Я видела Давида

Дневниковая заметка 25 октября 2013. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Я видела «Давида»

Три раза мы были в Италии, три раза — во Флоренции и только на третий раз собрались воочию увидеть «Давида».


В прошлый раз, спокойным и солнечным утром, мы видели других знаменитых «Давидов»- флорентинцев, которые живут в галерее Барджелло, и еще одного стройного воина — Донателлова Святого Георгия. Теперь мы собрались к тому самому их брату.


Даже если вы во Флоренции с кратким визитом на один-два дня, для того, чтобы повстречаться с «Давидом», необязательно идти в галерею Академии. Символ города должен быть везде — и он именно там. Копия этой скульптуры стоит на площади Синьории — значит, во время прогулки по центру почти не миновать приветствия «Давиду». А перед ним на месте Голиафа стоит группа «Геркулес и Как» работы Микеланджелова соперника Баччо Бандинелли и под взглядом копии «Давида» имеет вид «Что, съел он меня?! (А можно сдаться добровольно?)» Кроме того, если перейти Арно и взобраться на гору, увидишь еще одного вице-«Давида» — центральную фигуру памятника Микеланджело, правда, если ты по складу характера — не витязь пеших странствий, после этого похода будешь чувствовать себя так, как будто это ты — Давид, а гора — Голиаф.


Но даже тот, кто никогда не бывал во Флоренции и не собирается, скорее всего, знает, каков Давид, сын Михаила Ангела. Не претендуя на новизну мысли, берусь утверждать, что он влияет даже на жизнь тех людей, которым его существование безразлично. И именно потому, что того самого Давида много, очень много, что мир опоясан его славой, вроде экватора, если мы идем к нему на аудиенцию, — значит, мы не удовлетворяемся тем, что » есть и так «. Мы совершаем большое или не очень, но дополнительное усилие, чтобы встретить в своей жизни именно оригинал — сказать ему то, что хотим, и услышать, что он нам без посредников скажет. Дальше ораторствовать в общем не имеет смысла, потому что нельзя за каждую личность определять ее личную причину; как минимум мы убедимся, что он — есть и не распался на миллионы открыток и магнитиков в виде его носа или уха.


Мне было нужно увидеть Давида, чтобы прикоснуться к образу победы. Будущей победы.


Я уже об этом говорила и скажу еще раз. «Кулачное право» в первоначальном значении — это не «кто сильный, тот и прав», это — «правый окажется сильнее». Хоть и некрасивое название, зато обнадеживающая суть. Именно эту идею воплощает Давид-борец, бросая молнию, поражающую отчаяние, внушая надежду на неодиночество, незаброшенность. На тайный толчок, который вдруг увеличит тебя и уменьшит, разоблачит и развенчает перед тобой силу, всего лишь надменную и самовлюбленную. Почему? — ради точности весов.


Но Давид также — участник так называемого «асимметричного боя», со всеми, ему присущими, неоднозначностями. Учитывая их, многое можно возразить Давиду, в особенности глядя на него глазами Голиафа — вернее, поверженной стороны, которую тот представлял. Какой-то голый наглец похваляется тем, что наконец-то он нас унизил. Может быть, благодаря хитрости или случаю — не зрячему, а слепому случаю, — и вот теперь он кричит о торжестве правового дела. А до сих пор мы побеждали, потому что были достойны. Мы добились уважения, каждый шаг наш был — величие, мы умели и защитить себя, и настоять на своем, и вот теперь — как наши завистники ликуют! Как любуются собой! Но хороша ли мелочная радость? То, что мы были заслуженно наказаны, значит ли непременно, что враги наши были так же заслуженно вознаграждены? Эти неприятные рассуждения тем более уместны, что и бывший «Давид» может сам оказаться в положении «Голиафа» — и после сладости узнать горечь, и каяться в ошибке. С победой не оканчивается испытание, и продолжение его неизвестно.


Все это можно припомнить, как то, что у статуи есть тень: по-разному рассказывают историю Давида. Но если эти многие оговорки — внешние слои, привнесенные призывами, ссылками и толкованиями на все лады, то кроме слоев есть и сердцевина: Давид перед броском. Смелый защитник правового дела. Он то и был мне нужен.


День нашего знакомства с «Давидом», 24 июля, начался с того, что мы искали к нему дорогу. В этот раз мы ее быстро нашли, и страх заблудиться не испортил нам настроения перед будущей экскурсией. Отправляясь гулять, мы почти всегда шли через рынок, где продавцы, открывая-расставляя-передвигая, готовились предложить товары из кожи, и проходили мимо церкви Сан Лоренцо: над пиджачками и сумочками — тот самый неотделанный фасад медицейской усыпальницы, как темная суперобложка без названия на знаменитой книге. Мы часто слышали, как церковь звонит, а один раз, задрав голову, я смотрела, как раскачивается большой колокол.


В галерею Академии — длинная очередь, которую запускают партиями по нескольку человек, а остальные ждут следующего захода. Она кажется тем длиннее, что стоит на неширокой улице. Есть еще очередь по предзаказу, но нам показалось, что хвост непредусмотрительных движется быстрее. Но приди мы не с раннего утра, а попозже — пришлось бы тяжело на жаре. Ожидание нам скрасила впереди стоящая симпатичная пара из Австралии: мама и сын, юноша, учитель музыки в Лондоне. Все вместе мы мило поболтали о разных новостях дня и принципах мироустройства; оказывается, привыкаешь даже к перелету, длящемуся более пятнадцати часов. Ожидающих встречи с «Давидом» и другими жителями галереи отвлекают два сувенирных лотка, и мы разглядывали их содержимое: в основном — открытки на темы классики итальянского кино, но также — виды Флоренции, бюсты великих флорентинцев (которые на глазах у гостей между собой не бодаются, а так — могли бы), и вариации на тему «Давида».
Флоренция гордится «Давидом» и над «Давидом» потешается. На претендующих на остроумие открытках его изображают то в футболке с сердечком, то вместе с фигурой толстяка из садов Боболи как иллюстрацию пути обжоры: «Давид» — это «до», а толстяк — «после». Особенно нравится господам приколистам то, что «Давид» — мужчина и этого не стесняется: его мужское достоинство составляет отдельную тему для картинок, где его всячески пытаются раскрасить, украсить и подчеркнуть. Из чего понятно: «Давид» (иначе «Гигант») — не просто велик, но слишком велик. Не у всех, кто смотрит на него, взгляд поднимается выше пояса.


Ожидание наше окончилось раньше, чем мы предполагали. Мы едва успели проститься с нашими любезными соседями, как нас словно отбросило от них волной: в вестибюле очередь сразу рассыпается, все начинают спешить. Но из тех, кто прошел необходимые формальности, опять быстро собирается толпа или же стягиваются небольшие группы, недолго решающие, куда им направиться; толпа вдруг качнулась влево, как бы протекла в другое помещение, и мы поняли, кто там.


Мое самое первое удовольствие при встрече с живым Давидом — то же самое, что было и раньше при встрече со скульптурами Микеланджело: в самый первый миг соски на его груди поднялись — он дышит.


Я обошла Давида три или четыре раза. Чтобы увидеть, что торс его удлинен немного более, чем нужно (на это обращают внимание в книгах по искусствоведению, но впервые я заметила это своими глазами); что по спине у него идет ремень от пращи; что у него крепкие сероватые пальцы ног, которыми он как бы вцепился в землю. Я хотела сделать какие-то личные наблюдения, но больше всего — просто побыть возле него.


Больше всего у Давида мне нравится лицо. Оно меняется. Если не отрываясь, смотреть, например, обходя скульптуру полукругом, встречаешь взглядом полосу сменяющихся выражений: гнев, отвага, возмущение врагом, презрение и…удивление — тому, что творит враг, не страшась возмездия, а может быть, и удивление тому, что сейчас, через минуту, совершит своей рукой Давид. «Как это можно?! Как это возможно?» Удивление прячется где-то между бровей. Давид — воин, но Давид — еще и мальчик.


Мне не приходило в голову сторониться этого взгляда, потому что я никогда не думала, что он обращен ко мне. Давид смотрит куда-то выше и позади меня. Но при этом каждого, приходящего к нему, он видит, и я знаю, что мне нечего опасаться — напротив, должна расти моя уверенность: Давид — со мной, он борется и за меня.
Давид отражает людей, которые на него смотрят. Кто-то хохочет, кто-то молча проходит, задрав голову и не отводя глаз. Кто-то дает пояснения своим спутникам. К Давиду приводят больных детей, чтобы они увидели его, и он поделился с ними своей силой.


Давид живет в музее вместе с семьей. Под солнечным светом он в своей комнате — Трибуне, имитирующей дворик, — возвышается в конце галереи, по сторонам которой стоят его братья, они же — принцы его свиты: четыре фигуры мраморных «узников», словно на глазах вырастающие из мраморных глыб. Может показаться, что Давид пришел расколдовать и освободить их, и после того, как враг падет, мраморные фигуры сойдут с мест. Одна смуглая и кудрявая девушка подвела небольшую компанию к фигуре Атланта — ее любимца — и стала рассказывать, как он ей нравится: он такой сильный, и она думает, что он хочет руками вырвать свое неоконченное лицо из камня, обступившего, подобно туче, его голову … Там же установлены фигура Святого Матфея и еще одно «Оплакивание» — «Палестринская пьета», о которой я вдруг подумала, что она могла бы быть памятником павшему солдату Великой Отечественной войны: мать-сыра земля плачет над сыном и покоит его на своей груди…Или же мать отняла сына у самой земли, чтобы силой любви воскресить его или же вместе с ним уйти в землю. В той же галерее стоит бюст Микеланджело и посматривает исподлобья на гостей.


Мы обошли всю галерею Академии, осмотрели гипсовые модели и слепки (среди них обнаружились портреты соотечественников, не сразу узнанные, но с радостью встреченные), коллекцию живописи, коллекцию музыкальных инструментов — поменьше, чем в Милане, но здесь можно послушать звучание. И вышли, опять обойдя Давида.
(Визит окончился анекдотом. Некий юноша-турист, видимо, американский, пришедший с группой, сделал моему папе дружеский, но бесцеремонный комплимент насчет летних штанов, которые выглядят «очень по-европейски» и были куплены на рынке в Киеве, а до того их происхождение не прослеживается).


Теперь я думаю, что Давид, тот возлюбленный сын мастера Микеланджело, — это еще и единство настоящего и будущего. Он изображен перед решающим ударом, но его победа уже одержана. И не только потому, что зритель о ней откуда-то знает, а и потому, что его борьба не может иметь иного исхода. Он чувствует это, даже если, может быть, не до конца доверяет предчувствию. «Давид» един со своим отцом, который трудился для победы.