Механические птицы

Заметка о том, как один образ - или похожие образы - могут получать совершенно разные истолкования у разных авторов.


Образ в данном случае - механической птицы.


Широко известно противопоставление живого и искусственного соловьев в сказке Г.-Х. Андерсена "Соловей". Сначала при дворе китайского императора искусственного соловья предпочитают живому, поэтому живой соловей улетает; потом искусственный соловей, новый любимец императора и двора, но не народа, ломается - хоть не полностью; потом живой соловей возвращается и спасает императора от смерти, чего искусственный соловей сделать не смог бы. Живой соловей так добр, что даже заступается перед императором за искусственного. Трактовка темы та же, что и в сказке "Свинопас": предпочитать искусственное живому - дурно, каким бы интересным ни было искусственное и как бы хорошо ни было сделано.


В знаменитой и симпатичной книге кукольника С.В. Образцова "Моя кунсткамера", о домашнем музее кукол, механических театров и других занимательных вещей, принадлежавших С.В. Образцову, на воспоминании о сказке Андерсена "Соловей" строится глава о той части этой домашней коллекции, которая состоит как раз из таких механических соловьев. Соловьи красивые, искусно сделаны, смотреть на них и слушать их - увлекательно, но помнить сказку Андерсена тоже следует. Она выражает действительность. То есть - хоть частичное соответствие ей можно найти в несказочном мире. С.В. Образцов, рассказывая о заводных соловьях, вспоминает, что, когда был со своим театром в Китае, видел в Запретном городе коллекцию часов с механическими соловьями, куда великолепнее, чем у него. Но воспринимались они как символ ограбления императорского Китая иностранным капиталом, сделавшим эти интересные подарки императорам. "Заводные соловьи свистят: а живой соловей — счастье китайского народа — улетел из Китая". (С)


Можно - в особенности, если читатель хочет вредничать - взглянуть и с другой стороны: тот, кто интересовался театром Образцова, знает, как важны в нем механические куклы и декорации. Достаточно вспомнить часы на фасаде, часы с ансамблем чудо-зверей. Да и в книге повод напомнить читателю ту самую сказку "Соловей" предоставлен рассказом о коллекции механических соловьев, которые выглядят уже не просто как произведения любопытной старинной техники - как чудо. И все-таки вредничать долго, наверное, не получится. Даже и без рассуждений об истории и политике - ведь искусственные соловьи создаются потому, что есть неискусственные. Живых соловьев ради любования искусственными совсем не стоит презирать и изгонять.


А вот автор, который заступился за удивительную механическую птицу - Уильям Батлер Йейтс (1865 - 1939), знаменитый ирландский поэт, писавший на английском языке, лауреат Нобелевской премии по литературе (1923). И он не просто заступился, но воспел.


(Я с Йейтсом знакома совсем недавно, но именно поэтому его обращение с образом механической птицы должно было заинтересовать меня).


В стихах У.Б. Йейтса Sailing to Byzantium ("Плавание в Византию / Византий", "Византий" означает и Византию, и Константинополь) и Byzantium ("Византия/ Византий") появляется образ механической золотой птицы, которая поет при дворе императора, только император другой - византийский. Эта золотая птица означает причастность искусства вечности.


В стихах "Плавание в Византию/Византий" действие происходит в эпоху наибольшего, по мнению автора, расцвета византийской цивилизации. Состарившийся поэт хочет принять облик механической золотой птицы, чтобы таким образом принадлежать не приходящему, а вечному, объединять прошлое, настоящее и будущее.


Once out of nature I shall never take
My bodily form from any natural thing,
But such a form as Grecian goldsmiths make
Of hammered gold and gold enamelling
To keep a drowsy Emperor awake;
Or set upon a golden bough to sing
To lords and ladies of Byzantium
Of what is past, or passing, or to come.


"Когда я расстанусь с природой, я никогда не приму моей телесной формы ни у чего природного, но (приму) такую форму, как делают греческие кузнецы из кованого золота и золотой эмалировки, чтобы сонный император оставался бодрствующим; или сидящую на золотом суку - чтобы петь дамам и господам Византиума о том, что прошло, что проходит или что придет" (С).


Оба эти стихотворения Йейтса переведены на русский язык стихами, но мне сейчас нужен перевод прозой, чтобы обратить внимание: когда поэт говорит, какую форму хотел бы принять, он ее описывает, но не прибегает к слову "птица". Слово "птицы" (birds) в этих стихах появляется в самом начале, когда поэт говорит о мире, который собирается покинуть, потому что для стариков этот мир не подходит:

 
That is no country for old men.  The young
In one another’s arms, birds in the trees...


"Это не страна для стариков. Молодые в руках друг друга, птицы на деревьях..."


Читатель может решить, что золотая птица на золотом суку - это все же не то же самое, что обычные птицы на деревьях. Наверное, по замыслу автора - несколько больше, чем обычные птицы. И, наверное, имеют значение слова bodily form - телесная форма. Золотая больше-чем-птица будет формой существования поэта.


В другом, более позднем, стихотворении Йейтса, "Византия/ Византий", речь уже идет о кризисе Византии (вместе с которым изображен кризис западной цивилизации и Ирландии), но золотая птица появляется и здесь. Она прямо названа чудом (она - больше, чем птица, и больше, чем изделие), и прямо сказано о ее телесной неизменности и о ее презрении к обычным птицам и растениям:


Miracle, bird or golden handiwork,
More miracle than bird or handiwork,
Planted on the star-lit golden bough,
Can like the cocks of Hades crow,
Or, by the moon embittered, scorn aloud
In glory of changeless metal
Common bird or petal
And all complexities of mire or blood.


"Чудо, птица или золотое рукоделие, больше чудо, чем птица или рукоделие, посаженное на освещенный звездами золотой куст, может кричать, как петухи Гадеса, или, ожесточенное луной, вслух презирать, во славе неизменного металла, обычную птицу или лепесток и все сложности грязи или крови".


Этот образ золотой птицы многозначен: апокалиптический образ, символ поэта, творящего непреходящее искусство, символ поэта, творящего элитарное искусство, так как птица поет для императора и придворных  (истолкования - из книги А.Н. Горбунова "Последний романтик. Поэзия Уильяма Батлера Йейтса").


Читатель, если обратится к сравнению с двумя соловьями Андерсена, может заметить, что о механическом соловье императора в сказке Андерсена не говорится, как именно он создавался, но сообщается, как он выглядит и что он сломался - и как его чинят. А о золотой птице у Йейтса говорится, кто и как ее делал, но она не ломается. Кроме того, для золотой птицы у Йейтса элитарность - это ее достоинство, а живой соловей в сказке Андерсена должен, напротив, соединять императора с непридворными подданными, сообщая императору, как живет его народ. Живой соловей в сказке Андерсена не умирает, а улетает и возвращается, и его возвращение к императору - победа над смертью.


В эту компанию точно просится золотой петушок Пушкина. Без него кого-то важного не хватает. Петушок - золотой (Анна Андреевна Ахматова в своей статье «Последняя сказка Пушкина» специально обращает внимание на стих «Вдруг раздался легкий звон», отмечающий, как петушок слетает со спицы, чтобы убить Дадона). Но петушок, наверное, волшебный - не механический: скопец вынимает его из мешка, читателю не рассказывают, как петушка сделали, и петушка не заводят. В финале сказки петушок улетает, по крайней мере, взлетает: "И взвился..." Если сравнить с золотой птицей Йейтса, то заметим, что голос петушка, когда раздается, пусть и дразнится, означает спасение и жизнь, а убивает Дадона петушок молча. Так получается, что золотой петушок - поочередно длящаяся жизнь и смерть. И продолжение, и прекращение царствования Дадона - наверное, еще одной эпохи в истории тридевятого царства. Но из-за того, что петушок переживает и скопца, и Дадона и ни разу не ломается, может создаться впечатление, что он-то как раз - бессмертная птица.


У каждого автора, понятно, своя интерпретация одного и того же образа или похожих образов, в зависимости от своих взглядов и цели произведений. Но интересно, что читатель может при чтении одновременно помнить все эти разные интерпретации. И читателю даже необязательно выбирать, какая именно нравится больше. Интереснее замечать, насколько по-разному могут представать за одним и тем же или похожими образами и обыденность, и чудо.