Валерик и неизвестная дама

«Валерик» и «неизвестная дама»

(Дневниковая заметка 2016 года)

Стихотворение Лермонтова «Я к вам пишу: случайно! право…» 1840 г. (издательское название «Валерик», ударение на последний слог), с первых строк поражает тем, что по форме оно должно напоминать «письмо Татьяны» и также должно быть совсем другим. Оно должно спорить с легендарным девичьим письмом и вызывать его.
Мечтательная и очарованная девушка пишет тому, от кого она ждет ответа на свою любовь. Разочарованный герой пишет бывшей своей женщине, описывая службу на Кавказе и битву в «речке смерти», которая буквально оправдала свое название, будучи запружена трупами. («Валерик» — название, которое переводится «речка смерти». И река, и сражение на ней — подлинные).

В «письме Татьяны» в основном передано внутреннее состояние героини, но и немного отзвуков ее жизни: «бедным помогала», «молитвой услаждала Тоску волнуемой души» . Нельзя сказать, чтобы она совсем не поняла настроение лермонтовского героя: «я здесь одна, Никто меня не понимает, Рассудок мой изнемогает, И молча гибнуть я должна». Но она ждет и призывает; герой «Валерика» не признается себе, что он призывает. И еще в «Валерике» описание внутреннего состояния героя и рассказчика переходит в картины — отдыха в лагере, перестрелок, большого сражения, смерти раненого и взгляда на кавказские горы и небо, после которого герой признает, что все это сражение было бессмысленно (и будущие тоже будут). Всеми этими картинами нельзя было бы наполнить письмо влюбленной девушки, однако они вторгаются во внешность, взятую у ее письма.

Герой «Валерика» с самого начала заявляет, что долго любил и, надо понять, уже не любит свою неблагодарную героиню, но звучит это все как «я еще должен говорить с тобой, хоть я и знаю, что от тебя ожидать нечего, ты мне нужна». Такой скрытый призыв через нарочитое презрение звучит столь же трогательно, сколь звучал бы откровенный. Герою, кажется, нужно рассказать ей о своей теперешней жизни и выразить ей эту жизнь, но он принимает для этого повод поучения, о котором уверил себя, что оно будет бессмысленным. Он хочет показать ей жизнь более страшную, чем тот «салонный» мир, к которому она, видимо, привыкла (и в котором могла заставить героя страдать). «Видал я представленья, Каких у вас на сцене нет….» Слово «представленья», может быть, выбрано из-за того, что «более страшный» не значит «более настоящий», ведь герой после битвы приходит к мысли, что вражда — также заблуждение. Но такой рассказ должен, по-видимому, если не отрезвить предполагаемое самолюбование героини и заставить ее постыдиться, то, по крайней мере, упрекнуть, отвлечь, грустно поддразнить без особой надежды на достижение этой цели. Картина битвы не при, а в Валерике — большая противоположность бальным интрижкам (как, может быть, вы заметили, она также напоминает танец, но смертельный):

«И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть…
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна».

Взгляд в небо после битвы — другая картина, которой не может быть в «светском мире» героини; именно после битвы небо может притянуть к себе так, как притянуло мысль героя, бал же, кажется, не должен отпускать мысль вверх. Оканчивается письмо заявлением, что героиня все равно не сможет понять этого рассказа, ожидая лишь развлекательных, и сочтет героя «чудаком». (См. кстати: «И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак»).

Такое сравнение уже много раз делалось, потому до сих пор я не сказала ничего нового, и меня сейчас больше всего занимает «образ адресатки» этого письма.
По стихам выходит, что это крайне пустая женщина, духовно чуждая автору, в чем он сначала позволил себе обмануться, но потом уверился, не ценившая по достоинству его любви и не знавшая страданий, а сама заставившая автора страдать по пустоте своей и из развлечения. Сцен, подобных битве в Валерике, она вообразить не может (потому автор ей их и показывает).

» В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам бог
И не видать: иных тревог
Довольно есть».

Так как в художественном произведении, даже на автобиографической основе, образы создает автор, в пределах произведения надо верить автору. Но тут опять сравнение с «письмом Татьяны» приходит на помощь неожиданным способом.

Татьяна признает, что она своего возлюбленного не знает. Герой послания Лермонтова уверяет себя, что он свою адресатку слишком хорошо знает. Когда я впервые услышала эти стихи, по тону их решила, что адресатка — бывшая любовница, которая изменила герою, как многим до него.

Потом я стала воображать себе другое: предположим, лирический герой влюбился в ту самую Татьяну. (Только перемещенную во времени позже). Она, конечно, обещала, что будет век верна своему мужу, но ведь она могла ошибиться в себе и могла овдоветь. И вот, когда она уже была светской дамой, она нашла неожиданную встречу…и после этого возник совсем неожиданный взгляд встреченного на нее же. (Cюжет: роман между перемещенной в другое десятилетие Татьяной и Печориным).

Но в пушкинском романе в стихах Татьяна, даже и признавая, что не знает, все равно в своем возлюбленном ошиблась: он оказался не тем, что она предполагала — не ангелом-хранителем и не искусителем, а еще третьим. Можно ли думать, что и герой «случайного» письма, вопреки тому, что он сам заявляет, ошибается в своей героине, и то, что на ее лице «не отыскать» следов, не означает, что заботы и печали у нее не было? Может быть, она слишком научилась скрывать их, и от этого они делают ей больнее?

Самое же интересное — представить себе, что и автор оставляет себе эту надежду: обмануться в своей даме и найти в ней больше понимания, чем он говорит, что ждет. (Если воображаемый адресат письма — возлюбленная автора, Варвара Александровна в замужестве Бахметева (прочла в комментариях), то догадка верная и характер «дамы» должен быть другой, чем изображено. И автор это понимает).

Мне нравится такая мысль: «речка смерти» на самом деле объединяет героя и героиню этих стихов, как текущая река всегда объединяет свои берега, заставляя их смотреть друг на друга. У героини есть светская жизнь как своя «речка смерти», которая убивает или пытается убить внутренне.

Можно заметить еще, что присоединенное к этим стихам название «Валерик» тоже двузначное. Если его прочесть глазами без ударения, легко вообразить, что это уменьшительное мужское имя, и тогда ждать от стихов какого-то сатирического рассказа о герое-мужчине. А переставишь ударение — и легкомыслие развеяно.