Кэти Феррис. Лед для меня

Создавая Америку


       пытаюсь быть поэтом любви, но не могу избежать
Америки; словно я замужем за
Америкой, и никто не готов протестовать;
Америка возразила бы сама, если бы
Америка не была так занята, пытаясь защемить 
Америку на моем пальце; позже, моя мне руки,
Америка звенит, словно падает на фарфоровую 
Америку и с грохотом выпадает из серебряного горла
Америки; у меня нет трубного ключа, так что позднее
Америка является и спасает ситуацию, оставляя
Америку удовлетворенной, больше не обязанной
Америку возвращать своей
Америке туда, где она напоминает
Америку
Америкe.

Все пишут о стране,
Словно страна существует.

я отвергаю твою иерархию ценностей, Америка


 Все вещи эротичны.

О таракан,
гладкий, как пастилка, глянцевый,
как леденец, усики
умные, как сахарная
вата, иди
ко мне в рот.

 *

Все пишут о стране,
словно страна существует.

Я голосую, но
       предпочитаю
       эротику 
политикам.

           Эй, «джентльмены»!
Раздутыe и сглаженныe,
        как зардевшиеся москиты,
        лампочки разбухают,
хоботки дрожат —
сбегайтесь к моим коленям!

Катулл и устная традиция


Большой мужичок-блудник подходит 
к изгибу
          моего пальца,
потом попадается
           на крючок
моего пальца

 *

Для поэтов
важно
уметь пользоваться языком
    для полезных вещей,
           а также
песен.

Приходи.
    Встань на колени, спрячь
            буйную свою голову прямо
под мою юбку.

Ты сочиняешь.
Я задаю ритм.

 *

Иногда
мне кажется:
твой
член
в моем горле
делает
тебя
лучшим
поэтом.

Архитектура желания, неоготическая версия



Я смотрю: как он смотрит,
словно я обнажена, исключая
маску,
          исключая маленький медный
колокольчик на воротнике,
дзынь-дзынь.

Эту маску
он хочет трахнуть; потом его призрачный 
перламутр будет сиять
на черной телячьей коже.

Смотреть, как он смотрит -  дзынь-дзынь-дзынь орнамент
o любви к искусству,
башня в саду
для удовольствия дам, развалины в стиле
ложной готики, проталкивающиеся сквозь
деревья, подмигивающие вон там, на горизонте.

Эрос, хайку


Сегодня мое яблоко
          Cердцевиной
         лежит
              на кухонной стойке,
Ожидая его рта.

Край моего горла


Он просовывает большой палец
между моими зубами,
трет им
мой язык,
почти
к краю
пробираясь,
почти
к краю
моего горла.

Я не хочу, чтобы мне
это нравилось,
я не хочу, но нравится.

Его дыхание
учащается — этот
приказ отдан.
и теперь,
он понимает, получен.

Это и есть жизнь?
Фитиль,
свет.

Катулл: Чья рыба, чей крючок?


Ты думаешь, что трахаешь меня,
что я – рыба,
          серебром
          извивающаяся   
на твоем крючке.

Но
когда присмотришься,  не сможешь не увидеть, как ты исчезаешь

внутри меня,
и когда
кончил,
становишься
меньше,

чем был.

Не поэзия осталась
от тебя во мне,
стекая
на мои колени, на плитку пола—

именно тaк? именно тaк слова возникают—

огонь, который я выдыхаю,
вдохнув огонь.

***

Илье, осиротевшему, после падения ветки сквозь нашу крышу

Смотря вверх сквозь дыру в нашей крыше,
не ожидал ты такого наследства:

никогда не ожидал этой синевы, что
твой дом станет рамой для неба — a птицы спят под этим 

небом каждую ночь, a их кости
тонкие язычки бубенцов.

У могилы его матери 

1.

Могила – это
дверцa,
что открывается, закрывается.

В сне мама Элла
свивается
в моем теле—
как младенец, безволосая, как грудь.

2.

Что, если прошлое -
крадущийся тигр
A пoмнить – класть
голову в его пасть?

3.

Спасибо за индейку, которую я забыла достать
из морозилки, спасибо
за твое великодушие, и за ягненка
в буфете. Спасибо тебе за то, что ест, и за мертвых, и за
то, что ест мертвых.

Все мы,
и плодородные, и под паром -
корм.

4.

Эластичная эта земля:
как она расширяется
без особых церемоний.

5.

Могила -
дверь,
которую мы открываем, за ней лежат мертвые,
вымаливая,
как ключ
замочную вымаливает скважину.

Спасибо тебе, горе,
чей корень – любовь, и любовь,
у которой есть зубы, и она
ест.

Приди ко мне


Приди ко мне,
Ты
Лавина
С гор

Приди ко мне,
Ты
Лавина
С гор

Приди ко мне,
Ты
Лавина
С гор

Приди ко мне,
Свет сна,
Теплый, как
Норка —

Соленый
И сладкий,
Как мальчик.

В Америке


Нaучиться находить в центре ада
то, что не ад:
например, как ты свернул любовь в буклет для странствий и дал мне
почитать.
Что не является адом сейчас – твой большой живот,
барабанчик,
округленный: моя полусфера.

Не ад: галька во рту,
у нее вкус свеклы.
Мне нравится свекла, вкус грязи
и холодного белого вина,
пока твои пальцы пробираются
между чулком и бедром.

Учась находить в центре ада
то, что адом не является, я выкорчевываю корни слов
(твоя грязная латынь) — нахожу мышь
в русской подмышке, или куколку
в глубоком черном зрачке английского
глаза.

Иногда я должна найти то, что не существует:
потенциальное разделение на элементы становится
мыльной пеной
и не является
не является адом.

Не является адом – шепот: «Мне нравится мое тело,
когда оно с твоим телом», то, как
поэт Каммингс, карлик,
выползает из-за моих зубов и
ползет по моим губам, смотря на нас, его руки
опущены вдоль штанов.

Мне нравится колесо, мне нравится его пламя, как оно
дробит и поднимает
одним движением,
как его обод – зрачок каждого глаза, как все мы боимся
умереть, как падаем с воем,

бьем в барабаны собственных тел.



В центре Ада, или Портрет моего мужа как стула


Услуга за услугу: Посвящение


Ты сказал,
что мы могли бы заменить
наш комковатый
двадцатиоднолетний
матрас, если
я напишу тебе
стихотворение.
Так вот 
твое
чертово
стихотворение.

Вульгарная форма


Он стоит у окна,
полумесяц
его задницы подсвечен сзади;
маленькие волоски наэлектризованы
на хребте.

«Экспериментируешь
с эксгибиционизмом?» - спрашиваю я.

Что я имею в виду: «Ты – опора моей жизни», это 
по крайней мере
каламбур.

«Да ладно, - поворачивается он, - я родился голым».

Кресло Рейчел

Однажды,
занимаясь любовью в доме подруги, мы остались
на ночь, но
не извращенцы (в целом),
- о чем я пытаюсь сказать -
у нее было кресло
- столь идеально подходившее для любовныx занятий -
мы шутили, что нужно попросить
разрешения
забрать его домой. Если бы я
только знала тогда,
как редко мы будем находить,
eсли б я знала
как редко мы будем находить такие предметы,

я бы забрала.

Экстракт


Мы договариваемся сменить
позу, страдаем от неожиданного
дерганья волос с нетерпеливыми 
извинениями, надутый звук
потной плоти,

когда он двигается,
еще одно его дуновение—
запах, как под седлом,
который вскоре
наполнит комнату.

Пенисы повсюду —
пенисы бензозаправок и пенисы
орбитальных станций, и пенисы
антарктических исследовательских станций, и все они
более-менее утонченны и идентичны —

но этот идеальный повторный вход
в плотные слои атмосферы абсолютно
уникален: тот момент когда наилучший из душистых ароматов
- это вонь.

мой телефон

Подагра лакирует
его ноги в багровый:
стоп-сигнал,
яркий
бугор. Он выставляет
ее, как приз,
не может у-
держаться,
пряча ее под
носком или  простыней.

Ирония, конечно,
сладка:
ненавидящий
пиво и мясо
крестьянский парень,
несущий
в своей ноге
болезнь
богачей.

Он вручает ее мне,
словно хрустальный кубок:
«Возьми!»
- говорит,
я прикладываю ногy к уху:
мой телефон.



Утренний прием с поэтикой пространства 

«Все хотят переспать со мной!».
Он танцует - дзынь-дзынь - его
обмякший член болтается,
«Воробьи слетаются ко мне
со всех сторон! Блохи
любят мои подмышки! А ты, o божество, и вдохновенье, -
(мой угрожающий взгляд) -
предпочитаешь Башляра?”.
После чего я
с безмерным достоинством переворачиваю
страницу.


Портрет моего мужа как кресла


Кресло раскрывает объятия ему —
спинка кресла становится его спиной, ложбина кресла
становится
его ложбиной, ноги
переплетаются,  вот
шестиногое насекомое, он
закрывается на месте в кресельном
экзоскелете.

Счастье! или портрет
моего мужа
как кресла.

В первые годы мировой пандемии



В первые годы мировой пандемии
я не могу прекратить писать о любви, пока

все пишут о стране,
словно страна существует в сердце мировой пандемии, о ее гражданах,

словно нас видно. 
Всюду Америка (всюду

Америка еще?) — в Америке,
то есть, везде

американцы (всюду еще может
стать Америка, но поспорь

на свои следующие отпускные, что не каждому
будет разрешено стать

американцем) распространяют слухи, 
пока Америка, являющаяся идеей

в нашем кулаке, оборачивается орлом, 
испаряется в миску горячего куриного супа,

потом фабрику никогда не модернизировали для производства вентиляторов, потом триллион долларов, потом питьевая вода, потом соленая вода,

потом соль.




Эмилома



Пусть это склон


Ты плывешь в сумерках магнитно-резонансной томографии,
несколько нечетко очерченных масс,
но я называю тебя «кактус», 
проклятая карцинома – ты превратила
меня в пустыню.

О чем это я и говорю-заговариваю?
Bыстрел прямо в лоб:
за шесть дней
до моего тридцать седьмого дня рождения
позвонил незнакомец и сказал:
«У вас рак. Мне очень жаль».
И положил трубку.









Электрическая буря, или После диагноза

Я чувствовала, что иду по параболе,
а не по ровной тропинке —
электрические бури над моей головой,
и светлячки внизу —

вся эта зелень размазана по зелени
деревьев, но сияет ярче:
внутри облаков тьма, раздвоившаяся
на свет и землю,

и я —  а потом у моих ног
появилось тончайшее мечущееся
лишенное конечностей существо, выкуренное
из своего логова —“Куда ты идешь, Существо?”

Но оно не ответило — оно быстро
сбежало, и молния
навязывается в друзья, и полосы электричества
вверху, и я – возвращаюсь домой.

Загадка & Ответ


Ты будешь
моей смертью, грудь?
Я спросила тебя
в шутку, а в ответ
ты стала твердой — проверка
на решительность? Злокачественный
блистательный палимпсест.

 *

Ты будешь
моей смертью, химиотерапия?
Кожура моего «я»
в сфере времени
щиплет, щиплет
шерсть моих волос
со своих ветвей.

















В утро полостной операции


Ни свет, ни заря, время
пришло. Я снимаю и сворачиваю
одежду, прячу в сумку, уступаю
свою косу, меня везут на каталке
в операционную
на церемонию открытия того, что
станет решающим актом для
Онкопациентки: Третья стадия.

О, глупая дворняжка,
мое засоленное чубарое сердце,
три удара мечом, 
пожалуйста, держи ритм.

Неловкое сердце бах:
замерло, запуталось в паутине.


Зачем писать любовные стихи когда все охвачено огнем

искать в центре ада
то, что не ад.

Тело – без волос, изъеденное раком, но всё еще
достаточно красивое
чтобы
представлять, что живешь в теле
моешь тело,
заменяя шаткий фасад,
веранду, ступени,
тело жует
то, что необходимо для поддержания
жизни тела —

у этой сцены: мелодия
дверь, язык, который
я могу прочитать, у этой сцены.
Я стою за ее щитом.

Зачем шептать o любви в пылающем мирe?
Учиться в пылающем мирe шептать пылающему миру стихи о любви.

За пределами онкологической больницы

Я возвращаюсь в эту точку чуда:

какое животное учиться стоять
на таких маленьких ножках? И лишь на двоих?
Что за вертикальный абсурд!
Что за напряженное безумие!

Может быть, мы подражали деревьям —
поднимали руки,
чаяли корней —
а потом забыли вернуться
обратно на свои четыре
    более рациональных ноги —

наши пальцы стали длиннее из-за этого стремления,
дергай наши ветви —
если ты жаждешь чего-то достаточно сильно,
разве не найдешь
на своих ладонях?

Стоя на пешеходном переходе,
- тень отбрасывают яростно летающиe мимо автомобили -
я возвращаюсь в эту точку чуда.




Я просыпаюсь, чтобы увидеть, как ты блуждаешь по музею моего тела



Брак, упражнение


Брак -
это упражнение
в наблюдении за тем, как другой
проигрывает —один
настраивается —
вскоре ты cможешь
различать
разные степени
разделения—
как боль проникает 
в их лицо,
словно рука, рыскающая
внутри
марионетки — и
мгновение, когда они
понимают, 
что пусты,
как носок.

В случае моей смерти


То, что когда-то было
веревкой, спускавшейся
по моему позвоночнику к основанию 
хребта,
ссохлось.

Без волос на ногах я утратила чувство
веяния ласкового ветерка.

В знак солидарности со мной, проходящей химиотерапию,
наша кошка роняет усы
на паркетный пол,
и я собираю их, каждую белоснежную скобку,
и сажаю их
в горле земли.

На карантине
Я научилась стричь твои варварские
волосы. Теперь они всегда взъерошены:
салют моему выдающемуся таланту парикмахера. В случае
моей смерти обещай, что найдешь мою тяжелую косу
и похоронишь ее—

Мне понадобится веревка,
чтобы спуститься в землю.
Я стратегически спрятала других
по всему миру, сеть, 
которая поймает мое тело
в свои тенета.



Мужчина, которым ты являешься, мальчик, которым ты являешься


Мужчина, которым ты являешься, открывает дверь
твоей боли, мое

зеркало— у нас обоих
появилось зеркало вокруг глаз. Но мальчик,

которым ты являешься, приносит мне растаявший сладкий батончик 
в кармане; ты раздаешь команды, 

как старик, потом выносишь
мой мусор, как юноша,

с треском.

В тени этой долины


Хотелось бы написать тебе что-то грандиозное,
сотрясение, благодаря которому все твои книги любовной поэзии будут летать,
как бумажные птицы, вокруг твоей головы,
и фотографии твоих бывших,
которые едят наши слова, стаей
вылетят в окна, словно эксгибиционисты.

(Почему любовные стихи привлекают птиц
столь же верно, как семена, инжир или нектар?)

Вскоре мое любовное стихотворение осядет,
но после одного-двух подземных толчков; вскоре оно
станет землей, и нам нужно будет
просто посмотреть вниз,
                чтобы вспомнить
давнее любовное стихотворение,
как оно дрожало.




Я просыпаюсь, чтобы увидеть, как ты блуждаешь по музею моего тела


Двадцать четыре греческих урны,
Разрисованные борющимися юношами,
Составляют мой хребет.

Мои кости, луки
Четырнадцати лучников-викингов,
Натянуты из могил—
Их пальцы тянутся вечно.

На удивление хорошо сохранившиеся,
Мои ноги – изящные домашние туфли
Любимой китайской шлюхи, обильно
Расшитые венами и тенями.

Моя лысая голова? Величественный залитый солнцем купол,
Усеянный одной Пьетой
За другою, каждая скорбящая
Дева величественна в горе и
Казни.

Мои органы -
Галереи мебели,
Которые проходят быстро, но для тебя,
Плотник, стоящий
С виновными пальцами
У шкафа моего сердца,
Всегда бьющего точно.

Неожиданный поворот событий в середине курса химиотерапии


Мне немного секса,
пожалуйста.
Я не слишком требовательна —
(ты ведь меня видел? cтрах—)
Филосексуальный, нежный, правильный
трах,
рифмованный
или метрический. Что бы
ни было у тебя, я этy тьму
возьму
взaймы.
Пока мы обнажены.


Если брак


Если брак -
это серия
возрастающих
близостей; медленное
сладкое падение
в единство, я
всё равно буду просить
у тебя прощения
за то, что попросила
твоей помощи,
распутывая те бледные волосы
моего
геморроя.









Последовательность рядов


Мы спорим на парадном
крыльце: чья очередь читать лекцию
другому? Фруктовый салат или
стейк? Уитмен
или Дикинсон – величайший
эпический поэт?

Мы спорим (Уитмен)
о зрелости
бананов, сырости
мяса, и нормально ли
бросать яблочные
огрызки
на улице (я считаю,
что нет).

Приятная последовательность
рядов, легкие подергивания
струн
нашей близости,
как раз достаточно,
чтобы натянуть
наши дни.


B лесу жизни я стою, покачиваясь

Земную жизнь пройдя до половины, я очутилaсь в сумрачном лесу
в одной руке дешевая алюминиевая консерва
с куриным бульоном, а в другой -
книга из девяти заглавий. Однажды, идя
по кладбищу, я потерялась
и онемела (ни один из живых не знает грамматику).
Никто не указал мне могилу,
так что я смотрела на каждое имя.
Безумие висело над гравийными дорожками,
качалось, как стираное белье.

Большая птица хлопала крыльями над чьем-то
цветочником. Некоторые из нас остаются дурашками
после смерти, чиркают вздор на могильных камнях.
Некоторые из нас никогда не находят то, что ищут. Некоторые
никогда не ищут, молясь,
чтобы не пошел дождь, пока мы не найдем свои могилы, уверены,
что движемся в правильном направлении, начинает моросить,
и что безымянное в наших венах
светится, светится под дождем.


Лед для меня

«Одни говорят: мир умрет в огне…»
 --Роберт Фрост


Hо если не рак, тaк лёд
     для меня, Роберт.
Xолодный сон на волосатой груди
     леса: будут дергать и щекотать
зверyшки, до смерти, да: я пройду
     добровольно
между
     портьер дубков.

Что пустит корни   


Когда я прошла сквозь собор дубков
и сосен, прислушиваясь к брани белочек
нарядившихся в черное как попики - их белые воротнички
развиваются от брани -
мне попал одновременно в оба глаза
какой-то летающий хлам —пыльца или семена—
остановилась, оперлась о камень, 
чтобы выскрести его (я так думала) прочь. Был май,

был май, боже, был май, и воздух был сладким
от сосен и сирени. Белки,
я уже их упоминала, и т.д., и ящерицы
сливались вниз по хребтам камней, как плохое самочувствие. Мне
видно всё: красноголовые колибри
погружали клювы в маленькие красные капюшончики пенстемона,
и мне, рыжей, было слышно всё:  дятел
с красным крестом, не обидившийся из-за того, что я не знаю его имя.

И мне было видно всё: всё было зеленым, да;
даже красный был анти-зеленым, и хотя глаза
болeли от всевидения, я пробaвалa на вкус гранит
весной (о да, я пила воду с земли; я
одичала, даже тогда, хотя белки бранили меня
пытались убедить этого не делать). Вскоре я поднялась
на вершину: земля зеленью простиралась
передо мной, мне было жаль,
что у меня нет семян, чтобы бросить в зелень, чтобы увидеть,

что пустит корни. Мой правый глаз не закрылся 
при виде этого, с чего бы; но когда я протянула руку, чтобы дотронуться, я
почувствовала, что веточка
растет, и другая из моего
другого глаза; они были частью
моего тела, несомненно;
они жили, подрывали силы и выпирали. Я
сидела, чувствуя мои волосы, понимая
что это не волосы, а корни.
Мне было видно всё, зеленым всё было, веточки в моих глазах

пробовали солнечный свет моими
устами, корни впитывали соль
из моего пота в свой вакуум, и я больше не была голодна:
моя метаморфоза сделала меня
идеально самодостаточной. Мне
было видно всё, корни в моем черепе
двигались, и я  улеглась под своими собственными ветвями. Мне пришлось повертеться немного,
чтобы найти место для головы; камень
    очень тверд,
мне нужна была земля мягкая – да, место,
о которое можно соскоблить затылок, уткнуться, и землюшкy пить.