Первое января в Париже

Небольшое воспоминание о новогоднем посещении Парижа. Со многими литературными и художественными ассоциациями.

Первое января в Париже
 
Корабль из слоновой кости на всех парусах плыл по спине неподвижной черепахи.

О. де Бальзак. "Шагреневая кожа"

Начало 2016 года у меня получилось необычным. Прежде всего, я не отсыпалась дома, а гуляла. Я гуляла по городу Парижу - чего я себе когда-то и не воображала, даже на Новый год. И я была в Соборе Парижской Богоматери и в музее Орсе (а туда ходят в гости к импрессионистам и не только к ним).


 Пока мы туда идем, я вам расскажу, что мы видели по дороге.


 С самого раннего утра по еще совсем пустым улицам - пустым, если не считать наступившего года, делавшего свою первую прогулку незамеченным, - я потащила родителей искать угол улиц Оноре и Арбр-Сек. Потому что это знаменитое литературное место. Там должна была быть поэтическая кухмистерская мэтра Рагно, где Роксана сказала Сирано де Бержераку, что влюблена - пока не в него, и где Сирано с Кристианом заключили свой договор с далеко идущими и разнообразными последствиями. Найти само заведение и позавтракать там я, конечно, не надеялась, но раз уж адрес примерно известен, надо было на место взглянуть и сказать "Здесь было...". Даже несмотря на то, что правильнее бы прозвучало "Здесь якобы было..."


 Нашли мы, глядя на указатели, угол улиц, показавшийся мне подходящим для памятной фотографии. Рядом нашлась также чаша со львиной мордой - очень сильно загаженный фонтанчик с надписью по-латыни, поминавшей первый год царствования Людовика XVI, и с другой надписью по-французски, сообщавшей, что он называется Фонтан Трауарского креста, что он был построен при Франциске I и реконструирован в 1775 году. Явно недостаточно уважаемый обществом, но уважающий себя фонтанчик мог сойти за еще один символ отношения к истории.


 Потом стали мы искать, как перейти на островок Сите, и как-то нечаянно вышли к церкви Сер-Жермен л'Озеруа. А к ней я не хотела выйти, зная, что это может получиться в окрестностях Лувра. Но мы к ней вышли, и она стояла перед нами, как только что проснувшаяся девушка с тонкой талией, изящная, красивая, поднимаясь над праздничными украшениями, блестевшими на соседних деревцах. И из-за того, что я знала, что это за церковь и почему мне не хотелось видеть ее, делалось не по себе, и чувство это усиливалось тем, что она была так красива, и вокруг было тихое утро, и никто в этот момент не ходил так близко от нее, кроме нас. Потому я решила превратить мрачное настроение в торжественно-поучительное и стала кратко повествовать родителям, что я помню о причинах Варфоломеевской ночи. Но утро не переставало быть новогодним, мы спешили, и на мое "кратко" не хватило времени.


На Сите мы перешли по Новому мосту, еще издали заметив черную конную скульптуру Генриха IV Беарнца. К тому времени, как мы вступили на мост, проснулось уже побольше парижан, и те из них, для кого в это утро не требовалось менять привычек, сигали мимо по мосту на великах, замечая весело фотографировавшихся иностранцев. Некоторые гостеприимно пытались припоминать все приличные слова, какие знали по-русски.


 (Впоследствии в минуту дружбы народов я учила двух парней, продавцов лавочки, где купила берет, как желать по-русски 'Bonne Ann;e', сопроводив наставление комментарием, что во фразе "С новым годом" "новый" означает, не 'bonne', а 'neuf'. И вспомнила Новый мост).


 Конная скульптура Генриха IV отмечена интересным противоречием. Фигура у него героическая: геройский конь, геройские рельефы по бокам пьедестала и совсем геройские латы и венок на голове. Но из-под венка смотрит лицо Беарнца - того самого сатира или даже Пана торжествующего, которое говорит взглядом: "Дамы и девицы, придите все в мои объятья, всех вас, сколько вижу, я люблю и докажу это делом! Давайте вместе поедем отсюда куда-нибудь на природу, где моя свирель?" Он и нам с мамой то же сказал (хотя мы были в папином обществе), но я ему ответила, что написала научную статью о проекте вечного мира его министра Сюлли и его имени, а потому пришла выразить ему свою признательность. После чего он несколько разочаровался, но так же вежливо обменялся новогодними поздравлениями и позволил сфотографироваться с его величеством.


 На острове Сите мы сперва умудрились заблудиться. Я уже готовилась спрашивать дорогу у велосипедиста, остановившегося на светофоре, добродушного артистического вида мужчины, облеченного в желтое пальто и шляпу, с большой сигаретой в зубах. Но, пока я готовилась, он поехал дальше, а мой папа уже махал рукой налево; мы пошли туда и вышли под взгляд Собора Богоматери.


 До того я видела миланский собор. Поэтому первое впечатление от Нотр-Дам у меня оказалось смазанным. Он мне показался снаружи каким-то темным и крепче притянутым землей, по сравнению с белоснежным собором Рождества Богородицы в Милане. Так проявляется, как выяснилось, романское влияние в архитектуре парижского собора. Но слабым впечатление было только вначале, чтобы потом расти и усиливаться от мысли, что это тот самый Нотр-Дам, и здесь те самые фигуры, и здесь живет Квазимодо (а также его начальник архидьякон). (Хотя образ Квазимодо вдохновлен собором, для более полного восприятия собора лучше помнить Квазимодо и все, что о нем можно сказать, воздержавшись от острот и разрешив себе жалость). Мы долго сидели внутри в полумраке и смотрели на белое "Оплакивание", светящееся впереди, и на фигурку Богоматери впереди справа. Казалось, что собор постепенно в себя втягивает. Так же втягивает сознание длящегося исторического времени: века до тебя и века после тебя, а ты здесь, чтобы подумать об этом. Собор был в рождественском убранстве: стоял разноцветный вертеп с башенками и перед алтарем сидела в яслях фигурка Младенца, раскрыв руки скамьям для молящихся. Еще в соборе была выставка, и по сторонам главного нефа были развешаны полотна, усыпанные огромными яркими цветами и листьями (посреди зимнего города, хоть и без снега). Стоя снаружи, благодаря башням и аркам собора можно вообразить, что у него - глаза, и он внимательно смотрит башнями и арками на толпящихся перед ним, готовящихся войти или загадать желание.


 (Мне повезло: я была в Соборе Богоматери даже два раза. Через день мы прятались в нем от зимнего дождя - сильного дождя, не робеющего от того, что он - не снег. Хотя я не осматривала собор подробно, общее впечатление от него получилось позволяющим сказать: я запомнила Собор Богоматери).


 По Сене, само собой, следовали утки. Но подойдя к музею Орсе, я обернулась на реку и увидела лебедя. Это мне напомнило, как я вот так же увидела или показалось, что увидела, лебедей на Темзе. Выглядело как переданный из той, другой поездки неожиданный привет.


 Кажется, музей Орсе в своем вокзальном здании с надписью "Париж-Орлеан" под часами задуман быть противоположностью Лувра (он и находится на противоположном берегу Сены): быть отражением современных и вызывающих тенденций в искусстве. Идея удалась отчасти: эпоха создания произведения искусства может отодвигаться во времени назад, а само произведение выходит из времени.


 Затем, музей помещен внутрь вокзала, но осмотр его может напомнить осмотр собора: ты входишь в главный неф, а потом осматриваешь боковые, поднимаясь на галереи.


 Известная и эффектная картина Тома Кутюра "Римляне в период упадка" должна быть отражением нравов эпохи своих первых зрителей - тех нравов, которые представлялись преимущественными. Римлянам некуда себя девать. Кто честно спит, напившись; кто трудолюбиво напивается, скрывая отчаяние; кто пытается напоить статую государственно мыслящего предка, издевательски показывая тем самым: это в моей чаше - все добродетели и истина! Философы осуждающе смотрят со стороны, оставаясь, тем не менее, частью общего зрелища. Фигура обессилевшей молодой женщины в центре, кажется, должна говорить: и любовь не утешает - в ее общепринятом смысле.


 Двое грешников - поясняется, что грешников-лжецов - свились восьмеркой: один держит другого зубами за горло, другой - его за волосы. На эту восьмерку из голых тел с сожалением смотрят длинноодежный Вергилий и Данте. (Картина Вильяма Бугро). На заднем плане летящее человекообразное чудище на перепончатых крыльях склабится, глядя куда-то в их сторону. Некоторые люди не понимают, почему другим людям доставляет удовольствие себя пожирать.


 Если я не признаюсь, что видела эту картину, вы решите, что я ханжа. "Происхождение мира" Гюстава Курбе, изображающее место, через которое дети на белый свет выходят, было бы, я полагаю, менее скандально, если бы называлось по-другому. Оно скромненько висело в одной из боковых комнат музея, людей около него было мало. У меня из-за спины высунулась девушка, быстро и деловито сняла его на смартфон. Я уже готовилась принять безразличный вид, когда меня осенила и позабавила мысль, что пятно волос, изображенное на картине, похоже на галактику.


 К импрессионистам надо было высоко подниматься на лифте. Там есть смотровая площадка, и множество посетителей музея столпились у большого окна, глядя на крыши под светло-серым небом. Зрители в несколько рядов сидели перед картиной Ренуара "Бал в Ле Мулен де ла Галетт" и казалось, что на пятачке среди светло-серого неба и зимы они хотят вобрать в себя побольше солнечных бликов от гулянья на этой картине. Я запомнила молодую женщину в сером свитере и с распущенными волосами, с ребенком, сидевшую прямо перед картиной не на стуле, а на полу. Ребенок у нее спал и так раскинулся, что сам словно просился быть зарисованным, а она смотрела на картину и на девушку в белом платье с полосками, сидящую прямо перед зрителями.


 В комнате дальше на одной стене были пейзажи Моне в знаменитых туманах, а на другой - женщины Ренуара, с телами, словно сложенными из нарезанного дольками Солнца. Было странно видеть те и других вместе, но затем являлась необходимая разумная мысль, что они должны друг друга дополнять и они хорошо это делают на противоположных стенах.


 Рассказ об очень художественном начале года в Париже надо окончить еще двумя эпизодами.


 На прогулке по Монмартру у меня состоялся разговор с художником, предлагавшим нарисовать мой портрет. Там, как известно, этим промышляют. Разговор был примечателен тем, что каждый из собеседников пытался говорить на языке другого, и печален тем, что окончился безрезультатно.


 - Ты понимаешь, - говорил он мне с акцентом. - Я художник. Это как я тебя вижу... - Он был высокий, выбритый, говоря со мной, немного нагибался и выглядел как человек, чьи проблемы я не могу решить своим уличным заказом.


 - Pardonnez-moi, - защищалась я, - pas d'argent. Не то, чтобы совсем pas, но, действительно, не так много, а все покупки, включая билеты в музеи на троих, были наперед расписаны. Художник после небольшой торговли отступил, разочарованно бросив: "Чао, Ваня!" У них, наверное, принято называть "Ванями" всех, без различия пола, славянской внешности туристов, а здесь - еще и с намеком на мою неспособность достаточно понять прекрасное. Бедняга и не догадался, что в моем случае ошибся в имени всего на одну букву.


 А мог бы быть у меня портрет. С Монмартра...Утешаюсь мыслью, что, возможно, видение меня художником отличалось бы в худшую сторону от моего самовидения.


 Еще я видела башню сквозь дождь и с подсветкой. Это было в тот вечер, когда мы попали под дождь, и он не перестал после того, как мы вторично посидели в Соборе Богоматери. Башня выглядела как составленная из нескольких стежков желтыми и красными нитками на темно-синем фоне, и стежки светились сквозь дождь, давая угадать, что это. И она была еще одной картиной впечатлений.


13.12.2016