За что можно любить Сашу Чацкого

(Дневниковая заметка 15 января 2015 г. - поэтому вначале упоминаются именно такие годовщины. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе)

За что можно любить Сашу Чацкого

15 января 2015 г.


Приступаем к юбилеям этого года. Нынче исполняется 220 лет выдающемуся человеку - драматургу и дипломату Александру Сергеевичу Грибоедову. Сам он, вероятно, поправил бы нас и сказал, что этого возраста достиг пять лет назад, а сейчас ему уже 225, но мы будем пользоваться официально принятыми датами. А его частичному вдохновителю, Жану-Батисту Мольеру, также великому драматургу и также в некотором смысле дипломату, исполняется 393 года, что — не юбилей, но тоже красивое число.


Так как оба поэта давно вызывают мое уважение, их рождению посвящается поздравительная заметка на тему, которая время от времени меня занимала, подговаривая определиться и высказаться: за что можно любить Чацкого.


То, что следует дальше, — большое постшкольное сочинение, без новизны (в основном — повтор известных мнений) и менее эмоциональное, чем я хотела его сделать; однако я решила, что должна написать его.


Известно, что пьеса «Горе от ума» долгое время носит титул «бессмертной комедии». (Не берусь утверждать, что это единственная бессмертная комедия, но имею в виду лишь то, что «бессмертная» было принято в качестве ее постоянного эпитета если не вообще навсегда, то надолго). Столь же известно, что ее главный герой, Александр Андреевич Чацкий, не единодушно любим читателями и неоднократно получал критические отзывы если не вовсе отрицательные, то … вовсе не хвалебные.


Сколь я могу заметить, резкие отзывы о Чацком бывают в общем двух видов. Один вид — это отзывы «просто читателей». Они бранят Чацкого как человека и как «жениха»: он гордый, он слишком социально-придирчивый, он не любит Софью, он уехал на три года, а когда вернулся, зря ее обидел, он был бы плохим мужем, он зануда — и в таком роде. Есть еще и другой вид, а он заслуживает большего внимания: это критика со стороны писателей — и великих писателей, — которые отмечают недостатки Чацкого как литературного персонажа. Наиболее известен отзыв Пушкина, назвавшего Чацкого совсем неумным, но зато «пылким, благородным и добрым малым». (Это, кстати, второй отзыв. Первый был хуже. Пушкин на самый первый раз решил, что в комедии нет истины. Я думаю, что Грибоедова оба отзыва должны были обидеть). Я знаю еще мнение другого великого автора, который позднее писал, что Чацкий самый слабый тип в комедии, и что он высказывает взгляды незавидного для своего времени уровня.


Те и другие отзывы по прочтении меня удивили, потому что я образ Чацкого любила всегда. Возражать великим писателям, будучи всего лишь одним из многих читателей, — большое искушение для самолюбия. Я не претендую на это хотя бы потому, что знаю, какие у великих писателей были причины для их мнений. Пушкину, например, не нравилось, что Чацкий — в собственном смысле выразитель взглядов автора, но выражает он их не там и не тем людям — «на бале московским бабушкам», стало быть, по мнению Пушкина, неумен. (Но впоследствии между образом Чацкого и одним из пушкинских образов произошло интересное взаимодействие… Об этом попозже). Я попробую объяснить, почему лично я люблю образ Чацкого.


Думаю, что существует и долго будет существовать тип людей, которых именно Чацкий не обязан приводить в восторг, но он должен вызывать у них уж по крайней мере симпатию, а я принадлежу к этому типу. Это те люди, кому по разным причинам отвратителен до глубины души выпад: «Ты шо, странный?»


Как видите, довод мой совсем не оригинален. Если вспомнить контекст знаменитой фразы «Я странен, а не странен кто ж?», да и вообще пьесу, вспомнишь и то, что Чацкий всего лишь настаивал на том, чтобы быть собой. «Странен» он был для хозяев и гостей «бала в доме Фамусова».


Образ Чацкого начал мне нравиться без рекомендаций извне еще при школьном знакомстве с «Горем от ума». Я не вполне признавалась себе, что жалела его (я считала, что он — победитель, и думаю, что автор считал также), но была уверена, что он «мог бы быть моим другом». И даже в моей дружбе нуждается. Если бы меня тогда спросили, чем именно он мне нравится — а меня спросили, так же, как и всех или почти всех, изучающих русскую литературу, потому что по «Горю» мы писали сочинение — ответ мой также не был бы оригинален: он — личность, пострадавшая от общества за то, что имеет смелость оставаться самим собой. Но это не был бы «заученный» ответ, который требуется для оценки, а мое настоящее мнение.


То, что конфликт личности с обществом сам по себе — еще недостаточная причина для сочувствия такой личности, я поняла с возрастом: могут быть разные личности и причины для конфликта (иные мне не захочется уважать). Но на Чацкого я не пыталась распространить это замечание; я всегда знала, что его обидели больше, чем он обидел. Он добрый, хоть и говорит колкости. А откуда я знаю, что он добрый? — а хотя бы оттуда, что он не предвидел чужого зла. И из его фразы «Не смех, а явно злость».


О том, что Чацкий по сюжету — влюбленный, но он был бы «плохим мужем», и поэтому надо от него как литературного героя отвернуться, я никогда не задумывалась. Мысль эту я нахожу курьезной. При всем моем немалом уважении к … ну хотя бы к великолепному мистеру Дарси и его еще более приятному другу должна признать, что если бы мировая литература состояла сплошь из подобных совершенств, она, может быть, утратила бы смысл существования. Как литературный персонаж Чацкий интересен своими человеческими недостатками — я думаю, лучше сказать «слабостями», может быть, даже больше, чем достоинствами. Ведь выше ценится, когда людей изображают «такими, как есть», а не такими, какими их «хотели бы» увидеть, чтобы они понравились. Может быть, примечательно, что Чацкий остается личностью, которая не стремится «всем нравиться», не только как человек, живущий в мире пьесы, но и как литературный персонаж, общающийся с читателями.


(Да, и поскольку я упомянула выше великолепного английского джентльмена — в начале романа, впервые появившись на сельском балу, он ведет себя так, что вполне может быть отнесен к литературному типу «лишних людей», к коему принадлежат и Чацкий, и больше на этого джентльмена похожий Онегин).


За что любить Чацкого как человека и персонаж? Поразмыслив как следует, я нахожу ответ: за искренность. Все. Девушка оказалась между человеком искреннего характера и человеком удобным, но неискренним и блюдущим лишь свои интересы. Она «сменила» первого на второго и обманулась. Даже если Чацкий в финале пьесы несправедлив к Софье, Молчалин обидел ее хуже. (Хотя можно припомнить, что он как раз не хотел обидеть, ибо осторожен, ничего не обещал — но обидел именно тем, что угождал, не любя, из одного угодничества). А если бы Софья настаивала на том, чтобы стать женой Молчалина, — ей пришлось бы еще хуже. Искренность ценна, хоть и неудобна.


Поэтому я думаю, что если комедия «Горе от ума» будет жить еще долго (чего я ей желаю), это будет в первую очередь благодаря противопоставлению «искренность — неискренность — люди, согласные ради своего покоя искренность оттолкнуть». А уже во вторую очередь — благодаря остроумию, представленным в ней общественным или художественным типам и изображению конфликта личности с обществом.


Далее напомню факт широко известный, но, как я думаю, нуждающийся в напоминании время от времени. Как литературный персонаж Чацкий представляет собой проявление очень мощного литературного типа «одинокого борца за справедливость, отталкиваемого несправедливым обществом». Проявления этого типа разнообразны, но узнаваемы. Непосредственным предшественником Чацкого обычно признается Альцест-«Мизантроп» у Мольера. Занятно, что появившийся раньше Альцест старше Чацкого по возрасту, и, может быть, имеет смысл рассматривать «Горе от ума» как отчасти «приквел» «Мизантропа»: историю о том, как из добродушного остроумца получился — и не по своей воле — более резкий Альцест. Тот, в свою очередь, произошел от Дон Кихота, — и это также уже старое открытие. Есть сведения, что Мольер когда-то сам играл Дон Кихота в театре, в переделке романа для сцены; он даже оставил Альцесту одну из деталей костюма Дон Кихота — зеленые ленты (у Рыцаря Печального Образа такими лентами прикреплен шлем). К той же компании принадлежит и горинский Мюнхгаузен; всем этим персонажам, говоря о них, как о людях, можно в общем адресовать одни и те же похвалы, и одни и те же упреки. И все они призваны напоминать — с известными отличиями, но все же заметно — еще один Персонаж, чей день рождения отмечается каждой зимой в районе Нового года довольно большой частью человечества, некоторыми даже дважды. Он-то и сообщает им доли своей силы. Здесь уместно будет популярное сравнение с Солнцем и планетами, отражающими его свет. (Говоря о литературном типе: великий автор, обвинивший Чацкого в относительной литературной слабости, также успешно разрабатывал этот тип, но иначе разрабатывал — поэтому с моим мнением, наверное, не согласился бы).
Чацкий — искренний человек, который может обманываться: это одна из черт, удачно подчеркивающих в нем не совершенство, а человечность. Так же обманулась и Софья. Подобным же образом обманывается и Дон Кихот, поверивший, что его Дульсинея заколдована.


Но в «Дон Кихоте» и в «Мизантропе» есть одна черта, которой нет в «Горе», а она, должно быть, тоже представляет собой вклад образа Дон Кихота в мировую литературу. Черта эта — авторская самоирония. И это мучительная самоирония в бедствиях. Вот он вам, смейтесь над ним, бейте его, а ведь он — это я! Постепенно автор раскроет свой прием, а сразу не всякий читатель догадается — кто-то не догадаются никогда. В «Горе» поставлено не так: там быстро видно, что автор — за главного героя, и что этот герой во многом — представитель автора. Отсюда, наверное, и пошли обвинения Чацкого не только в слишком очевидном выражении авторских взглядов, но и в гордости. (Что поделаешь: Грибоедов был гордый человек). Но я думаю, хорошо, что в «Горе» автор поддерживает своего главного героя, а не притворяется, пусть временно, что потешается над ним вместе с «большинством». Отсюда, на мой взгляд, идет главная социальная ценность комедии: наиболее решительно напоминать обществу, что именно тогда, когда больше всего уверено в своей правоте, оно может ошибаться.


Между прочим, для достижения этой цели, как я полагаю, не так уж существенно, чтобы Чацкий нравился абсолютному большинству людей, знакомых с комедией, или чтобы они приходили в восторг от его взглядов. Достаточно понимать, что радостное обсуждение слуха о сумасшествии — не та сцена, участники которой могут заслуженно любоваться собой.


Я обещала что-то сказать о взаимодействии между образом Чацкого и каким-то из пушкинских героев. Пусть это будет финал. Это тоже занятная аналогия, и я случайно установила ее. В «Евгении Онегине» Ленский, как не рассержен, уезжает с бала в доме Лариных без скандала. А в опере П.И. Чайковского появились большая сцена ссоры и ария «В вашем доме», где он, не заботясь о вежливости, порицает Ольгу и выражает свое разочарование. Оперу я слушала часто, но далеко не сразу заметила, что такое поведение Ленского — не просто надругательство над этикетом, но оно еще и ранит хозяйку-Ларину и именинницу-Татьяну. И возмутиться можно было бы, но сочувствия к герою обычно больше, чем возмущения…


Такое вопиюще «несветское» поведение Ленского в оперной сцене может напомнить последний монолог Чацкого — как речь горя слишком страдающего человека. Вряд ли аналогия понравилась бы обоим Александрам Сергеевичам (я имею в виду, что если бы она заинтересовала кого-то одного из них, то вряд ли так же и другого). Общий у этих героев гнев; но в случае оперного Ленского о гневе скорее нужно пожалеть, потому что он — роковая ошибка, а в случае Чацкого — подумать о причинах, потому что он — более справедлив.