука.


Со мной произошла одна неловкость, впрочем, удачно разрешившаяся. Во время католической службы, оказывается, верующим положено пожимать друг другу руки, а я об этом не знала. Так что, когда по знаку священника верующие стали пожимать руки всем, кто находился рядом, очень смуглая маленькая женщина — может быть, индианка — со скамьи прямо перед нами обернулась к нам с протянутой рукой, а мы не сразу поняли, что нужно делать. До меня тоже не сразу дошло, что фразу «Stringemoci le mani» нужно воспринимать буквально. Но это было недолгое замешательство. Мы все трое пожали руку нашей соседке, а она пересела поближе к алтарю и подальше от нас. Мне стало неудобно, я подождала, покуда она подойдет за причастием, потихоньку приблизилась к ее скамье и, когда она вернулась, постаралась объяснить, что, мол, мы не католики, но хотели посмотреть, пожалуйста, извините нас…Она кивнула, и я обрадовалась, что она не сердится.


Затем мы вышли на улицу, увидели йогов в том же рабочем положении и отправились пешком домой.


В гостинице после посещения Кастелло Сфорцеско я лежала в постели с не самым лучшим настроением. Я думала о том, что я сегодня видела на крепостной стене название «Рокетта», а вслед за тем — о том, что я читала в романе Мережковского о Рокетте, о Моро и Беатриче, интерьеры миланского замка наслаивались в мыслях один на другой, и под впечатлением не столько от увиденного, сколько от связи между увиденным и прочитанным когда-то давно, но оставившем яркие воспоминания, у меня сложился нелестный образ миланского Возрождения. Будто расстелен перед тобой богато расшитый плащ, ты на него ступаешь, проваливаешься и летишь в темный и вонючий колодец, а на самом дне его сидит дьявол и ухмыляется: «Здравствуй, мой хороший…»


Но тут мы с папой обнаружили, что у нас прямо под окнами на мостовой стоит символ шикующего денежного изобилия — длиннющий белый лимузин. Мы его сфотографировали и стали ждать, как скоро он уедет, с высоты нашего этажа потешаясь над ним вовсю, так как никогда еще не в кино так близко его не видели. А он стоял и поблескивал белизной, и долго не уезжал, отданный во власть наших насмешек, не отвечая ничем, кроме молчаливого ожидания хозяев. Наконец из ресторации напротив высыпала его компания — мужчины зрелого возраста и молодые девицы — и стала вокруг него фотографироваться и целоваться, а потом погрузились в него и уехали.


Жили мы в трехзвездочной гостинице «Пуччини», и все у нас там было хорошо; интерьеры оформлены в стиле XIX века, кормили вкусно, в столовой стоит бюст великого композитора, в честь которого гостиница названа, персонал любезный. Вернувшись после прогулки по жаре, мы обнаружили, что в вестибюле на столе прямо у входа выставлены разные напитки, в том числе сок апельсиновый. Забота очень кстати. Так удивились, что даже спросили у дежурного парня, даром ли это. Охочий до шуток парень сперва объявил цену в десять евро, но тотчас же исправился, увидав по лицам, что мы юмора не понимаем.


На третий день мы съездили на метро посмотреть древнюю церковь святого Амброзия, возле которой, как оказалось, жил некогда Петрарка, еще раз посетили площадь Дуомо, осмотрели несколько магазинов одежды, где пришли в длительный и часто обновляющийся восторг — не столько от фасонов, сколько от цен, простились с Леонардо и его учениками. На следующий день надо было уезжать. С утра мы накупили на рыночке фруктов в дорогу, а потом отправились на вокзал.


А потом я впервые в жизни ехала на итальянской «Красной стреле» и нахожу, что это напоминает путешествие на самолете. Но вот только землей итальянской мы любовались до Болоньи, а окрестностями Флоренции полюбоваться уже не удалось: много холмов, и поезд идет в основном под ними в туннелях.


И в тот же вечер началась у нас Флоренция, и было ее много, прекрасной, и съела она нам ступни, потому что мы ее топтали с истинно паломническим смирением и воодушевлением. О флорентийских же чудесах надлежит повествовать особо.