Потрясатель как душа века

Дневниковая заметка 28 февраля 2015 г. Ранее выложена в ЖЖ и на Вордпрессе.

Потрясатель как «душа века»

О книге “Soul of the Age. A Biography of the Mind of William Shakespeare” by J. Bate / Дж. Бейт, «Душа века. Биография мышления Вильяма Шекспира», 2009.

     В научно-популярной книге один из видных современных английских шекспиристов Джонатан Бейт (Jonathan Bate) пытается показать, как влияла на шекспировское творчество эпоха его создания – конец XVI - начало XVII века в Англии. (Автор – профессор в университете Уорика, живет недалеко от Стратфорда-на-Эйвоне с супругой и тремя детьми, каковые сведения призваны внушать дополнительное доверие к его выводам. :-) Судя по стилю написания, человек добродушный.)

     Книга остроумно построена. В соответствии с монологом Жака о возрастах из «Как вам это понравится» в ней семь глав: «Младенец», «Школьник», «Влюбленный», «Солдат», «Судья», «Панталоне» и «Забвение». Но это не значит, что автор обосновывает предположения, будто его герой воевал или когда-то служил в суде. Просто в главе «Солдат» речь идет о том, как в шекспировском творчестве отражена тогдашняя британская международная политика, в главе «Судья» — о влиянии на него же каких-то идей в отношении внутренней политики, и в таком роде. Последняя глава не столько о «забвении» в буквальном смысле, сколько о преодолении забвения благодаря публикации шекспировских произведений.

     Кому эта книга пригодится: предположим, читатель знаком с краткой популярной биографией Шекспира, включая популярные биографические легенды (олень сэра Томаса Люси, роль в неудачном восстании Эссекса и т.д.), а теперь ему нужен контекст, то есть описание эпохи, в которой жил Шекспир, и явлений, повлиявших на его личность и творчество. Это небанальный – то есть, не всем известный, — контекст, воссозданный специалистом, знающим важные мелкие детали. Предлагается рассказ о поэте как об отражении своего времени, которое его определило, даже несмотря на то, что современный читатель привык смотреть на этого поэта как на освобожденного от границ определенной исторической эпохи (лучше сказать, двух эпох на стыке) и принадлежащего многим временам.

     Почему эта книга полезна: автор обращает наше внимание, что во многих случаях, когда мы считаем мысль Шекспира оригинальной, он в действительности цитирует известное в свою эпоху мнение (например, высказывание Оселка в «Как вам это понравится» о том, что дураки считают себя умными, а умные – дураками, это мысль Сократа, ставшая английской поговоркой). Поэтому книга поможет узнать и почувствовать, когда действительно Шекспир оригинален и в чем именно он оригинален, даже когда имеет дело с избитыми темами. «Его уникальность – пишет Дж. Бейт – в силе и изобретательности, с которой он обращал традиционные «темы» в живущую драму». Самый яркий пример – тот же самый монолог Жака о возрастах: мысль о том, что весь мир – сцена, не принадлежит одному Шекспиру, как и изображение разных эпох в жизни человека при помощи череды сменяющих один другого персонажей, но самой знаменитой в последующих эпохах стала именно его версия. По мнению Дж. Бейта, произошло это потому, что драматургу-Шекспиру удалось обратить «архетип в образ, идею в действие»: он поместил метафору жизни-сцены внутри пьесы, а для каждого из возрастов создал самый театральный образ.
    
     К чему читатель должен приготовиться: для начала к откровенным и безжалостно разоблаченным перед слишком стыдливыми глазами непристойностям (например, оказывается, когда Клеопатра спрашивает «Сan Fulvia die?», она, с учетом английского жаргона шекспировского времени, сомневается не только в том, что Антоний овдовел, но и в том, что очень уж целомудренная римлянка может испытывать оргазм. Много раз смотрела и слушала «Антония и Клеопатру» на языке оригинала, но как-то и не задумалась о таком значении :-)). Это предупреждение, может быть, лишнее. Читатель Шекспира, особенно – в оригинале, к непристойным шуткам привык, а из этой книги он узнает, что некоторые современники были еще менее стеснительны: здесь отдельно рассказывается, какая распущенная поэзия была в моде при дворе в начале царствования Иакова I и в частности была приятна молодому Вильяму Герберту, графу Пембруку, второму предположительному шекспировскому fair friend’у…(Прежде, чем продолжить, автор настоящей заметки на всякий случай уверяет, что, по ее мнению, скабрезные шуточки потрясающего Барда сами по себе не являются наиболее существенным его вкладом в мировое искусство, но являются той частью его творчества, которую нельзя совсем игнорировать). Что, пожалуй, важнее – читатель не должен бояться, что заключенный в пределы своей эпохи автор окажется «немножко меньше», чем огромная фигура, считающаяся вечно, или долго, современной. Предсказуемый образ: это примерно так же, как сравнивать семейный памятник Шекспиру в церкви Святой Троицы со скульптурой в Вестминстерском аббатстве: вторая должна была быть красивее, чем первый, хотя он, наверное, точнее…но друг другу они не мешают и, более того, вторая и все последующие скульптуры есть потому, что для начала есть семейный памятник. Время от времени герой этой книги будет представать как всего лишь «суровый профи», очень осторожный и чувствующий конъюнктуру автор, но это не отменяет другого «времени от времени» для восхищения чем-то большим в этом человеке и благодарности ему.

      Полезного «исторического контекста» в книге, действительно, много: читатель узнает, каким значительным событием для «елизаветинских» англичан было увидеть свою страну на точной карте, и как они гордились своим происхождением из определенного региона; как важно поэтому в шекспировских пьесах, чей автор и сам жил «на два города», противопоставление двух мест действия; как отразилось в шекспировской поэзии знание символики цветов и вообще растений, распространенное в то время больше, чем теперь; как много на самом деле давала стратфордская грамматическая школа для подготовки драматурга, развивая у своих учеников определенное нужное умение, – например, использовать риторические приемы (автор анализирует примеры из грамматики и других книг, по которым учились юные стратфордцы); какое причудливое взаимодействие с шекспировским творчеством имел «похабный суд», то есть суд по делам общественной нравственности; узнает даже – что меня отдельно заинтересовало – как отразилась в шекспировских пьесах геополитика поздней елизаветинской и ранней якововской эпох. Самое интересное, должно быть, в конце книги: при помощи обзора читательских пометок на том из сохранившихся экземпляров «Первого Фолио», где их больше всего, автор пытается показать, как читали Шекспира в его эпоху, то есть вскоре после его смерти, а не спустя годы, когда мир изменился заметнее, и стартовал его большой культ.

     Хороший тон при написании современных шекспировских биографий (стратфордианских биографий) состоит в том, чтобы не выуживать сведения о личности автора из художественных произведений. Но выуживать их по своему разумению –слишком соблазнительно, мировое человечество примерно двести лет увлеченно шло на этот соблазн, и, думаю, вряд ли охотно идти перестанет, хоть его и уговаривают. Автор этой книги, Дж. Бейт, в поисках биографических деталей обращается с шекспировскими произведениями осторожно, пытается находить такие детали не там, где персонажи что-либо провозглашают, но где драматург как будто нечаянно проговаривается. Отчасти книга, конечно, «мифовзрывательная», то есть отвергающая некоторые традиционные представления (и предлагающая что-то другое на их место). Ключевая фраза там, где исследователь что-либо предполагает, – «мы не можем вполне отбросить возможность». «Лирического начала» в пьесах Шекспира автор не ищет, за исключением одной – «Зимней сказки».

     Насколько я знаю, главный враг метода «биографической реконструкции» — это фактор случая: cлучай мог взять верх над «типичностью», а если точно не знаешь, что именно это был за случай, угадать его может быть сложно. Или не слишком сложно, но для угадывания больше подходит жанр художественного произведения, чем научного или даже научно-популярного. Здесь-то и проявляется важность личного восприятия автором материала исследования (это тоже «фактор случая», но влияющий на изложение и выводы).

     Несколько основных мыслей, или гипотез, или просто интересных и достойных внимания утверждений автора этой книги в отношении биографии героя:

— В истории шекспировской женитьбы, возможно, никто никого не соблазнял, а был брак по расчету между представителями двух знавших друг друга семейств, где одной стороне был нужен муж, а другой – приданое (это какой же пласт мировой фантазии даром пропал! Но, что может быть интересно, подобное же мнение высказывает в старой отечественной биографии А. Аникст, предположивший, что могло не быть никакого скандала, а молодые могли начать сожительство уже после того, как о их будущей свадьбе было достигнуто соглашение).

— Шекспировская библиотека в том виде, в котором он привез ее к себе домой в Стратфорд-на-Эйвоне на склоне лет, возможно, была неожиданно небольшой – в пределах сорока томов, а может быть ,и двадцати. Поскольку он не был обязан иметь в собственности и сохранять у себя все книги, послужившие источниками для его произведений. К тому же, он жил в Лондоне на съемных квартирах и, если в этих условиях перетаскивал за собой книги, то, наверное, в таком количестве, какое можно хранить в одной корзине. Содержание библиотеки примерно устанавливается на том основании, какие книги пригодились для поздних или сравнительно поздних пьес.
Сонеты все-таки разумнее рассматривать именно как литературные произведения, цель которых – в свете модной тогда тенденции продемонстрировать друзьям свое искусство поэта, как это делали и другие авторы, а не как излияния личных чувств. Дама — скорее всего не персонификация Королевского колледжа в Кембридже, но может быть еще одним шекспировским образом Венеры, то есть, прототип дамы в реальности существовать не обязан. (Еще один пласт мировой фантазии вздыхает и устраняется). Что до прекрасного друга, то тут можно утверждать то же самое, но, поскольку современный анализ текста установил, что сонеты написаны в разное время, в образ красавчика получается уместить двух покровителей – часть сонетов вдохновлена Саутгемптоном, а часть – Пембруком. И все равно лучше отвлекаться от прототипов и не искать для образа друга буквального жизненного соответствия. (Удачное компромиссное решение).

— Знаменитый анекдот о том, что «Вильгельм Завоеватель опередил Ричарда Третьего», возможно, мотивирован еще и тем, что Шекспир мог играть в одной из современных ему пьес Вильгельма Завоевателя (комического).

— Роль представления «Ричарда II» по заказу накануне неудавшегося мятежа Эссекса долгое время была понята ошибочно. Традиционно считалось, будто бы это был такой способ вдохновить зрителей на восстание. Но представление дали в то время, когда Эссекс еще не принял решение ни о каких наступательных действиях. Кроме того, известно, что он именно королеву свергать не собирался, а попытался бороться с Робертом Сесилом и прочими своими врагами в ее окружении, — другое дело, что враги после его окончательного провала постарались использовать факт постановки такой пьесы, где свергают короля, как свидетельство против Эссекса, чтобы его намерения толковались нужным им образом и ему на погибель. Поэтому представление скорее носило характер постановки любимой пьесы Эссекса для консолидации и развлечения его компании в тот момент, когда в ней обнаружилось отсутствие единства взглядов и не был выработан никакой план. Просто «фирменное шоу для членов партии». Эссексу нравилась аналогия между собой и Генрихом Болингброком, будущим Генрихом IV в пьесе, но в том смысле, что он, как и Болингброк – народный любимец, и действия его вызваны злоупотреблениями дурных советчиков монарха (в «Ричарде II» тоже первоначальный предмет раздражения – приятели Ричарда, которым тот потворствует), но, так как поддержки народа Эссекс не получил, вышло так, что в жизни именно он, вопреки своим ожиданиям, сыграл роль покинутого и погубленного короля Ричарда. Другое «привязанное» к делу Эссекса литературное произведение — книга сэра Джона Хейварда о первой части правления Генриха IV, где речь идет о свержении Ричарда, с двусмысленным посвящением Эссексу, из которого можно сделать вывод, что его желают видеть королем, — заимствует из шекспировской пьесы «Ричард II» с точки зрения стиля, но это не было основанием, чтобы привлекать к ответственности автора пьесы, написанной за несколько лет перед тем и изданной раньше, чем книга Хейварда.

— История о высказывании Елизаветы «Ричард II – это я, знаете ли Вы это?» также полумифологизирована и, если даже не сочинена, то, видимо, неверно понималась. Замечание королевы о трагедии, которая много раз игралась на улицах, не касалось, скорее всего, конкретного литературного произведения, то есть шекспировской пьесы «Ричард II», а было также в переносном смысле: неблагодарность Эссекса – это уже много раз игранная в жизни трагедия.

— Исходя из сказанного, вряд ли имеет смысл рассматривать Шекспира в полном смысле как «человека Эссекса». Разве что как «человека Эссекса немного больше, чем наполовину».

— Мнение, что о молодом Шекспире нет никаких документальных сведений со времени его женитьбы и рождения детей до начала 1590-х годов ошибочно, так как в 1588 году у его семьи была имущественная тяжба, в которой он выступал вместе со своими родителями, и, видимо, был именно тем членом семьи, который вводил в курс дела поверенного. Это свидетельствует, что в год разгрома Армады он уже находился в Лондоне. Возможно также, он сам получил начальное юридическое образование.
При Якове-Джеймсе, когда их труппа «Слуги лорда-камергера» сделалась труппой «Слуг короля», возможно, был какой-то момент, когда Шекспиру светило очень большое возвышение – даже посвящение в рыцари, но это сорвалось из-за некого скандала. Скандал, по-видимому, был сексуального характера и, возможно, был связан с тем, что Бард болел нехорошей болячкой или воспринимался как таковой. (В книге приводится несколько дополнительных косвенных доводов в пользу того, что он ею заразился, на основе анализа образности произведений. Мне лично неприятно долго обсуждать тему шекспировского сифилиса, но приходится касаться ее как одной из тем современного ортодоксального шекспироведения. Мое мнение в том, что Барда лучше пожалеть, чем много распространяться об этом).

— Мнение о том, что Шекспир в конце жизни отошел от дел театра, хотя и продолжал еще для него писать, не обосновано. Более верно утверждать, что он некоторое время в последние годы жизни находился в состоянии полуотставки: писал пьесы в Cтратфорде, не появляясь в Лондоне, но не отказываясь от возможности туда вернуться, и, действительно, незадолго до смерти вновь там был. Полуотставка, возможно, была вызана чумой в Лондоне, а также и скандалом, а также, возможно, и состоянием здоровья.

— Просперо из «Бури» лучше не воспринимать как литературный автопортрет Шекспира, — Просперо для этого «слишком школьный учитель», — а больше подходит для такого отождествления Энобарб из «Антония и Клеопатры», и то, не как точный автопортрет, а как образ, где автор ближе всего подошел к автопортрету.

— Из философских течений наиболее близким Шекспиру было эпикурейство (во что охотно веришь, вспомнив по крайней мере великолепного сэра Джона).

    В книге есть, кроме этого, анализ нескольких шекспировских пьес, например, «Бури», «Двенадцатой ночи», «Короля Лира», или отдельных образов и фрагментов, например, монолога «Быть или не быть» в «Гамлете». Выводы автора могут показаться несколько неожиданными, — так, Просперо в Милане, ушедший в изучение любимых книг, а правление оставивший в руках коварного брата, должен рассматриваться не как благородный, но легкомысленный правитель, а как тиран, потому что полученные из книг знания он не употребил во благо своего народа, — но эти трактовки, во всяком случае, свежи или относительно оригинальны, а то, что предложены они на основе идей того времени, которые должны были быть известны Шекспиру, в том числе – идей Эразма и Монтеня, стоит за убедительность выводов автора, даже если они не очень нравятся.

    У меня, исходя из моих предпочтений (которые вернее было бы называть «моими фантазиями») резкий протест вызвали только два места.

    Первое. Рассказывая о шекспировском раннем браке, автор делится своими соображениями.

    «У меня инстинктивное чувство, что искатель руки, которого Шекспир более всего напоминает, — Бассанио в «Венецианском купце»: умный, но холодный, авантюрист и умелый игрок словами, всегда заботящийся о себе, мужчина в поисках обеспеченной женщины, которая поможет ему выйти из финансового кризиса, и которому повезло найти такую, которая еще и красива, сверх обычного умна (ultraintelligent) и увлечена им. Но в пользу этой фантазии не больше свидетельств, чем в пользу мысли, что Вильям был чем-то похож на Адониса (или Петруччо, или Орландо, или любой из его персонажей), или что Анна была похожа на Венеру, или на «строптивую» Кэт, или на Адриану, жену, с которой дурно обходятся в «Комедии ошибок».

    Конечно, Бассанио ищет приданого Порции, как и для Вильяма наверняка не было лишним приданое Анны, хотя можно поспорить, насколько именно Бассанио «холодный»: думается мне, что совсем «холодный» и, действительно, всегда заботящийся о себе жених выбрал бы второй, серебряный ларец, а Бассанио выбрал третий, свинцовый, верный, но самый рисковый (потому и верный). Но воображать Шекспира, да еще восемнадцатилетнего, холодным читательнице с очевидностью НЕОХОТА! (:-)) Я не возражаю против утверждения, что он был, видимо, человек деловой и очень разумный (видать, потому и безумствовать умел :-)), но уж слишком убедительных «нехолодных» он нарисовал: Ричард III – и тот, пускай не любит леди Анну, но страстно любит власть. После этого воображать самого Шекспира холодным кажется каким-то более ожидаемого сильным разрывом между личностью автора и его персонажами, больше всего подчиняющими воображение.

    Другое «протестное» место. В библиотеке Шекспира, возможно, было издание «Дон Кихота» (поскольку он инсценировал один из эпизодов). Книгу эту Дж. Бейт называет «смешнейшим (hilarious) насмешливо-эпическим романом (mock-epic novel)”, чтение которого, предположительно, доставило Шекспиру больше удовольствия, чем любая другая книга в последнюю пару лет его жизни.

    Тут я сопротивляюсь этому мнению о «Дон-Кихоте», потому что чувствую влияние на себя определенной культурной традиции – и предпочитаю ее придерживаться. Зная роман, я знаю, что «Дон-Кихот» написан так, чтобы читателю было смешно, но знаю также, что это двусмысленный прием и двусмысленный смех. И, хотя я согласна, что для большинства читателей XVII века «Дон-Кихот» должен был быть смешным романом, – есть свидетельства, как его читали тогда, — у меня самой язык не поворачивается назвать «смешнейшим» ни роман, ни героя. Поэтому от человека XXI века мне такой отзыв слышать странно. Однако, он есть, и вряд ли единичный.

    Еще что интересно: по своему вкусу выбирая персонажи и цитаты вне контекста, Шекспира можно представлять или «правдивым», или «наоборот»; как компромиссный вариант – правдивым по натуре человеком, показывающим людям правду о них с помощью театральной иллюзии. Я обычно выбираю Гамлета и высказывание Бена Джонсона о том, что Шекспир был «действительно, честен». Дж. Бейт выбирает слова Оселка о том, что истинная поэзия – самая лживая (как было замечено, имя шута «Оселок» в оригинале (Touchstone) сочинено по аналогии с фамилией автора (Shakespeare), так что это как будто должно сообщать мнению Оселка авторитет). Поэтому основная мысль «Короля Лира» в истолковании этого исследования получается не такая, как та, к которой я привыкла: любовь важнее искренности. Корделия должна научиться лгать и учится, когда говорит отцу, что у нее нет причин для обиды на него. (А почему бы не считать, что она говорит так потому, что его простила?)

    Книга очень хорошая, я ее – с учетом названных выше предостережений — всячески рекомендую, но по прочтении возникают мысли о том, почему «биографические мифы» живучи даже после их опровержения. Я, например, могу объяснить, почему мне нравится (не скажу – почему я в нее верю) история о «стратфордском браконьере»: кроме прочего, потому, что она драматически иллюстрирует принцип, воплощенный в отечественной пословице «Не было бы счастья, да несчастье помогло», а этот принцип соответствует диалектике мироощущения, которая не раз проявляется в шекспировском творчестве. (Припоминаю, что, когда Миранда спрашивает у Просперо, зло или добро изгнало их из Милана и поместило жить на острове, тот отвечает «Оба»). Независимо от того, «хороший» или «плохой» Просперо (что он «плохой» — это мы наслышаны: рабовладелец, Ариэля гоняет и Калибана тиранит), в нем, как я думаю, так удобно было долгое время видеть «автопортрет» не столько даже потому, что этот персонаж свое волшебство «оставляет», а потому, что Просперо – очевидный режиссер. Это, конечно, мои дилетантские возражения, которые не годятся для полноценного спора с крупным специалистом. Не могу не согласиться с мыслью Дж. Бейта, что те, кто пишет о Шекспире, стараются сделать его похожим на самих себя – видимо, то же самое распространяется и на читателей. (Это, должно быть, такая миссия Барда-Потрясателя: чтобы «зеркалом» для его публики служили не только его произведения, но даже и его биография). В целом же, как я думаю, «биографические мифы» привлекательны и живут долго из-за читательского удовольствия быть наивным.