На кого похож защитник поэзии?

На кого похож «защитник поэзии»?

(Дневниковая заметка 3 декабря 2014 г. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе)

Бессистемная заметка об английском поэте сэре Филипе Сидни. Главная тема — «с кем его можно сравнить».


Мысль о сравнении возникла так: я прочла старинную английскую биографию сэра Филипа.  The Life of Sir Philip Sidney, London, 1862, автор — магистр искусств Julius Lloyd. Автор подходит к теме основательно, своего героя любит, считает его «приблизившимся к идеалу англичанина». В финале для характеристики его личности и жизненного пути предлагает несколько причудливый образ: иных великих людей можно уподобить картинам, так как их можно рассматривать лишь с одной стороны (с другой — мало что замечательного), а сэр Филип подобен скульптуре — его личность можно рассматривать со всех сторон с равным удовольствием.


Королеву Елизавету Генриховну автор, напротив, совсем не любит, прежде всего за прижизненный культ ее личности, затем — за недостаточно решительные действия в Нидерландах; но, поскольку масштаб ее личности вполне отрицать нельзя, а автор стремится быть справедливым, он аттестует королеву как «не вовсе недостойную своей славы». (Надо полагать, она была бы в гневе от такой оценки). Дядю своего героя, графа Лестера, и его последнюю супругу автор этой книги тоже не любит, но восхищается сэром Уолтером Роли.


Мысль о том, что его герой, благородный рыцарь английского Ренессанса, мог быть влюблен в чужую жену, крайне неприятна Дж. Ллойду; он сопротивляется ей, настаивает на том, что точные даты написания цикла сонетов «Астрофил и Стелла» неизвестны, и высказывает мнение, что большинство сонетов этого цикла написаны тогда, когда прототип его героини, Стеллы, Пенелопа Девере, еще не была замужем. А так как автор биографии стремится вписать своего героя в контекст эпохи, он поддается понятному искушению и сравнивает сэра Филипа…с Гамлетом, принцем Датским. Почему? потому, что, во-первых, к сэру Филипу также можно отнести характеристику идеального и всесторонне обаятельного рыцаря, которая содержится в пьесе и звучит из уст Офелии. А во-вторых потому, что сэр Филип, не имея долгое время важных государственных поручений, находился в состоянии вынужденного безделья, что вызывало у него сожаление и самокритику в стихах. Состояние это также можно отчасти сравнить с гамлетовским промедлением.


Мне такое сравнение сэра Филипа с Гамлетом сперва показалось симпатичным курьезом. Мощь самого сильного художественного образа такова, что ему находится множество прототипов. Но почти тотчас же я подумала, что сюжет цикла «Астрофил и Стелла» (герой, молодой шикарный дворянин, влюблен в свою бывшую невесту, тема упущенного личного счастья вместе с темой зря проходящей жизни) мне тоже что-то напоминает.


Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума. (С)


Наверное, если бы Онегин в финале романа сделался поэтом и стал писать стихи Татьяне, он написал бы нечто вроде русского варианта «Астрофила и Стеллы». Но Онегин поэтом не сделался, а сэр Филип им был, только не сразу это понял.


Песня восьмая цикла сонетов Сидни, где происходит объяснение героев, когда они обмениваются монологами, и Стелла отвергает любовный порыв Астрофила из соображений чести, довольно легко напоминает письмо Онегина к Татьяне и ее знаменитый ответ (в восьмой главе «Онегина»). Только в романе это звучит откровенно трагично, а песня может производить впечатление нарочито легкого рассказа о печальном для героев объяснении. (Предположим, автор показал нам историю своей любви в виде сценки-пантомимы).


Но только надо обратить внимание на еще одно серьезное отличие. Онегин не сумел себя занять, так как ему все однажды надоедало. Сэр Филип очень сильно хотел «быть занятым», иметь полезную службу, но долго ее не получал. Тип характера у него заметно отличный от «онегинского», но вот обстоятельства оказались похожи.


Если Ленский в «Онегине» — это «Ромео в ситуации Меркуцио» (тип характера — одного персонажа, а судьба и роль в сюжете — другого), то о сэре Филипе можно сказать, что он — «Ленский в ситуации Онегина». Раз уж я принимаю эту игру: сравнивать конкретного исторического человека с некоторым значительным литературным образом.


Сэр Филип много чем симпатичен: своим искренним стремлением к совершенству, желанием не зря прожить жизнь, отвагой, широтой интересов, тем, что называют «истинное честолюбие» (в противоположность мелочному тщеславию). Вместе с тем в его образ со временем вкрались отдельные комические черты, которые можно назвать «комизмом серьезности». (Мы, то есть я, не имеем намерения как-нибудь обидеть сэра Филипа и немедленно объясним, что имеем в виду). «Комизм серьезности» можно отнести и к пушкинскому изображению Ленского — до того, как Ленский погибнет, но чуть ли не вплоть до самого этого момента. В данном же случае, применительно к сэру Филипу (но, должно быть, не только к нему), «комизм серьезности» я понимаю так: человек, который стремится следовать правилам, не всегда может предвидеть некое нестандартное развитие. Когда же это непредвиденное развитие происходит, он проигрывает, как это не удивительно, именно вследствие своей верности определенным правилам, которые вдруг устаревают.


Сидниева «Защита поэзии» — критическое сочинение с устоявшейся репутацией: лучшая тюдоровская литературная критика. Читать увлекательно, если любишь следить за аргументацией в споре. Можно много чего узнать о литературной культуре страны и эпохи. В частности, именно здесь написано, что признание древними значения поэзии выражалось в том, что слово «поэт» означает «создатель». Трактат может показаться не всегда внутренне логичным: как же это, у древних считалось, что поэт познает мир, и автор использует это в качестве одного из аргументов в свою пользу, а потом пишет, что поэт не может быть выразителем неправды, так как он «ничего не утверждает»? Может быть, построение «Защиты поэзии» отчасти выражает мышление рыцаря-турнирного бойца: отбивать удары воображаемых противников, демонстрируя при этом свое искусство, а не одно превосходство в силе. Но вот он, ближе к концу трактата, момент «комизма серьезности»: о ужас! современные авторы выпускают в трагедиях шутов. Разве можно? Но можно ли сейчас представить великую английскую трагедию без образа шута — хотя бы без Шута короля Лира? А ведь он не один и совсем не один. А ведь есть еще и интерпретации образов шутов — они могут выглядеть вызывающе неожиданными.


Автор прочитанной мною биографии сэра Филипа Дж. Ллойд делает то же замечание и, характеризуя литературную деятельность своего героя, полагает, что гению Сидни, возможно, недоставало юмора. Я же, насколько вообще могу судить, того мнения, что юмор у сэра Филипа есть, но это «кавалерский» юмор.


Такую же примерно улыбку вызывают у меня пренебрежительные высказывания сэра Филипа о «московитах, рожденных рабами». Биограф Дж. Ллойд полагает, что молодой англичанин во время своего образовательного путешествия по Европе принял участие в военных действиях Речи Посполитой против Московского царства. Но прошли века, и стихи сэра Филипа вместе с «Защитой поэзии» были изданы в отличных русских переводах и в отличной редакции в серии «Литературные памятники», сопровождаемые множеством комплиментов их автору. Тюдоровские англичане не были обязаны, конечно, предвидеть, что у «варваров» разовьется великая культура, открытая к взаимодействию с их собственной, которая тоже когда-то кому-то казалась «варварской».


У меня язык чешется сравнить сэра Филипа с Грибоедовым. (Меня увлекает мысль о том, что между двумя соперничающими империями много общего, как в мелочах, так и в значительных персонажах). Объединяющие здесь главная проблема — сложность реализовать себя для многосторонне одаренного человека — и смерть вследствие боя с численно превосходящим противником, заставившая соотечественников долго скорбеть об утрате. Когда сэр Филип был смертельно ранен, его жена Френсис, урожденная Уолсингем, была беременна их вторым ребенком, который после смерти своего отца родился мертвым — тоже возможность параллели. Но я понимаю, что сравнение здесь может быть только общим и скорее поверхностным, так как в глаза бросятся прежде всего отличия.


Другая параллель: 30 ноября, как и сэр Филип Сидни (но по другому календарю), родился и другой британский национальный герой, а именно — Уинстон Черчилль, который, можно сказать, осуществил неосуществившуюся мечту сэра Филипа — стал и писателем, и крупным государственным деятелем. (Биограф Сидни Дж. Ллойд, книгу которого я прочла, относит день рождения своего героя к 29 ноября, но чаще можно встретить тридцатое).


В самом конце книги встретился мне любопытный эпизод, еще раз иллюстрирующий, как тесно переплетаются в жизни трагическое и комическое. Эпизод почти такой же занятный, как упоминание ничего не подозревающим мистером Диккенсом в очень мрачном месте романа «Холодный дом» имени «Майкл Джексон».


Нидерланды. Сэр Филип сетует на недостаток поддержки со стороны королевы (должно быть, она для того и отправила туда этого энтузиаста протестантского дела, чтобы он платил солдатам из своего кармана). Герой уже скоро погибнет, и знающий об этом читатель должен заранее прийти в печальное и торжественное настроение. И вот сэр Филип в последние месяцы жизни, в марте 1586 г., пишет своему тестю Уолсингему:


«Я слышал, что дома меня называют очень честолюбивым и гордым, но, разумеется, если бы знали мое сердце, меня бы так вовсе не судили. Я отослал вам письмо с Уиллом, шутом милорда Лестера (Will, my Lord of Leicester’s jesting player), вложенное в письмо к моей жене, и не получил на них никакого ответа. Оно содержало нечто для милорда Лестера и совет применить некоторый способ оставить миледи там. С тех пор я несколько раз писал, чтобы узнать, получили ли вы их, но вы никогда мне на это не ответили. Я таким образом нахожу, что плут доставил письма миледи Лестер, но отослала она их вам или нет, я не знаю, а искренне желаю знать, так как я опасаюсь, не извлекли ли из них дополнительного смысла…»


Ну и что за «Уилл, шут милорда Лестера»?


Правда, биограф Дж. Ллойд, скрепя сердце, склоняется к тому, что это скорее Кемп (комик, первый исполнитель роли сэра Джона Фальстафа). А забавно было бы вообразить молодого Шекспира (ему в то время около 22 лет, он на 10 лет моложе Сидни) в амплуа «Труффальдино из Бергамо», не туда передавшего письма. Но это означало бы, что Шекспир оказался в актерской труппе очень скоро после того, как родились его близняшки (1585 г., а это письмо сэра Филипа отправлено в 1586 г). (Замечание на всякий случай: теории альтернативного авторства биограф Дж. Ллойд не рассматривает).


Подумала, что многие английские деятели, получившие в истории обобщенное прозвище «великих елизаветинцев», образуют, как кажется, контраст со своей королевой, давшей имя эпохе, или же, по крайней мере, с ее популяризированным обобщенным образом. Лично осторожная Елизавета — и Френсис Дрейк, рисковый человек, «джентльмен удачи» (но, может быть, и королеву можно называть «леди удачи», если «судьба пред ней склонилась ниц»?) Елизавета, вынужденная бороться за выживание, — и Филип Сидни, сбросивший доспехи в сражении с испанцами. Елизавета, отказавшаяся открывать окна в людских душах, — и Шекспир, ставящий зеркало перед своими зрителями. Но все вместе они образуют взаимодополняющий ансамбль, как, видимо, и должно быть в хорошей пьесе.


Что же касается сэра Филипа, я думаю, что название его трактата «Защита поэзии» может неплохо характеризовать его роль в истории и предназначение его личности. Он поэт, но он же и рыцарь, то есть защитник.