Орфей. Эвридика. Гермес

В тех странных копях обитали души,
прожилками серебряной руды
пронизывая тьму. Среди корней
кровь проступала, устремляясь к людям.
Тяжёлой, как порфир, казалась кровь.
Она одна была красна.

Там были
никем не населённые леса,
утёсы и мосты над пустотою.
И был там пруд, огромный, тусклый, серый.
Навис он над своим далёким дном,
как над землёю – пасмурное небо.
Среди лугов тянулась терпеливо
извилистая длинная дорога
единственною бледною полоской.

И этою дорогой шли они.

И стройный человек в одежде синей
шёл молча первым и смотрел вперёд.
Ел, не жуя, дорогу шаг его.
Тяжёлой ношей из каскада складок
свисали крепко стиснутые руки,
почти совсем забыв о лёгкой лире,
которая врастала в левый локоть,
как роза в сук оливковый врастает.
Раздваивались чувства на ходу:
взор, словно пёс, бежал вперёд стремглав,
бежал и возвращался, чтобы снова
бежать и ждать на ближнем повороте, -
а слух, как запах, мешкал позади.

Порой, казалось, достигает слух
тех двух других, которые, должно быть,
не отстают при этом восхожденье.
И снова только звук его шагов,
и снова только ветер за спиною.
Они идут, - он громко говорил,
чтобы услышать вновь, как стихнет голос.
И всё-таки идут они, те двое,
хотя и медленно. Когда бы мог
он обернуться (если б, обернувшись,
он своего деянья не разрушил,
едва-едва свершённого) – увидеть
он мог бы их, идущих тихо следом.

Вот он идёт, бог странствий и вестей,
торчит колпак над светлыми глазами,
мелькает посох тонкий перед ним,
бьют крылья по суставам быстрых ног,
её ведёт он левою рукою.
Её, ту, так любимую, что лира
всех плакальщиц на свете превзошла,
вселенную создав над нею плачем –
вселенную с полями и ручьями,
с дорогами, с лесами, со зверьём;
всходило солнце в жалобной вселенной,
такое же, как наше, но в слезах,
светилось там и жалобное небо,
немое небо в звёздах искажённых…
её, ту, так любимую…

Шла рядом с богом между тем она,
хоть и мешал ей слишком длинный саван,
шла неуверенно, неторопливо.
Она в себе замкнулась, как на сносях,
Не думая о том, кто впереди,
И о пути, который в жизнь ведёт.
Своею переполнена кончиной,
она в себе замкнулась.
Как плод созревший – сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью,
своею непонятной, новой смертью.
Вторичным девством запечатлена,
она прикосновений избегала.
Закрылся пол её. Так на закате
дневные закрываются цветы.
От близости чужой отвыкли руки
настолько, что прикосновенье бога
в неуловимой лёгкости своей
болезненным казалось ей и дерзким.
Навеки перестала быть она
красавицею белокурой песен,
благоуханным островом в постели.
Тот человек ей больше не владел.

Она была распущенной косою,
дождём, который выпила земля,
она была растраченным запасом.

Успела стать она подземным корнем.

И потому, когда внезапно бог
остановил её движеньем резким
и горько произнёс: «Он обернулся», -
она спросила удивлённо: «Кто?»

Там, где во тьме маячил светлый выход,
стоял недвижно кто-то, чьё лицо
нельзя узнать. Стоял он и смотрел,
как на полоску бледную дороги
вступил с печальным взглядом бог-посланец,
чтобы в молчанье тень сопровождать,
которая лугами шла обратно,
хоть и мешал ей слишком длинный саван, -
шла неуверенно, неторопливо.