Пробуждение паломников. Из Рильке

И с жёсткого встаёт паломник ложа,
куда его повергла ночь, как яд,
и слышит он: колокола звонят,
Тебя, Господь, молитвами тревожа,
а солнце жжёт, взошедшее из мглы.
Из-под овчин ползут на свет младенцы;
бородачи – на вид переселенцы,
Ташкента и Тифлиса уроженцы,
их жёны от молчанья тяжелы.
И в христианах видится ислам;
паломники толпятся у колодца;
вода, не торопясь, к ним в горсти льётся,
душа, необходимая телам.

Пьют, наклоняясь, долгими глотками,
подносят воду ко груди руками,
грудь слева торопливо обнажив,
как будто там лицо ещё одно
слезами бед земных орошено.
Вокруг толпится много разных бед
с глазами тусклыми; кто чей сосед,
не разберёшь. Здесь, может быть, крестьяне,
купцы, которым был достаток дан,
монахи, кающиеся в изъяне,
вор, бывший хищник в нищем океане,
девицы, как, бывало, на майдане,
блаженные, в чьих головах туман;
все здесь – князья в благочестивом стане,
отвергшие в отчаянье свой сан.
Как мудрые, наставленные Богом
пустынники в уединенье строгом,
где праведных питает Божья тварь,
такие одинокие в дороге,
что молча лица молят о подмоге,
обветренные, тёмные в тревоге,
чья превращается тропа в тропарь.
От буден отлучённые прозреньем,
свой хор образовавшие в миру,
окрылены коленопреклоненьем,
развёрнутые на ветру
хоругви, озарённые смиреньем.

Спросонья ходят медленно, сидят,
в странноприимный дом вперяют взгляд;
где лечатся паломники больные,
монах оттуда прянул, чей наряд –
лохмотья рясы с тощих плеч до пят,
весь посиневший, бесами помят:
так демоны мрачат ночные.

Он скрючился и весь к земле приник,
как будто надвое переломился;
земля из уст свисала – крик
был в нестерпимой судороге дик,
а сам он прирасти к земле стремился.

Паденье не один продлилось миг.

Потом вскочил, взметнулся, взмыл, патлатый,
казалось, он теперь уже крылатый,
как будто превращающийся в птицу;
и, дёргаясь, повис на нитках рук,
как рушащаяся марионетка,
и чуть ли не наметилась расцветка
крыл мнимых, простирающихся вдруг,
и пятнышко – губительная метка,
а дольний мир внизу – всего лишь луг,
где в медунице дремлет смерть-соседка,
и вот уже морское дно вокруг.
Он рыбой плыл, овеян глубиной,
седые дебри там преодолев,
где на кораллах слой медуз двойной,
где волосы морских проворных дев
расчёсывает гребень водяной.
Он со своею будущей женой,
покойницей, на суше танцевал,
незванной и невенчанной не звал
на пиршество святое, в кущи рая.

Он двигался, шаги располагая
с ней в лад, как будто бы она живая,
чьи руки вновь танцуют вместе с ним,
но замешался кто-то третий в пляску,
похожий на внезапную подсказку,
с такими танцами несовместим.
Он светит вопрошающему оку,
венец великий ниспослав пророку,
навеки вдохновлённому Благим.
Молитвы изобильней половодий.
Он плодородней всех земных угодий.
Мы для Него – подобие мелодий,
когда один сменяется другим.
Простёрся перед Ним на этот раз…

Но Тот не замечал его, как сонный,
хоть не смыкал отнюдь при этом глаз.

Тогда согнулся так неугомонный,
что настоящий спазм его сотряс.
Старик не стал смотреть на дольний прах.

О дерево ударился монах,
как будто выколачивал рядно.
Как быть? Старик не смотрит всё равно.

Монах в падучей с губ не вытер пены;
и самого себя занёс, как меч,
упал на землю, ранив только стены,
хоть головы не пожалел бы с плеч,
чтоб только старика к себе привлечь.

И ободрал себя монах, как липку,
мол, я Тебе последнее отдам;
а Тот исправил вечную ошибку:
«Ты знаешь, кто Я? Здесь Я или там?»

И человека взял Он, словно скрипку,
и бородой в него уткнулся Сам.