Поэтические переводы-3

Манифест
 
   СИНТИЯ ДЬЮИ ОКА
 
   Феминистка-мигрантка сейчас покажет вам все свои лица.
 
   Феминистка-мигрантка мыслит поколениями: в этом смысле смерть - неизбежная запятая.
 
   феминистка-мигрантка моет, кормит, строит, ощипывает, поджигает, роет, сдирает кожу, распарывает, сушит, красит, месит, вытирает, дает свидетельские показания, лжет, кричит, колет, ползет, смазывает, обрезает, потрошит, хлопает, укрывает, проклинает, беспокоит.
 
   Феминистка-мигрантка слышит пенье цикад и (ошибочно) принимает их за теорию того, что приходит и уходит, за пробужденье.
 
   Феминистка-мигрантка не привязана к предкам и их суждениям, как испорченный фрукт.
 
   Феминистка-мигрантка переписывает предложения в пассивном залоге ночью, находит подлежащее, сказуемое, объект, пока младенец сосет ее грудь.
   Феминистка-мигрантка рыдает над глупейшими вещами: мальчик на фудкорте, его тарелка спагетти рассыпалась по полу. Отец кричит и кричит. Всё существо мальчика - голод.
 
   Феминистка-мигрантка смеется.
 
   Феминистка-мигрантка использует разные веры для каждого из языков, на которых она говорит. Английский - отец порядка. Индонезийский - загробный мир лодок.
 
   Феминистка-мигрантка прощает безо всяких раздумий.
 
   Феминистка-мигрантка выполняет вовсе не геройскую работу.
 
   Феминистка-мигрантка - воздушный змей на ветру и ветер.
 
   Феминистка-мигрантка изучает рассказы других людей о себе, поскольку человек нежно любит то, чего у него нет.
 
   Феминистка-мигрантка не претендует на землю. Феминистка-мигрантка флиртует с гиперболой.
 
   Феминистка-мигрантка - одновременно бурление вещей и проволока под током. Отсюда пристрастие к окнам, вопросительный взгляд на болторезы.
 
   Феминистка-мигрантка выбирает, кому принадлежать.
 
   Призраки освещают ее жизнь.
 
   Как решить, кто получит твой последний аппарат вентиляции легких
   ЭМИЛИ ГАЛЛАХЕР ВАЙЕЛЛ
   Во-первых, изучай легкие. Замечай легкие деревьев, бронхиальные ветви, эритроциты, несущие диоксид углерода. Вспоминай урок двух студентов, стоявших плечом к плечу, сжавшись парой, чтобы показать соединение легких, как они держатся за стенку грудной полости.
 
   Во-вторых, посещай медицинскую школу на холодном ветру Эри. Живи на воде и макаронах. Почти не спи. Разбивай сердца добрых мужчин, которые могли быть хороши для тебя, поскольку не сделали ничего - просто путались под ногами.
 
   В-третьих, приучи лицо к респираторной маске на своей первой оплачиваемой работе в больнице. Смейся, когда медсестра, отвечающая за здоровье персонала, велит тебе смеяться, велит тебе улыбаться, велит тебе говорить, пока на тебе надета маска с соединительным кабелем, мужчина проверяет процентное содержание воздуха, текущего в твой рот, пока ты шутишь.
 
   В-четвертых, развей у себя зависимость от адреналина компрессии грудной клетки. Почувствуй эйфорию, когда толстая игла вонзается в пористые легкие мужчины, чтобы снова наполнить их воздухом, пока он лежит на грязной больничной койке.
 
   В-пятых, стань почетным врачом отделения интенсивной терапии. Выкрикивай лающие указания интернам. Расслабляйся в своем большом доме, твои кредиты почти выплачены, но однажды ночью ужас сожмет твою грудную клетку, потому что мир к худшему изменился.
 
   В-шестых, приди на работу, чтобы увидеть там женщину с седыми клочковатыми волосами, умирающую на полу, потому что для нее нет кровати. Потому что больничные койки заполнены до отказа кашляющими и дрожащими в лихорадке. В отделении неотложной помощи клеят черные этикетки.
 
   В-седьмых, положи свою респираторную маску в рекламный пакет, который ты наполнила крекерами 'Голдфиш' для своих детей, и неси этот пакет в своем белом халате, так что респираторную маску можно будет использовать повторно, пока ты разговариваешь с пациентами и медсестрами. Помнишь, как на 'Титанике' закончились спасательные лодки?
 
   В-восьмых, умоляй мэра прислать тебе больше масок.
 
   В-девятых, пересобери Y-трубку вентиляционного устройства, чтобы могли дышать два пациента вместо одного, так делали с овцами, но не с людьми до сегодняшнего дня. Удвой дыхательный объем. Представь искусственное легкое. Представь коррозию. Позволь своему воображению нарисовать альвеолы, похожие на лопающийся виноград в твоих мечтах. Проснись посреди ночи по очередному сигналу тревоги. Умоляй чиновников прислать тебе больше аппаратов вентиляции легких.
 
   Студенты-медики в Венесуэле надувают пакеты вручную, чтобы пациенты выжили во время прекращения подачи электроэнергии. Делай это. Ощути спазм руки спустя две минуты.
 
   В-десятых, наблюдай за тем, как военные приходят в твою больницу и перевозят пациентов в отели. Смотри, как люди умирают в количествах больших, чем ты когда-либо могла вообразить, что увидишь.
 
   В-одиннадцатых, почувствуй себя достаточно могущественной, чтобы медсестра смотрела на тебя и просила решить, кому сделать интубацию,
 
   потому что ты можешь выбрать только одного:
 
   этого умирающего мужчину или того умирающего мужчину,
 
   потому что у тебя закончились аппараты вентиляции легких,
 
   у тебя есть лишь мгновение,
 
   чтобы принять решение, которое всколышет планету, словно рябь на воде.
 
   Когда будешь решать, кому
 
   отдать последний аппарат вентиляции легких,
 
   помни, что был корабль с именем 'Энтропия'
 
   в день, когда ты стала Персефоной.
 
   Эта привычка онлайн-шоппинга - симпатическая магия
   КЭРОЛАЙН КРУ
   Свитер застегивается на спине, венок из черных цветов, бархатные полусапожки на шнурках - так много содержания. Право оставить на потом. Право
 
   оставить тлеть. В штепсельном гнезде так много мусора, не изжившего
   свой ритуальный потенциал.
   Мой телефон - радио этим утром, говорит мне,
   что ведьма представляет угрозу, поскольку у нее своя собственная этика.
   Ее волосы спутаны.
   Где мне купить этику.
 
   У меня есть запасы этилового спирта, превосходная подсветка для селфи
   и истоптанная элегантность, этот мышьяк сильной жажды.
 
   Доски изображений в 'Пинтерест', мистические,
   как пластиковая посуда. Имитацию
   относят к категории примитивной магии,
   но я только что погуглила
 
   'Размер платьев Ким Кардашьян', сумма действий изощренной машины
   и массового производства - злоупотребление мифом,
 
   что яд - женское искусство. Тело отвергает мышьяк:
   его рвет, рвет кровью, волосы выпадают. Она была прекрасна -
   палитра
 
   насыщенно-зеленого, пропитавшая стены, глазурь слоев викторианских
   платьев, высвеченных мышьяком. Умерли из любви к искусству,
 
   с неверным диагнозом 'истерзаны ведьминской лихорадкой'. Пытаюсь не сказать 'разодетые в пух и прах'.
 
   Современная художественная литература
   КАЙЛИ КАРРЕРО ЛОПЕС
   Первая книга, которую задали по современной литературе -
   'Негр с 'Нарцисса' Джозефа Конрада.
 
   Профессор: дама - божий одуванчик,
   высокая и худая, старая голова
 
   в серо-белокурых клочьях, выхаркивает
   твердую 'р' из грудной клетки в первый же день,
 
   потом - на второй, потом переходит
   к роману Конрада через раз,
 
   словно не уверена, что это уже максимум,
   прежде чем могила под ее ногами - под полом,
 
   под ступеньками и кирпичом - разверзнется,
   затянет и поглотит ее.
 
   Путеводители говорят, что Томас Джефферсон ездил туда,
   но никаких уточнений насчет смертельных
 
   зарослей, окутывающих
   равнины Уильямсбурга,
 
   мертвые, живущие в достатке,
   и те, кто остаются мертвы.
 
   Томас Джефферсон - современная художественная литература.
   Студенты называют его Т. Дж.,
 
   его статуя стояла в Старом Кампусе, как солнечные часы,
   показывающие не время, а эти,
 
   другие времена,
   говорят, были нападения,
 
   словно насильник или рабовладелец
   с изнанки
 
   высоты его имени собственного,
   глубоко под землей
 
   его руки не заботились бы.
   Конец рабства - современная художественная литература,
 
   мы, студенты, сидели и бездельничали,
   ноги свесив с деревянных кроватей дортуара
 
   и скамеек, изготовленных заключенными.
   Они зарабатывают пятьдесят-восемьдесят
 
   центов в час, похожи больше
   на меня, чем на учащихся,
 
   их лица коричневые, как лицо Бога.
   'Их печали временны... мало осталось,
 
   они вскоре забудут' -
   писал Т. Дж. о черных.
 
   Когда мужчина выбрасывает
   грязных ниггеров из своего грузовика, когда мы
 
   с девочками прогуливаемся по Ричмонд-Роуд,
   что за удары царапают кожу, вздымаются над костьми,
 
   попадая в мочку уха, как призраки,
   возникающие неожиданно из камня.
 
   Не глядя
   РОЗМАРИ КАТАКАЛОС
   Оммаж Росарио Кастелланос
   Росарио прожила недолго в нашем цифровом веке и, конечно, не увидела и даже не мечтала об экранах в каждой руке, а уж тем более - о потопе, который зальет все головы. Уже то
 
   плохо достаточно, - говорила она, - что теленовеллы в ее любимой Мексике заменили Гомера и Шахерезаду, не говоря уж о тех временах,
 
   когда люди собирались просто послушать истории у костра. Сосед приносит последнюю капусту со своего огорода, я беру ее для девяностовосьмилетнего друга,
 
   на глаза которого наворачиваются слёзы при мысли о наваристом капустном супе и о доброте большинства людей. Женщина, которая подает пример как минимум одной мицвы
 
   каждый день, называя это абсолютным минимумом для каждого человека. Мой сосед, тот - с капустой, сын двойного эмигранта.
 
   Его отец был каталонцем, сбежал во Францию - угадайте, когда, - а потом - в Северную Калифорнию. Интересно, был ли этот человек
 
   среди огромных толп выживших из бригады Эйба Линкольна,
   попавшей в плен в Беркли в конце девяностых. Делмер Берг,
 
   последний из двухсот восьмидесяти людей Линкольна, умер в Сан-Франциско
   в феврале 2016-го, ему был сто один год. Сегодня садовник
 
   поднимает указательный и средний пальцы перед глазами, это знак, говорящий 'Взгляните на это'. Мы оба говорим по-испански, но он считает,
 
   что в любом случае не лишним будет повторить. Понимаете, о чем я?
   Мексиканские женщины в моей семье смотрели за пределы обычных смыслов.
 
   Это всегда срабатывало. Моя бабушка, майя с Юкатана, спрашивала: ';Qu; te pasa?',
   хотя, очевидно, уже знала. Что бы это ни было. В этом году на ее день рожденья,
 
   спустя тридцать пять лет после ее смерти, калла, дремавшая в моем саду семь лет,
   выпустила крохотный бутон, который расцвел через несколько дней на день рожденья ее старшей дочери.
 
   Эта дочь - моя мама. Калла - любимый цветок моей матери. В прошлом году мы похоронили маму в корзине под десятками калл, связанных мексиканскими ремнями, сплетенными вручную.
 
   Понимаете, о чем я? Не знаю, обладали ли даром ясновидения женщины по греческой линии в моем роду, поскольку я их не знала. Но точно знаю, что троюродная сестра,
 
   с которой я никогда не встречалась, искала в Интернете контакты маленького братика своей прабабушки Амирзы, который покинул остров и уплыл в Америку в четырнадцать, больше его никогда не видела
 
   его семья. Эта троюродная сестра нашла меня благодаря документальному фильму по ТВ, где я рассказывала о путанице с потомками мексиканской революции смешанной крови.
 
   Мария Зуни Цимортос родилась на Имбросе, но ее семья уехала,
   когда турецкое правительство захватило последние греческие фермы в 1964-м. Нашу
 
   прапрабабушку, мать Амирзы и моего прадеда, звали Султана,
   распространенное турецкое имя. И вот - я, метиска метиски, оплакавшая
 
   лишь один из многих случаев, когда меня назвали полукровкой. Я знаю, ирония - словно вторая кожа,
   случайное смешение крови соткало плащ многих историй
 
   и языков. У моего соседа, того, что выращивает капусту, французский был первым языком, не испанский. Поскольку его отец в детстве говорил на каталонском,
 
   а не на испанском, они мудро предпочли французскую безопасность по ту сторону границы,
   а потом отправили сына во франко-американскую двуязычную школу.
 
   О, смотри, как этот мир рассеивает свою тысячу и одну историю, не глядя,
   привычные ошибки перевода со всех языков, самое ценное в службе розыска багажа.
 
   Оладьи снова приходят на ум: Секстина в память о кончине тети Джемаймы на коробке с оладьями
 
   АРТРЕСС БЕТТАНИ УАЙТ
   ИЮНЬ, 2020
 
   Я называю имя прабабки, вдыхая и выдыхая,
   гласные выстраиваются в короткие и длинные,
   синтаксис и семантику кулаком выбивая.
   Майма, это не мог породить язык африканский.
   Эни, мине, майма, мо, респектабельный брак в деревне,
   на континенте и в городе, без дьявольского Дже как колебания маятника,
 
   алый шарф расцветает в моем мозгу, оладьи на моем языке,
   не желая произносить это имя черных семейств, теперь переехавших вслед за своей американской мечтой. Как обновление, как сердце жаждет
   примирить прошлое и настоящее, в деревне
   растет новый младенец, выкарабкивается из эпикурейской шумихи, чтобы свинговать,
   освободившись от стереотипов, аукционного блока и мучнистого дыхания тети Джемаймы.
 
   Вместо этого оладьи каждый раз, когда силлабика моих предков касается моего языка.
   Майма без Дже, не Мима или Маймэ, тайные записи выходят вперед
   о крупе и сладких лепешках, рожденных в деревне,
   чтобы огибать мои зубы или подпирать мои губы на выдохе,
   эта пышная грудь и ягодицы дразнят меня, она жаждет вздыматься и крикнуть: 'Завтрак!' и 'Бранч!' в свинге двери-вертушки
 
   'Ты - не моя тетушка или тетя' произносится, словно чудовище выползает,
   кадавры ящиков супермаркета душат меня
   в пневмотораксе черного рынка, чтоб тела привязать
   к сельскому гетто более странных, чем странные, выдуманных черных вещей, свингующая девушка,
   мечты западного воображения забракованы, что эта цветная девчонка жаждет
   делать над горячей плитой, вертится и хлопает, потому что язык прикипел к сковородке.
 
   Имена - как прибыльные псевдонимы в эстрадном ревю, танец в линию, покачивание бедрами.
   О, как смело - обдумывать судьбу, каждый слог - деревня
   предпочитаемой универсальности, когда ганское имя Афуа перевели
   для первой девочки, родившейся в пятницу, акустическая генеалогия языка,
   но потом после крещения изменили на Мэри, косный катехизис колониального дыхания
   дует сквозь века бесплодной тоски.
 
   Накормил меня, одурачил меня, продал меня, сказал мне, удержал меня, обобрал меня, язык
   пылает в мечтах любви, жизни и свободы, изобилие дней свингует между чем-то и большим.
   Моя деревня сложна, кварталы моей деревни, районы моей деревни, каждый век порицает мое дыхание.
   Я ищу то, о чем говорю, не вручая сценарий ностальгической жажды.
   Джемайма сорвалась с полок, но литания в моем мозгу всё еще играет.
 
   Разве это - не просто огромная жажда высмеять кулинарную историю, так что моя деревня
   знает, что мои ветви крепки, качаются и ощущают жажду и дыхание,
   срывают потомственность с моего языка, благословляют потребление.
 
   Рассказчица узнает свое имя
   АРИ ТАЙСОН
   Мой отец часто называл меня Орлиным Глазом. Именно я находила орлов, сов, голубых соек в темный день.
   Он называл меня так, пока не родился мой брат-младенец и не вырос мальчик.
 
   Услышав мое имя, как часто бывает у младших братьев и сестер,
   он захотел, чтобы его тоже называли Орлиным Глазом. Он изучал полет птиц, смотрел
 
   на небо часами, вскоре он знал их длинные имена
   и поправлять меня. Но в шестнадцать я не любила, когда меня поправляют.
 
   Но брат подавал мне пример, а мне нужно было отдавать.
   Отдавать ему всё, что могла, как делали для меня старшие.
 
   Я вырвала свое сердце, чтобы отпустить, я знала, что он заслужил имя 'Орлиный Глаз'
   больше, чем я могла бы когда-либо. Вместо этого я нашла новую комнату на новое имя.
 
   Я - Сива'кьоль, рассказчица.
 
   А мой брат - Орлиный Глаз.
 
   Я рассказываю его истории и свои, так что однажды, когда мы присоединимся к старшим,
   мои истории можно будет рассказывать, а его птиц можно будет взять в небеса.
 
   А пока я расскажу вам свою историю, чтобы вы могли узнать, кто вы -
   может быть, вы - тоже Сива'кьоль.
 
   На студенческих поэтических чтениях
   КИМ СТАФФОРД
   Полагаю, меня можно было бы назвать сломленной,
   говорит одна. Я до сих пор одна, говорит другая,
   но теперь могу рассказать об этом в песне.
 
   В своем стихотворении, говорит другая,
   Я могу забыть, что меня забыли. Теперь
   Я понимаю, что значит быть непонятой,
 
   говорит другая. А еще одна говорит
   смелым, решительным голосом силы:
   Я не отступлюсь от себя никогда больше.
 
   И они прекрасны, прекрасны,
   становятся в ряд у микрофона,
   куда выходят в конце концов
 
   из-за занавеса.
 
 
   Равноденствие: Грета в Польше
   КИМ СТАФФОРД
 
   Поскольку они были богаты и умны, все
   послы спроектировали эхокамеру
   из стекла и банальностей, сменяли друг друга, отрицая
   будущее. А поскольку они были стары, только
   следующие несколько лет имели значение, они швырялись
   поблекшими фигурами на своей узкой доске:
 
   прогресс, рост, стабильность -
 
   любой ребенок был способен понять, что эти слова непристойны,
   что это - ширма, скрывавшая катастрофу. Так что Грета стояла
   и показывала им, как выглядит настоящая зрелость,
   как звучит правда,
   как ощущается лидерство,
   а потом вернулась домой, чтобы изменить нас.
 
   До начала дождя
   КИМ СТАФФОРД
   Проектный комитет по созданию мира
   застрял на проблеме засухи.
   'У нас море здесь, пустыня
   там - сколько дорог нам нужно,
   сколько грузовиков, сколько миль трубы?'.
 
   В углу огромного зала стояла дочь
   консьержа, который принес ему ужин.
   Она оттащила его и начала шептать ему на ухо
   свой сон о тайне тумана. 'Дитя мое, -
   прошептал он, - в этом нет совсем никакого смысла'.
   Невидимые дети
   МАРИАННА ЛЛЯНОС
   Невидимые дети падают
   через трещины в системе,
   словно Алиса в кроличью нору.
   Но эти дети не найдут
   'съешь меня' торт или 'выпей меня' бутылку.
   Они не проснутся на колене
   любящей сестры.
   Они откроют глаза на руках
   чудовища по имени Небрежение,
   оно будет впиваться в них острыми зубами
   и заманивать безжалостным смехом,
   как дикое создание в диком шуме.
   Но дети не проснутся
   от запаха теплого ужина,
   не найдут пурпурный мелок,
   чтобы нарисовать дверь или окно - аварийный выход.
   Вместо этого они сделают зеркало
   мрачной лужи на улице города,
   которая не скажет им, что они прекрасны,
   а покажет их шрамы, невидимые другим,
   каковы эти дети на самом деле.
 
   Мир стремится к концу, а мои бабушка и дедушка влюблены
   КАРА ДЖЕКСОН
   Все еще живя так, словно они - орбита друг друга,
   мой дедушка - планета, а бабушка - его луна, которую держит
   какая-то сила притяжения. они любили друг друга достаточно долго,
   рабочий за это время мог бы уйти на пенсию. бабушка говорит, что не устала,
 
   она носит своего мужа, как пальто, выживающее в каждый сезон,
   говорит о нем так, как мои родители говорят о виниле -
   тема хранится под тентом их языков.
   бабушка возвращается к своей любви, словно к гимну, помечает ее цветом.
 
   когда мир закончится, высосет ли он землю всей этой любви?
   буду ли я идти, держа кого-то за руку,
   моя кожа будет становиться их кожей?
   цифровой век забирает наши зимы,
 
   и я боюсь, что солнце - моя вторая половинка,
   эти отбросы ждут влажного поцелуя,
   углерод говорит, что я симпатична, и я считаю,
   что смерть - хорошее первое свидание.
 
   надеюсь, когда мир закончится, он оставит их здесь,
   сохранит дедушку и его игру,
   бабушку, бросающую зернышки на весы,
 
   они оба перематывают песни
   в западном стиле, телевизор включен громче,
   чем то, что грядет.
 
   Один из нас
   ДЖОЙС СИДМАН
   'Этот ребенок странный, - говорит
   учительница, взмахивая сияющими волосами. -
   Я не знаю, где он'.
   Действительно, он тихий,
   словно жираф:
   уши повернуты к чему-то, что мы не можем слышать.
   Он поднимает свои сонные глаза на меня -
   шоколадно-коричневого цвета
   с длинными, необычными ресницами -
   я протягиваю ему раковину:
   что-то, о чем можно написать, понимаете,
   что-то, на чем можно сосредоточиться.
 
   Вдруг, неожиданно,
   таинственно благодаря поэзии
   он оказывается
   в этой раковине,
   он в ней,
   его сердце наполняется ею.
   'О раковина, - он пишет, -
   ты заставляешь ящериц танцевать
   в небе с птицами.
   Никогда не покидай меня, Раковина'.
 
   Когда приходит время поделиться написанным,
   он читает свое стихотворение вслух -
   с волнением,
   почти про себя.
   Половина класса ошеломлена,
   половина - в замешательстве.
   Учительница качает головой.
 
   У меня перехватывает дыхание.
   'Один из нас, - я пою, - один из нас!'.
 
   Mi Casa (Мой дом)
   ЛУИС ДАНИЭЛЬ САЛЬГАДО
   Когда я был мальчиком,
   я был ребенком, который ел жуков,
   или ребенком, которого кусали жуки, но
   сейчас я старше, я - мужчина,
   который жадно поглощает мир, или я - мужчина,
   которого поглощает мир?
 
   Кто-то когда-то сказал мне, что матери
   прилетели с другой планеты. И если она была права,
   значит, моя мать была воином с той планеты.
   А сейчас моя мать старше истории,
   ее лицо начало напоминать измятую карту.
   Холмы, которыми прежде были ее щеки, теперь изборождены
   дорогами, которые вырезаны в них, выдают ее секреты.
   Корни ее волос начали серебриться,
   она их закрашивает, когда замечает десять или больше.
 
   Она больше не беспокоится о длинных волосах.
   Говорит, что длинные волосы pelo largo - игра для молодых женщин.
   Через несколько лет она будет старше, чем моя бабушка
   когда-либо была.
 
   Книга книг
   ВИДХУ АГГАРВАЛ
   Отец держит облако - сияющее, кипящее, архивированное, вибрирующее кодом, книгу, в которой всё, и говорит beti: отсюда ты переведешь всю нашу историю.
 
   Это я в параллельной вселенной, делаю выпад в асане воина, время и дисциплина смотрит на переплетенный синтаксис облаков, говорит мне: 'Иди, девочка'.
 
   Это еще одна я в параллельной вселенной, ноги в позе лотоса, балансирую ненадежно на облаке, погруженная в язык гуру, которые плюют на мои усилия.
 
   И еще одна я, разбитая рыночными ценами, голова и туловище свернуты набок под невозможным углом, шепчу: 'Иди, девочка'.
 
   И еще одна я, скрученная в той же позе, но наоборот - словно в зазеркалье, на меня всё время бросают косые взгляды.
 
   И потом еще одна я, присела на корточках неприлично, кто говорит, что книга книг - патологическая затея, подстрекающая меня обнять свою животную жизнь.
 
   И еще одна, у которой десять рук, в одной из которых отрубленная голова отца, ни одни из них не держит одну книгу.
 
   Дочь-воин 2.0
   ВИДХУ АГГАРВАЛ
   Амба, возродившаяся как Шикханди
   Принцесса
   должна определять положение
   сокрушенно. Даже если.
 
   Выбор ее жениха, ее swayam-
   Vara прерывается
   ограблением или захватом земли.
 
   Что бы там ни было. Никогда не восстанавливается.
   Ее отправляют
   с места на место. Никакого счета-фактуры.
 
   Никакого добра
   какому-нибудь отцу
   или правильного романа, а в остальном годится отлично.
 
   Странствующий перешеек в платье,
   кочевой целибат.
   Может быть, лучше мириться с кем-то.
 
   Так что она едет на маленькую экскурсию
   в лес.
   Голодает, пока не очистится,
 
   беседует с флюидами
   божеств. Получает
   дар, без сомнения,
 
   высший удел
   после тысячи лун
   аскетизма.
 
   Таким образом, отказываясь
   от отчужденной
   суши совсем,
 
   она превращается в пламя,
   быстро выскакивает
   из пространства-времени,
 
   потом резко падает
   в другую утробу,
   величественные ворота,
 
   рядом подлинный ужас,
   где некий сверхбогатый отец
   ждет
 
   рождения чемпиона,
   чтобы отомстить мелочной
   грызней за его поместье.
 
   Отец несколько взволнован,
   подсчитывая фактические навыки
   ребенка-воителя,
 
   хотя фантастический мальчик просто не может быть связан
   со скучными нападками и тирадами отца
   против других живущих по соседству дураков.
 
   Отец - просто инструмент,
   который должен был предоставить праведное прикрытие и топливо
   для могучего своеволия воина,
 
   выпотрошить систему изнутри,
   выпотрошить систему изнутри, что позволит
   выкрутить принцессу
 
   из должного порядка
   вещей
   без исцеления или защиты
 
   в век, когда воины правят,
   в век, когда воины опустошают
   землю.
 
   Даже если принцесса может лишь проклинать,
   через эпигнетический
   вихрь
 
   переселения душ,
   она может вынянчить свою рану
   в пророчество:
 
   Превратись, проливная дамба,
   в воинское звание.
   Сволоки грунт
 
   этого общества.
   Служи дистопии
   клинками.
   Мой друг говорит, что я должен думать о 'близости в маске', когда думаю о Лейле Олив
   КАЙБОРГ ДЖИЛЛИАН ВАЙСЕ
   Я делаю исключение для дерева, которое падает в бурю. И для парня, которого нанял, чтобы он убрал дерево. И для веток, которые он оставил в глубине двора. И для формы, которую они приняли: буква V.
 
   Все соглашаются. Работники ресторана очень незащищены.
 
   Поздно ночью во вторник, в 3 часа, я захожу в зум, мы сидим и читаем 'Психозы' Лакана. Я гуглю 'что такое близость в маске?'.
 
   Полегче. Остынь. Эту фразу я чаще всего произношу в уме, когда думаю о Лейле Олив. А потом. Обнимаюсь с ней. Еще что-то с ней. Спрашиваю ее: 'Тебе хорошо? Как тебе такое?'.
 
   Но я на самом деле не вижу необходимости думать о близости в маске. Лейла Олив работает в ресторане всё время и у нее есть бойфренд, и да, она - би, и я видел ее только один раз. Во время пандемии. В декабре.
 
   Первой моей бывшей была акварель над камином. Потом я перевесил ее на кухню. Я знал, что она бы возненавидела меня за это. Но ей бы это понравилось больше, чем если бы ее выставили на продажу на Etsy.
 
   Сексуальное влечение к художникам - моя хроническая проблема.
 
   Когда люди говорят 'хроническая проблема', мы на самом деле имеем в виду 'хроническое желание'?
 
   На букве V сидит белка и ест орех. Я просто перечисляю факты.
 
   Этим летом у меня была фобия погоды. Нет, еще хуже. Моя партнерка - у вас их может быть больше, чем одна - была вынуждена узнавать погоду каждый день. Если намечался дождь или буря, я ложился на пол между диваном и журнальным столиком и клал диванную подушку на голову.
 
   Могли бы лежать в ванне, накрывшись диванным подушками - предложил мой психотерапевт.
 
   Вряд ли вы погибнете из-за дерева, которое раздавит вас во время бури.
 
   Все эти медицинские меры во время пандемии напоминают вам детство. У вас нет особого выбора.
 
   Но я знаю правду: Зельда Фицджеральд пошла на вечеринку. Напилась и смотрела, как Скотт флиртовал, и вызвала пожарную службу. Вечеринка продолжалась. Это было в 1920-е. Она бывала не вечеринках, была богата, из Монтгомери, умерла - туда можно доехать прямо отсюда - в Ашвилле, Северная Каролина.
 
   Наконец я принял баспирон и больше не волновался о дереве, которое, как я знал, упадет, и оно упало, но не на мой дом, и я не волновался о своих легких, и перестал доставать рентгеновские снимки из кладовки, чтобы посмотреть на себя.
 
   Вы практикуете близость в маске? Могу представить, как вы надеваете маску и снимаете всю одежду. Я не снимаю одежду с себя ни для кого. Это не мое. Мне нравится оставлять длинный плащ или футболку, или латексные чулки на себе.
 
   Один человек не разговаривает со мной о близости в маске совсем: Лейла Олив. Не возникала эта тема. Дважды она говорила: 'Попробую для тебя', Она говорила: 'Пришли ее мне. Пришли ее мнееее'. Она говорила: 'Я скучала по тебее сегодня на работе. И, хмм, ты такой горячий, я тебя люблю'. На следующее утро: 'Так неловко. Я пила текилу'.
 
   Эй. Полегче.
 
   Вы думаете, что я водрузил Лейлу Олив на пьедестал, и вы правы. Я едва ли могу выйти куда-то за пределы своего мозга. Но это не Древняя Греция, так что я не воображаю ее вылитой в мраморе на колонне перед храмом.
 
   Скорее - на кушетке из синего бархата в гостиной - не моей: там парень, он - мой партнер; это не для него - там она носит, что хочет, и скучает над стихотворением, которое читает.
 
   Когда Оден сказал: 'Каждый критик должен сформулировать свой Эдем', он в основном говорил: 'Каждый поэт должен попробовать свою Лейлу Олив'.
 
   Она идет на работу в 3 часа дня и работает до 10-ти, иногда зарабатывает 500 долларов на прогнозах.
 
   Я совсем не могу представить, как целую Лейлу Олив сквозь маску. Окей, я представлял это. Если мы должны это сделать, значит должны. Но мне хотелось бы, чтобы рядом была пара ножниц с ручками из меди, чтобы мы могли вырезать в своих масках отверстия для губ. Вы думаете: 'Но это противоречит цели'.
 
   Но здесь нет цели. Это - не деловая встреча.
 
   Так много красных флагов, я мог бы построить замок за ними.
 
   Зельда на вечеринке, она тоже флиртует. Она забыла о том, что вызвала пожарную службу. Она говорит о джазе с кем-то так, как белые женщины, обуреваемые желанием, так лихо, чтобы показать, что знакома с эстетикой черных. Прибывают пожарные.
 
   Кажется, ничего не горит. 'Кто вызвал пожарную службу?' - кричит какой-то парень, наконец-то решившийся что-то сказать на вечеринке. 'Я' - отвечает Зельда, и потом этот парень до конца своей жалкой жизни рассказывает всем, что однажды разговаривал с Зельдой Фицджеральд на вечеринке.
 
   Прежде я не знал, что мое сердце тянется к Лейле Олив. Я считал ее чопорной, очень умной, и, конечно, я и все в комнате признавали ее красоту. Я никогда не думал о том, чтобы ее поцеловать.
 
   Она никогда не несла воинственно свою красоту. Это ее печалило? Пришла ли она к печали? Придет ли она к печали? Буду ли я вовлечен в это пришествие или в эту печаль?
 
   Допустим, вы правы и я думал о том, чтобы поцеловать Лейлу Олив. Это было так глубоко спрятано в моем сознании, что напоминало одну из этих книжек Лакана. Мне пришлось бы пролистать алфавитный указатель, чтобы найти страницу поцелуя, который я представлял.
 
   Шрифт указателя очень мелкий. Триггер, скольжение, кнопка, быстро.
 
   'Я' - отвечает Зельда. 'Где огонь?' - спрашивает этот пожарный. И Зельда указывает на свое сердце. 'Здесь' - говорит она.
 
   Не знаю. Я бы надел маску и пошел бы с нею в кафе. Я бы надел маску и пошел к ней домой. Я бы надел маску и посмотрел бы с нею кино. Бы надел маску и сказал: 'Пжалста, сними свою маску', а она бы сказала: 'На самом деле нам не следует это делать'.
 
   Эту фразу люди произносят прямо перед тем, что действительно хотят сделать.
 
   Без окончания не было бы грустно. Но вам следует знать окончание. На этот раз вам следует знать окончание. Зельда была в приемном покое. В Ашвилле, Северная Каролина. В приемном покое для электрошоковой терапии. Вот когда огонь вырвался наружу
 
   Знала ли она заранее, на вечеринке, что будет огонь и ей понадобятся те пожарные?
 
   Оден писал в частном письме другу: 'Конечно, я знаю, что у произведений Сафо гомосексуальные коннотации. Но это сейчас не ко времени'.
 
   Во времена мужчин важно, кому принадлежит контроль над деньгами и оружием. Во времена слабаков я отправляю гифку с двумя целующимися женщинами. Она ставит сердечко.
 
   Моя кровать трясется, и я предполагаю, что призраки наконец-то меня понимают
 
   СУ ЧО
   Киа Сюн
   Но это просто землетрясение в Индиане. Люблю эту историю
   из-за тебя. Мы встретились в летнем спортивном зале средней школы,
 
   где превратили джинсы в плавсредство и считали
   очки в боулинге от руки. Мы отлично подтянули английский,
 
   когда признались, что читали 'Джейн Эйр' в один вечер,
   как нам нравилась магнитофонная запись 'Макбета' учителя,
 
   потому что мы правда не понимали, что здесь, как предполагается,
   смешно. В те времена мы хотели стать медиумами или врачами,
 
   а теперь - благотворительные диджеи электронной танцевальной музыки в Вегасе. Мы любим глушить
   кофе после 11 часов вечера, так что можем лажать в последние минуты
 
   перед ночью танцев и ковыляния по снегу на каблуках,
   которые мы купили, порвав со своими парнями.
 
   Становясь старше, мы всё время опаздываем. Как на концерт в Одессе,
   на который ты выиграл билеты по радио, как мы дрожали под
 
   флисовыми одеялами из собачьей шерсти, экипировку собрали
   за несколько месяцев до того, как никогда больше не увидеться на наших размытых фото. Я пишу это всё,
 
   чтобы сказать о том, что действительно хочу сказать: ты - самый верующий человек,
   которого я знаю. Ты веришь в молитву, потому что веришь в привидений,
 
   во мстительных духов, потому что ты видела их. Однажды ты спросила,
   не считаю ли я тебя глупой из-за того, что ты столь суеверна,
 
   и я ответила 'нет' - я молюсь, когда мне страшно, единственный раз, когда начинаю
   'во имя Иисуса', я молюсь всерьез. Я доверяю своим устам и тебе,
 
   вдобавок повесив икону Иисуса над кроватью,
   распятие и Библия на твоем прикроватном столике, хотя
 
   мы не читаем ее больше. Вот я пытаюсь вызвать в памяти изображения
   или метафоры нас, но могу только вспомнить,
 
   что мы говорили друг друга: 'Ну разве не смешно, что каждая азиатская девушка из наших знакомых
   помолвлена или собирается заключить помолвку с белым парнем или
 
   не доверяют белым матушкам-кармелиткам, потому что они голосовали
   за Трампа, или мы скорее заставим их улыбаться нам, храня свою ненависть
 
   при себе, или не смешно ли, что мы больше никуда не ходим, или это лучше,
   чем пьяные белые парни, которые идут с нами к машине всё время,
 
   или после полуночи или наши матери эти наши матери что или-
 
   Из 'Мелизмов'
   МАРЛОН ХАКЛА
 
   Взбей подушки, сориентируй тело на восток,
   когда ложишься, спрячь коренья имбиря в карман,
   заходя на поле битвы.
   Пресекай попытки принять ванну перед игрой,
   после посещения церкви, во время праздника Святого Лазаря,
   запрети наложение двух радуг
   друг на друга. Криминализируй дарение носовых платков,
   острых и толстых предметов, инструментов,
   которые пульсируют. Пробуди внутреннюю гуманность каждого.
   Позволь каждому человеку защищаться
   при демонтаже мира. Но как ты собираешься
   заполучить меня? Как поженишь мою нерешительность
   со своим замешательством? Если бы ты была луной, а я
   землей, как ты предлагаешь нам стать одним телом
   и не быть разрушенными? Как ты отвлечешь меня
   в то мгновение, когда я пойму, что мы падаем
   в колодец, что мы - просто крапинки в глазу ада,
   что мы падаем в яму, засыпанную ножами, копьями, кортиками?
   Кристально прозрачные слова, похоже. Все эти ранние часы утром,
   когда, оказывается, я иду по переулкам,
   идеи, которые я буду выпаливать залпом из верхней части легких,
   в надежде поднять людей, бросить взгляд
   сквозь филенки оконные, надеть шаль, надеть
   туфли и присоединиться к моим воплям,
   пока мы не разбудим весь город,
   пока люди всей страны не расшевелятся из своего притворного
   сна и не начнут замечать, как
   небо публикует каждую отдельную их рану
   на свободных площадях ночи. Если
   не для этих прогулок, я сошел с ума очень давно.
   Давно прекратилась для нас песня
   Побережья, если бы только мы были искреннее в своем
   пении. Но, действительно, почему? Потому ли, что мы заняты, подсчитывая
   масштабы крушения из-за внезапного волнения
   волн в открытом море, из-за спорадического
   появления шаров света в уголках
   города, на рыбных рынках, в районах, где дети
   спят тесными группками? Непредвиденный случай, который подразумевает,
   что всё происходящее связано законами, цель которых -
   отвлечь наше внимание от смерти. Словно искать
   рот позади грозовой тучи, словно сгибать
   пальцы, имитируя хладнокровие жалкого бутона
   цветка. И, на основании контуров последствий
   наших неверий мы возникнем
   в послежизни как обломки самолетов. Валуны
   создают волнолом против бури, смытые дома, исповедальни,
   веревки, используемые, как петля для виселицы. Кажется,
   предвечерью нечего прятать сейчас, величие - это одежда
   атмосферы. Неся свое внимательное отчаяние,
   облака смешиваются с сумерками.
   Оказывается, мир может вращаться циклично. Вернуться в свое начало.
   Сады камней. Души, которые
   из-за своей хрупкости цепляются за прекрасную природу
   вещей. Миниатюрные гробницы. Хижина народного целителя.
   Бриллианты, блеск которых никто из нас не может смирить.
   Огонь, появляющийся в виде
   радуги, когда отраженный свет бьет
   в щеку женщины. Потому что воображение -
   главный яд. Конкретные планы действий
   вы можете разработать, только когда находитесь в центре катастрофы,
   ласковое обращение, чтобы привлечь
   удачу, сейчас мы ищем,
   где бы спрятаться
   от Сезона десяти тысяч волн печали.
   И поскольку эти ситуации требуют
   немедленной реакции, я должен буду повторять снова и снова
   свои утверждения: дождь - красный,
   красное тело дождя колеблется,
   дождь проникает в реки красного
   и озера красного, потому что не знает ничего
   об истощении его энергии.
   Что заставляет нас продолжать притворяться - новое
   каждое утро, мы болтаем о пустяках, когда решаем полностью признаться.
   Наполнены обещаниями, прекрасными, как песчаный ил,
   наполнены чудесами, витающими в каждом углу
   для совершенства нашего несокрушимого соблазна.
   Лица подставлены солнцу с мерцающими позолоченными
   лучами, лучами, которые призваны закружить
   в своем сияние всё, к чему прикоснуться. Даже если мы закончим свои дни
   в убожестве, номера зарезервированы
   для нас Богом, мы не будем замараны
   бледностью смерти. Либретто загружаются с названиями бурь.
   Горы превращаются в занавес. Безвременные недуги
   плоти. Шепот тех частей тела,
   которые требуют перекрыть границы власти
   ума, превратить линию горизонта в электризованную
   реальность, панораму тыла тел
   воды, проходящий дождь клянчит
   для силы, так что может показать, пока не увянет,
   как может подобрать свои различные маленькие
   капельки незапятнанных вздохов и вдохов
   тех, кто начинает терять разум. Моя любовь склоняется
   к тому месту, где ее губы рядом с моим
   ухом (и сейчас я - расплавленная медь, переулок
   поглощен рододендронами, дым неугомонен,
   плывя, пробираясь, осваивая
   свою стабильную форму, прежде чем наконец исчезнуть) и поет
   прощальную песню: ла ла ла, ла ла ла, ла ла ла, ла ла ла
   Пуэрто-Рико погружается во тьму
   ХУАН Х. МОРАЛЕС
   'Нью-Йорк Таймс', 20 сентября 2017 г.
   Темно, как короткие гудки, которые слышит мой отец, когда звонит своим братьям и сестрам в юго-восточную часть острова.
 
   Темно, как 95% электричества мерцает, а потом отключается.
 
   Как пустые полки продмагов, где обычно хранили воду, хлеб, молоко и крупы.
 
   Как неотвеченные сообщения в фейсбуке моим ближайшим друзьям.
 
   Как колониальный Закон Джонса в действии, дольше столетия, поднятый только на десять дней.
 
   Как частный самолет 'Питбуль', который летает туда-сюда, доставляя товары людям.
 
   Как деньги, которые отправляют им по PayPal с квитанциями, доказывающими, что они покупали только предметы из списка жизненно необходимых вещей.
 
   Как семья, которая устроила барбекю, чтобы съесть то, что испортится и что нужно приготовить прямо сейчас.
 
   Темно, как завихрение в оке шторма, за которым мы наблюдали с материка, плотный красный круг, поглощающий весь остров, под названием 'Мария, Категория 4'.
 
   Как люди, которые спорят, становиться или не становиться на колени возле прибора измерения притока.
 
   Как люди, которые не понимают, что пиар - это содружество, его жители - бесправные жители США.
 
   Как четыре крупные авиакомпании, которые решили взвинтить цены на билет до 1 600, 1 800 и 2 000 долларов США.
 
   Как я, пощу больше молитв за пиар, получаю несколько лайков.
 
   Как деревья Эль Юнке раздроблены и свалены в бездну.
 
   Как пуэрториканцы, которые каждую субботу идут к перекрестку, возле последней оставшейся вышки телефонной связи звонят по списку людям из города, пока сигнал не пропадет снова.
 
   Как кто-то говорит с сарказмом: 'В кои-то веки я рад, что у меня карточка AT&T'.
 
   Как разбитые порты, полные запутанных лодок, пытаются доставить товары.
 
   Как десятилетняя инфраструктура, которую нужно было обновить десять лет назад, всё смыто.
 
   Темно, как маленькие карибские островки, всё уничтожено.
 
   Беспомощно, как чьи-то планы стать донором крови на следующей неделе.
 
   Темно, как мой отец снова, предполагающий, что всё окей, но нуждающийся в том, чтобы услышать подтверждение от кого-то.
 
   Как аэропорт в Сан-Хуане, в котором работают всего несколько ворот.
 
   Как густейшие мили деревьев, теперь лежащих пластом, неограниченный вид на любимый берег.
 
   Как Мехико после землетрясения на прошлой неделе, и Хьюстон, и Харви за несколько недель до того.
 
   Как скрытая жемчужина, которую мир не видит.
 
   Истощена, как мой друг, здесь в Пуэбло, на связи со всеми, кроме своего отца, который помогает расчищать окрестности.
 
   Как я, наконец-то утративший дар речи.
 
   Как мерцание больничных генераторов, работающих на дизеле.
 
   Как президент, жалующийся, что 'эти люди хотят, чтобы всё делали за них'.
 
   Темно, как цвет кожи людей, делающий их менее важными для правительства.
 
   Как дыра, в которой до сих пор свистят коки.
   Как быстрый телефонный звонок от ближайших друзей, которые говорят мне, что всё нормально, а потом спрашивают: 'Где нам начинать отстраиваться?'.
 
   Темно, как выпуски новостей, постоянно говорящие о том, что весь остальной мир во тьме.
   Домашнее насилие
   ИЛЬЯНА РОЧА
   Утренние стрекозы запутались в скользящих стеклянных
   дверях, рассыпались на крыльце, как сигареты, сломанные наполовину,
   и лошадь на акварели, ее суставы - круги цвета лазури.
   Гольфкары гудят за зеленой грудью
   холмов. Я спала на руках,
   плоские подушки заполнены головоломкой крошечных косточек. Одиночества
 
   серое покрывало, тушь прошлой ночи, одиночество -
   стрекоза парит, как зонд, в замедленном темпе возле стекла,
   обещает заполнить оконное стекло собой как его рука,
   мое лицо отражается в нем. Наполовину
   мир еще спит, моя грудь
   жива и пробуждается из рубашки. Ветер кругами
 
   через траву, лошади скачут в его направлении. Насыщенные круги,
   лица, движения на немом ТВ-экране, транслируется еще больше одиночества:
   купите эту собственность, попробуйте это упражнение. Женщина с тяжелой грудью
   неубедительна. Когда я переключаюсь, стекло
   переключается во мне, небо теряет больше половины
   своих звезд, отчаянные темные руки
 
   ищут что-то еще, чтобы заполнить его. Как руками,
   птицы хлопают крыльями в аплодисментах отчаяния, кружась,
   словно их вид вымирает. Мое горло, наполовину
   безоар, наполовину распухшее от текилы, это не одиночество,
   мы пытаемся избегать летающих предметов, но в стекле
   есть болезненная логика, которую ты учишь, как грудь.
 
   Радуга шарит по груди белых облаков,
   как по моей, где когда-то его руки
   жили, потом разрушились. Мое дыхание против гладкого стекла молчания,
   жажда мудрости древесного дупла, сексуальный круг,
   как это выносит одиночество
   по приглашению другим выжившим в этом мире от половины
 
   его насилия, всё это - любовь.
 
   Автопортрет в наушниках
   ИЛЬЯНА РОЧА
   Она не верит в стреляющие звезды,
   но она верит в обувь и автомобили...
   - Канье Уэст, 'Мигающие огни'
   Всегда вырастаю из моих челок, детство,
   так странно маленькое.
   Место написано для меня,
   приглашает меня копить, а не лелеять,
   так что я живу в этом зеркальном шифоньере,
   который называется телом - мой брат спрятан
   там, рядом 1996-й. У меня предположения
   на рак - прямой кишки или груди -
   художник тату требует ареолы над тьмой
   каналов моего сердца.
   Да . . . я трачу слишком много денег,
   я изменяю каждому, кого люблю,
   я знаю, на что это похоже - желать всё
   и ничего совсем, воздух в пакете с крекерами.
   Я считаю потные,
   жирные конверты на своем прикроватной тумбочке,
   каждый - письмо каждому человеку, которого я хотела и никогда не имела.
   Я не верю направляющим силам
   звезд, но верю
   в волшебный шар города, ночь,
   дрожащую синеву чернил знаков, указывающих на 'Да',
   'Ответ туманный', 'Попробуйте снова', или
   'Перспективы не так хороши'.
   Мое счастье
   я могу указать на карте -
   Новый Орлеан, ноги качаются, красные каблуки заостряют
   свои носы из окна
   Важной Шишки во Французском Квартале, ушел
   сейчас, сломавшись. Ноги стриптизерш постоянно
   колышутся, каждая тьма сворачивается, задавая ритм.
   Оттиск ребра
   КЕЙТ УИЛСОН
   'Кафе-концерт в Амбассадоре', 1876-77, Эдгар Дега
   у меня красное платье и нет глаз.
   у меня платье, которое - кроваво-
   красного цвета, и у меня глаза, которые не моргают,
 
   когда балкон засасывает. мое платье - свёкла,
   распухшая от мыслей, и висит, как тело,
   на моем теле. у меня глаза, которые не моргают,
 
   когда их видят. я наполовину закончилась,
   прежде чем увидела, что началась. мое платье стекает каплями
   в центр. мои глаза - игольные ушка,
 
   и мое платье - очень красная нить. я вешаю
   свои слова в воздухе за ноги, медленно
   и угнетенно, и мое платье - мой единственный смех,
 
   на самом деле красный. мои глаза -
   спины лун, а потом мужчины
   высмеивают нас, как детей, и курят,
 
   а женщины, которые были моим платьем, очерчивают
   свои животы руками.
   я - актриса. это не мой родной
 
   язык. у меня есть платье
   желтое. мои строки написаны парижанином.
   мы встретились в лондоне. я пришла потанцевать,
 
   как бог на багровой волне. мое платье висело
   вопросом или внезапностью. он написал мне,
   выходи сюда, он говорит, чтобы сделать меня
 
   львицей. созвездия полны
   мертвых женщин, он говорит. он говорит,
   мое платье - шкура огромного льва.
 
   я извиваюсь, как кровь внутри
   розы. толпа вызывает удушье. чувствую, что я
   становлюсь грушей. это словно ты не принимала
 
   пилюли, он говорит. у меня еще есть то платье,
   оно не слишком белое или красное. вы можете уцепиться
   в него глазами, он сказал, в то, как вы носите его.
 
   Гелиоцентричность
   КЕЙТ С. УИЛСОН
   Если я буду молить тебя меня отпустить, свяжи меня еще туже.
   Гомер
   Я жажду быть лучшим астронавтом,
   но подумайте, откуда я прибываю,
 
   экзосфера,
   сектор, где самый синий воздух
 
   тает на губах. Невозможно
   понять разницу
 
   между пространством, где я сижу, и космосом.
   Обещаю по-прежнему мечтать
 
   о возвращении к тебе, остановиться выбор
   на твоем желтом цвете для кухни.
 
   Мы не будем воевать. Пусть это не будет явно.
 
   Не над горами мятого
   белья. Давай не устраивать переполох
   из-за лака для ногтей, его цвета,
 
   разлитого солнца. Вдохновение -
   самая смертоносная радиация.
   Оно никогда не покидает полностью кости.
 
   Ты знаешь.
   Отсюда
 
   нет препятствий,
   только сияющее ничто. Северное
 
   сияние раскрывается,
 
   как рыба. Эта. Пирамидам, да,
   великой стене. Так и есть,
 
   движешься от занавеса к занавесу. О, фантазировать
   о выборе
   дизайна с тобою.
 
   Но луны над Юпитером. Но
   астероиды, как боги,
   умерщвленные весом ожидания. Я помню,
 
   ты говорил - пастель
 
   для шкафа, где небор для приправ
   лежит. Что я должна собрать для тебя
 
   цветы, когда есть возможность. Маргаритка, ирис, солнце.
   Красные розы. Ультрафиолет,
   цвет любви
   (что еще кроме этого заставляет воздух раскрыться
 
   как яйцо?).
   Я действительно пытаюсь
 
   быть лучше, запомнить
   старые песни о земле,
   лучше понимать твои широты,
 
   видеть венец твоего лица.
   Бери свой свет,
 
   когда он прибывает. Земля божественна
   тоже. Но знай, что время драгоценно
   здесь. Как вино ждет годы и годы, чтобы достичь апогея.
 
   Что там делать: я занимался любовью
   со спутниками во имя тебя.
 
   Говорю, что не могу сказать,
   когда вернусь. Помни меня, потому что здесь
 
   драконы и благородные песни сирен.
   Звезды, которые колышутся
   в Элизиуме. Судна, которые не причалят, любовники,
 
   наполненные кровью и больше
   ничем. Кто мог бы любить тебя
   так? Кто еще мог бы вшить тебя в звезды?
 
   Кто лучше знает твою силу притяжения и идет
   по другому пути, к катастрофе?
 
   Я составила план и пообещала
   принести тебе кольцо
 
   c Сатурна. Но неделя проходит, или
 
   не удается. Всё идет к невозможному
   на безграничной обочине света.
 
   Поверь, я пыталась
   для тебя. Против пространства. Время
 
   забирает почти всё.
   Тебе. Для тебя.
   Тост за невероятное. Я почти хотела бы
 
   никогда не видеть небо,
   когда всегда был ты. Искренне твоя.
 
   Чистилище воскресения в ландромате
   ДЖУЛИЯ ЭДВАРДС
 
   За мной мужчина возвращает водопады
   монет из торгового автомата, пока
   владельцы прачечной складывают скатерть, держат плачущего младенца.
 
   Я - через дорогу от ресторана,
   мы въехали во тьме движения, собираясь
   предупредить беду - галлоны воды, сожженная
 
   кесадилья. Что еще мне могло бы быть нужно? Нечего
   вспомнить, кроме прозрачной ясности неба и его
   отдаленности от меня, выезжаю с парковки,
 
   вовсе не зная, сколь без усилий мрачно могло бы быть
   сегодня - темно, неизбежно, христианская поп-музыка
   услаждает слух. Брошюра рядом с моим стулом вопрошает:
 
   'Что происходит, когда вы умираете?', сверху изображение
   кладбища, облака такие желтые в серой дымке, как
   слизистая оболочка желудка в фарфоровой миске. Маленькие бумажные сосульки
 
   свисают с вентиляционных отверстий - единственное рождественское
   украшение здесь. Я напрягаю глаза, чтобы смотреть
   на ткани, свисающие вокруг, пока черные пространства
 
   не станут лицом Иисуса на миске, двигаясь слишком быстро,
   и женщина сворачивает простыню, чтобы увидеть свое отражение
   в стекле. 'Вы будете вертеться вокруг рая весь день,
 
   ничего не делая для вечности?' - спрашивает брошюра.
   Ожидание - не самое трудное, это - падение,
   бесконечные монеты сыплются из металлического
 
   рта, пенни за моих мертвых прорастает
   из земли. 'Принеси мне плоть', - я хочу, чтобы боги прачечной
   сказали мне это. Омой их, раскрась по краям,
 
   не могу представить его исчезнувшим - мир, который они покинули
   с тяжелым звоном. Всю свою жизнь я сопротивляюсь
   молитве, грозному пламени, окончательности, росту-
 
   ничего похожего на этот ад без единого пятнышка.
 
   Было уже опасно
   ЛОРЕН УАЙТХЕД
 
   Отрабатывая смену 2-12. Возвращаясь на машине домой в сияющей тьме
   под бессонной луной. Виляя автомобилем по
   проселочным дорогам окраин. Почти каждый день толкая
   сонно свой достаточно хороший, чтобы полиция его не останавливала, городской внедорожник.
   Кофе глясе с сахаром и молоком, пирожное. Уже
   было опасно, поскольку у него диабет, ему
   курить все эти сигареты на пустой парковке,
   смеясь и пропуская все эти приемы пищи, даже
   во время работы с 2-х часов ночи до 12-ти утра в элитной бакалее,
   где солонина занимает свою определенную территорию.
   С крюков свисает нарезанная свинина, которую тонкими ломтиками режет женщина
   в накрахмаленном фартуке и шляпе бумажной. Бакалея,
   где строишь собственный блок из шести банок и также где
   мой отец наставляет юных малограмотных курильщиков
   в искусстве нестандартного украшения бакалеи.
   Ты, вероятно, не интересовался,
   чьи руки сортируют
   ароматизированные и неароматизированные мешки для мусора, чьи руки
   следят за 200-ми с лишним ароматами чая в третьем ряду
   твоего местного супермаркета. Ты, вероятно, проходишь, ничего не спрашивая,
   мимо идеальной симметрии зубных паст
   и мыл идеально упакованных, выстроившихся ровно, словно солдаты.
   Это мой папа работает почти на ночной смене,
   складывая органические замороженные пиццы в рефрижератор, клеит наклейки,
   так что вы не перепутаете свою веганскую пиццу и пиццу четыре сыра.
   Он - знаток капусты, распушиватель капусты,
   узнает каждую приправу по цвету наклейки.
   Уже было утомительно - бросать ящик за ящиком на погрузчик, перевозить паллеты соуса песто и соуса для макарон.
   Уже было тяжело, но теперь также все дополнительные тяжести
   алкоголя, нашатыря, отбеливателя, салфеток с дезинфекцией двойного действия
   и туалетной бумаги почти всю ночь, мясные консервы
   и твердый сыр, и всё замороженное. Ему уже 63,
   идеально выдержанный для вируса, не делающего различий,
   который остается много дней, может быть, на твердых поверхностях вроде
   линолеума полов бакалейной лавки или металлических стеллажах бакалеи, или
   алюминиевых мыльницах, или на стаканах для вина в пятнах губной помады,
   случайно оставленные на полках по всему его отделу высокорентабельной продукции
   подвыпившими белыми женщинами, не верящими в кризис,
   пока он не войдет в их дома. Уже было тяжело не приносить
   его работу домой. Но сейчас это еще опасней,
   эта уже неблагодарная, невидимая, игнорируема работа.
   Это было слишком много даже до всего этого нетерпения,
   всей этой настойчивости, даже до всего этого агрессивного страха,
   который сделал его жалким, видимым, уязвимым, необходимым
 
 
   в другой строке мультивселенной, наверное
   МИКАЭЛЛА БАТТЕН
   i.
 
   я сижу в воскресной школе
   в розовом платье ручного пошива и трико с белыми кружевами
 
   я кладу руку вниз, когда мы
   учим про Давида и Ионафана
 
   я не спрашиваю, был ли царь Давид би
   я причащаюсь
 
   я склоняю голову на скамью
   так что витраж горит
 
   радугой на моей спине,
   но не на лице
 
   ii.
 
   меня удочерила семья
   с двумя отцами, которые поют дифирамбы
 
   Ру Полу и лэди Гаге,
   так что я не думаю два раза, когда
 
   лежу на полу в ее шалаше
   воскресным утром, а она
 
   держит мои руки в своих, словно
   в кроткой молитве
 
   iii.
 
   я ускользаю
   из церковного лагеря
 
   купаться голышом или
   играть в два стула
 
   с пятью незнакомцами-друзьями,
   которые спят на пляже
 
   и светлячки трепещут
   в моей груди, когда листок падает первый
 
   между ею и мной,
   а потом ими
 
   iv.
 
   я вскрикиваю, когда моя мать
   смотрит, как они уводят меня
 
   ее оглушенное молчание
   будет преследовать меня в других жизнях
 
   в жизнях, где меня не удерживают
   в стеклянных коробках, пока старшие
 
   льют святую воду на мое лицо,
   чтобы изгнать из меня дьявола,
 
   пока я шиплю и задыхаюсь,
   но я люблю ее - я люблю ее
 
   v.
 
   я прямехонькая, как мои зубы или
   церковная скамья, и моя мать не ненавидит меня
 
   <По-прежнему делая это>
   СЬЮЗЕН БРАУН
 
   Я знаю - что-то готовится,
   Когда ты смотришь на меня так,
   Твои глаза начинают слегка косить
   Над твоей маской СИПАП,
   Которую ты начинаешь снимать,
   Маску, которая спасает тебя от смерти
   От удушья, но из-за которой ты похож на скиндайвера
   Из царства грёз или на беглеца с поля битвы, где применяли удушающие газы,
   И я взволнована, но у меня - свое собственное приспособление, которым надо заняться,
   Особенно - зимой, стягивая носки и анкерное крепление
   Моих фланелевых пижам и берета, и шарфа -
   Да, там вот именно так холодно,
   Потому что ты не любишь жару,
   Когда спишь, и мы спорим
   Об этом с момента встречи,
   Но мы распаляемся:
   Я слышу треск, свистящий звук воздуха,
   Выходящего из ящика СИПАП,
   Пока я снимаю колпачок с флакона Sliquid,
   Ставлю его на подоконник,
   Глядя на этикетку, где написано, что это настойка на травах,
   Я уже знаю - это значит, что мы не умрем, если это попадет к нам в рот,
   Я еще раз сверяюсь с законами физики, чтобы узнать, как вытолкнуть Sliquid вверх,
   Мы двигаемся с воодушевлением, но осторожно, чтобы не повредить
   Твои раздробленные диски и защемленные нервы или мое воспаленное бедро и треснувшее колено,
   И мы почти на своем месте, как акробаты на трапеции,
   С которыми произошел несчастный случай,
   Тут кот прыгает на кровать и усаживается
   У меня между ног, а я на тебе,
   Несмотря на мое поврежденное колено, для улучшения баланса и прицела,
   Одну ногу поставил на носок,
   Пытаясь удерживать мой мениск, чтобы он не бился о матрас,
   Кот урчит, тяжело сосредоточиться,
   О Боже, мы собираемся это сделать,
   И мы это делаем - наши тридцать лет вместе не пропали бесследно,
   Потому что они впечатаны в наши лица - о горячая чертова аллилуйя!
   Я медленно скатываюсь и мы лежим бок-о-бок,
   Спрашивая друг друга: 'Ты в порядке?',
   Улыбаясь в потолок, удовлетворенные и гордые,
   Словно выиграли приз.
   Кот, игнорируя нас, как обычно,
   Лижет свои половые органы.
 
   Зомби Апокалипсис сейчас: За кадром
   КЭТИ ЛИН ЧЕ
   Вступительный саундтрек.
 
   Восставшие из мертвых:
   моя бабушка, моя старшая сестра,
   мой дядя, который был священником,
   четыре кузины, неподвижные дети.
 
   Они едят грейпфруты, которые мы положили на алтарь,
   все в кругу,
   чистя оболочку,
   бросая дольки друг другу в рот.
 
   Я - режиссер.
 
   Зомби не похожи на зомби.
 
   Просто моя бабушка,
   которая не может говорить,
   мухи оживляют
   отказ ее тела.
 
   Просто моя старшая сестра, сейчас уже выросла.
   Она была маленькой вьетконговкой, которую принесли в жертву,
   Чтобы продемонстрировать порочность войны.
   Она умирала и умирала и умирала снова.
 
   Я кричу: 'Снято!', и они возносятся на небо.
 
   'Грим!' - я зову сквозь декорации.
 
   Прошу гримеров нарисовать синяки восставшим из мертвых.
   Я даю 'доску настроение', эскизы,
   созданные моим братом,
 
   который счастлив рисовать снова. Это семейное
   производство. Мой отец возится
   с Super 8. Качает головой
 
   над последней катушкой: слишком темно.
   Мама - дизайнер одежды,
   склонилась над швейной машинкой,
 
   сантиметровая лента висит на занавеске.
   Она курит фимиам,
   льет святую воду на утюг.
 
   Она сшивает клочья, пришивает шелковую кайму.
   Она аккуратна, но у нас остается всё меньше времени.
   Свет начинает тускнеть.
 
   Я зову дядю, кузин,
   их лица на обочине дороги -
   красный террор, живая картина.
 
   Я говорю им:
 
   Вот сценарий. Играйте естественно.
   Это просто как история
   ваших жизней.
 
   Зомби Апокалипсис: Документальный фильм
 
   КЭТИ ЛИН ЧЕ
   Отец и я по очереди
   осуществляем режиссуру. Мы - ужасные
 
   содиректора - он и я
   тянем описательную часть
 
   ближе к настойчивости
   своих глаз. Он хлестал
 
   змеей водопровода по своей спине,
   потом простер руки подобно Христу.
 
   Я твердо решила, закрыла глаза
   и отказалась идти домой.
 
   Когда отец - больше
   не мой отец? Когда Христос нисходит
 
   и хватает его плоть.
   Мой отец был беженцем,
 
   убегавшим от зомби,
   которых война создала
 
   из его собственных родственников.
   Я хватаю камеру
 
   и снимаю короткую документалку
   о его жизни.
 
   Мы выбираем клип 'Апокалипсис сейчас',
   ставим ярлык допустимого добросовестного использования и платим актеру озвучки,
 
   чтобы он сыграл моего отца, говоря так много
   по-английски. Иногда уловка необходима,
 
   чтобы приблизиться к настоящему.
   Мост падает
 
   и актер озвучки смеется,
   читая слова моего отца.
 
 
   Бетон
   Ксаир
 
   Я часто слышу о розах, которые выросли из бетона -
   простите, но мне сложно радоваться цветению.
   Большинство их душат сорные травы,
   их семена считают нежеланными, рассеянными,
   упавшими в неплодородную
   почву, уничтожающую любую возможность
   стать больше того, чем их воспринимают.
   Их вырывают.
   Лепестки никогда не срывают, никогда их не считают достаточно хорошими для игры 'любит-не любит'.
   Как быстро мир забывает их цену - их силу.
   Сейчас всё, что у них видно - поврежденные листья и вмятины на стеблях.
   Брошены в магазинах на День Святого Валентина,
   оставлены без ваз,
   над ними глумится прозрачность оранжерей.
   Оставлены жадно смотреть сквозь щели в этом бетоне,
   прославлены теми, кому никогда не нужно было оттуда бежать.
 
   В 21 я начала работать в интернате;
   у меня не было ничего, кроме рук и нескольких стихотворений,
   мое сердце стало домом для 11-ти детей.
   Мыла, одевала и кормила их так, как им было нужно,
   как было нужно мне.
   2 года спустя этот детский дом расширили.
   Я смотрела в окно, как эти 11, которые были вначале,
   стискивая свою жизнь в обувных коробках и сумках Glad, уходили по одному,
   лишь для того, чтобы их заменил другой ребенок, которому нет места, чтоб быть ребенком.
   В этой системе нет места для того, чтобы быть ребенком.
 
   Сколь это ни парадоксально, но детский дом - что угодно, кроме детского дома.
   Мы говорим, что хотим жизнь, но закрываем глаза перед жизнью.
   Мы превозносим розы, выросшие в бетоне, но никогда не задаемся вопросом, как они там оказались.
   Никогда не вмешиваемся, когда видим семена, падающие в трещины.
   Мы настолько романтизируем борьбу, что прекратили
   пытаться вмешаться и начать помогать.
 
   Не славьте одну розу, выросшую в бетоне,
   игнорируя букет внизу.
 
   Мятеж
   КИТЧЕН МАКОУН
   я ищу Бога, но солнце - пенни.
   пяденицы сосновые создают нимб вокруг фонарей.
   призрачные занавески лета. проверьте погоду.
   мгла. я ищу Бога, но луна исчезает.
   я ищу комфорт, а приплывают угри.
   они пересекают мой луг каждые сумерки,
   до семи футов длиной, огибая
   гору сзади с открытыми жадными ртами.
   костры выманивают их из рек,
   сейчас они пересекают зигзагами
   пропасть жизни, движутся к черным океанам.
   испуганные желтые глаза. пяденицы сосновые
   становятся нежным облаком. я становлюсь угрем,
   потом меняю решение. я кашляю. нахожу влажную моль.
   серое маленькое сердечко. теперь всё в тумане.
   бледная, как выгоревшее на солнце дерево, я отправляюсь в путь.
   в косых лучах лунного света я ищу комфорт.
   неоновая вывеска 'жареные цыплята круглосуточно'
   мерцает под соснами.
   я ползу во мху. легко найти Бога.
   Она - стайка угрей под моими ладонями.
   Я спрашиваю у нее: 'Я делаю что-нибудь правильно в этой жизни?',
   и она множеством ртов
   не говорит ничего.
 
   Гаруспик
   ТЕРЕЗА ФАМ-КАРСИЛЬО
   Я прижалась к траве, джинсы влажные на коленях,
   дым в глазах, в горле кошки скребутся,
   руки накрывают воздух вокруг упавшей формы:
 
   коричневая и пятнисто-белая
   девушка-птица с внутренностями, спутанными, как пряжа
   рассыпающимися из ее центра,
   кормя истощенную землю внизу
 
   Эта древняя практика: предсказывать будущее
   по лежащему телу другого знакома,
   как вздох любовника или колыбельная матери
 
   В доме: протекающий кран, гудящий холодильник,
   непрерывно возобновляющиеся блюда
   и еще один день тревожных размышлений
 
   Я хочу видеть что-то еще, кроме неумолимого марша в безмолвие:
   календарь приклеен на одном бестелесном квадрате
 
   Когда мы можем вернуться, если не к своим лучшим 'я',
   значит - к себе отвлеченным?
 
   Я кричу в пространство,
   где когда-то было сердце,
 
   и слышу свой одинокий голос
 
   Склонность к насилию
   ДЕСТИНИ О. БЕРДСОНГ
   Склей швы черепа своего дедушки
   обратно слюной. Тебе может понадобиться держать его
 
   на месте, пока не склеится, но сначала собери
   мозговое вещество с ночной рубашки его жены
 
   и засунь его обратно в отверстия. Как-то ты сказал ей,
   что будешь врачом, юристом, кем-то,
 
   кто лучше заполняет семейные пробелы. Ты лгал.
   Ты уже вырос, а до сих пор не можешь понять,
 
   как сложить все кусочки. Посмотри, не сможешь ли ты найти
   пулю, которой может не быть
 
   в его голове вовсе. (Никто не рассказывает эту историю,
   и, по словам твоей буржуазной кузины, ты
 
   тоже не должен). Это могли быть удары о поверхность;
   почувствуй ссадины на его коже, проверь верхнее нёбо
 
   под сложным мостом, если он там есть. Когда
   ты спросил у матери: 'Он был распутником? Мошенником? Просто плохим?',
 
   она ответила 'нет', но ты охватил
   ногами бедствия и назвал их богами.
 
   Подпираешь его: ладони на его коленях на старом кресле.
   Оставляешь его сливочное печенье под подушкой,
 
   так что когда младший ты приходишь с сахаром на зубах и клянчишь,
   они ждут, как желтые хрустящие запятые. Погаси
 
   спичку. Позволь матрасу охладиться до состояния белой пилюли.
   Вытащи спичечный коробок из рук его жены;
 
   выведи ее из комнаты - дай ему немного
   мира. Или можешь оставить ее там, просто сделать ей
 
   добро. Вытащить кусочек кости из ее грудной клетки,
   освободить демонов, так что потом,
 
   когда твой самый младший дядя подколет тебя
   за то, что ты стильный
 
   -за то, что было семь - и требует,
   чтобы ты назвал легионы, которые покинули
 
   твою прабабушку и вошли в тебя, его рот
   зевает, словно у окуня, ничего не произнося.
 
   Исчезают инструменты из обеих их рук.
   Ты больше, чем история подколки.
 
   На унаследованном дворе собери грязных цыплят
   и Кабана с золотой холкой, преследующего кошку,
 
   тот же дядя ощипан безглазый на вешалке.
   Собери сестер в другом доме тоже, обнаженных
 
   и намыленных в стальной ванне. Поставь на них восковую печать,
   чтобы никто, кто когда-либо к ним прикоснется, не мог оставить
 
   след. И мать, окропляя их волосы
   бергамотом и водой, расчесывая
 
   щеткой цвета свиной щетины с крепкими зубцами - закрывает дыру, продутую в ее груди, когда отец ушел.
 
   Какой отец? Любой отец. Выбирай.
   Какую дыру? Каждую дыру, которую она прячет под блузками
 
   и шарфами с набивным рисунком, которые распускает в церкви.
   Это делает непоследовательными всех отцов, кроме одного,
 
   для которого ты делаешь стрелки на паре брюк
   и водишь его из одного дома в другой,
 
   может быть, носишь печенье, как подарок, может быть, носишь
   молоко из молочного магазина, в котором белый владелец сказал ему,
 
   что ему не надо больше иметь детей; где он, вероятно,
   не сказал ничего, просто окунул коровье вымя
 
   в чашу хлорированной воды, предчувствие
   желания его жены совершить убийство, едкое, как экскременты,
 
   застывает в воздухе. Сейчас он приходит,
   чтобы жить с дочерьми дочерей - крапчатая линия,
 
   проскользнувшая прямо перед отбраковкой. И даже хотя
   ты не знал его достаточно хорошо для того, чтобы знать,
 
   что он мог сделать по прибытии,
   такое невежество никогда не останавливало тебя прежде.
   Воры в храме
   ДЕСТИНИ О. БЕРДСОНГ
   Донне
 
   покинь мое сердце, евангельский бог, ты всё еще холоден и оперен местам
   в восьмидесятых, тебя всё еще кормят гибелью зародышей,
   'эльфов', и девственностью девушек без отцов.
   ты наделен привилегией шуток Эмили с металлическим ртом
   о зубах моей сестры, страдающей гиповитаминозом.
   твоя радость была нашими временными спальными мешками:
   облезлым стеганым одеялом, закреплявшим твой жертвенный алтарь
   длинноносые леди терпели ожоги
   синей магии наших волос. то, что ты называешь
   неопалимой купиной,
   неважно, как ты заполняешь ее уста правильными звуками?
   у тебя была плеть-девятихвостка, ты наносил удары по блудливым глазам дьякона,
   надеясь содрать с нас полоски кожи, наши подрубленные
   одежды, пока мы играли, ноги расставив, в святилище.
   твой гнев расширял наше сообщество, проносясь мимо
   трейлерного парка, жупел для домов вверх по улице.
   я избавилась от детского чувства вины,
   из-за того, что никогда не стану дочерью с твоим кровотоком,
   Светоносец, бросающий тень своим обесцвеченным Словом.
   не касайся меня: я иду к другому Отцу, хотя
   ты проклянешь меня в любом случае. это не новость.
   всякий раз, когда я прохожу мимо стражей у твоей могилы,
   они пытаются меня убедить, что ты можешь меня освободить,
   пока ты гладишь меня другой,
   но равной рукой - или, по крайней мере, а это
   они заставляют меня поверить.
 
   Как зашивать артерию
   МАЙЯ САЛАМЕ
   Мужчина по телевизору падает во время футбольного матча. Ломает ключицу. Отрывает полоски с бедра. Он никогда больше не будет ходить. Но он ходит снова, на телевидении - герой!... Его голова столь опасна, столь американская, столь пустая, в ней всё, кроме ничего. Он подобен автомобилю, футбол придает его телу прекрасную форму, пригодную для футбола, чтобы сломать его и создать новые тела. Все убийцы воняют.
   - Джим Квинн, 'Влюбленные мужчины'
   Я смеюсь со скоростью футбольного мяча, обсуждая Бога с парнями, которых никогда не увижу снова. Мы перебрасываемся языками через стол, словно помним их, лущим скелет подсолнуха взглядом:
 
   :: событие -
   просто набор вещей. Воскресенье тому назад я:
 
   :улица выплескивает наши усталые шеи, и мой брат теребит следы, царапая свой сценарий на животе дерева. Мое тело: предшествовало мне как минимум на три столетия. Город высекает сценарий из нас, тротуар обещает лета, которые мы можем не пережить, чтобы выпить. На фоне - рокот Алеппо, когда она садится:
 
   : я помню город как демаркационную линию или дерн в кофе.
   : это никогда не было связано с биографией. Это было связано с моим надгробием и с тем, чтобы написать что-то другое на нем.
 
   :: расскажи мне, как Алеппо учила меня измерять объем в ярдах, ее драгоценная боль слушала меня, растягиваясь, ела. Я зашивала тождество, с которым мы кровоточим, развешивала плату на стене, как полузащитник: расскажи мне, как я булькала этими письмами, грамматикой мертвых, мертвых:
 
   :год назад я хранила канистры подобий в подвале. Я наблюдаю, как мальчики становятся мужчинами каждую ночь. Я ем музыку, которая старит меня снова: мой брат
 
   :читает тротуар со мной, слишком занят, чтобы заметить варикозные вены асфальта.
   Сообщения мессенджера AOL (14)
   АНУРАДА БРОУМИК
 
   ДАННЫЕ ДРУГА: CANDYDANDY24
   Личный профиль:
 
 
   *~есЛи мОе иМя оКаЖеТся
   На ТвОих УСтах
   //
   ((Не ЗаБуДь MfD1))
   <3
 
 
 
 
 
 
 
 
   1 УМФД (Умный многофункциональный дисплей) (v.):
   Уже общение с мужчинами было строго запрещено в полицейском государстве Ма, мои попытки гетеросексуальной социализации
   Mожно сказать, сводились к эротике и моему раннему присутствию в чатах.
   Но мама была полна решимости
   Фото и видео порнографические найти на моем экране, чтобы наказать, как ей нравится. Моя поработительница считала, что стыд питает лояльность. Моя
   Дикость недоверия сметала любую лояльность. Но если я врала искусно, как мужчина, мое инакомыслие нельзя было обнаружить.
   Сообщения мессенджера AOL (15)
 
   CANDYDANDY24
   Введите новое исходящее сообщение:
 
 
   // ЛЮБИ МЕНЯ ИЛИ НЕНАВИДЬ МЕНЯ //
 
   ТЫ ВСЁ РАВНО НЕ МОЖЕШЬ МЕНЯ СТЕРЕТЬ!!
 
   <3
 
   ВСЁ ОК ОДИН1
 
 
   Специальные символы:
   % n = Имя пользователя Бадди
   % d = Текущая дата
   % t = Текущее время
 
 
 
 
 
 
   1 Всё ок один (v.):
   Вот я переехала в Северные Поля, мое обсессивно-компульсивное расстройство стало постоянным в моем девятилетнем мозгу, мой хозяин
   Советовал мне признаваться родителям каждый раз, когда я думала о сексе. Мое раннее половое созревание
   Еще гарантировало мое покурность. Мой наставник предупрелил - если я не буду следовать приказам, Такур убьет мою семью. Ма и Баба
   Объясняли мне, что Такур знает всё, включая каждую мысль в моей голове. Они требовали, чтобы я молилась
   Какуру и молила об индуистском прощении. Даже удушающие объятия Ма не могли преодолеть турникет хозяина. В конце концов я
   Oсталась единственным хорошим ребенком. Ма приказала Па не разговаривать со мной, отравленной скверной. Мои родители жгли масляные лампы и вопрошали, почему Такур
   Днесь проклял их разочарованием в первом поколении: я слишком сопротивлялась реабилитации. ОКР.
   Инсталлировал свою архитектуру на стенках моего черепа - мой хозяин искусно изготовил каждый нейрон под управляемый снос.
 
   Жалюзи
   ЭЛЛИСОН ПЭТИ
   Твердый, как скала, в слепяще ярко-темной диаде,
   Я вступаю. Элегические куплеты пересекают одну щеку,
   другая склоняется, покрывшись пятнами от собственного холода, к залитому солнцем полу.
   Шесть дней я была дома, носила эту толстовку.
   Устала от нее и надела наизнанку.
   Хотелось бы мне вывернуть кожу наизнанку и призвать все вещи
   носить изнанку как второе лицо.
   Орфей в профиль: Орфей в профиль по-другому.
   В мечтах я одета в грязь, и воздух влажен от знаменитых слёз.
   Грязевая маска адских рек сохнет в искусственном свете 'Синего бархата'.
   Герои плачут всякий раз, сражаясь с волнами Эгейского моря,
   где песок становится твердым от разговоров.
   Повторение на уровне геологии распространяет версию прогулочного экипажа
   моего Ахилла, который мрачен, затем - печален.
   Если бы была третья сторона, которую можно подбросить.
   Я загораю, сгораю... до смерти, это наглядное пособие очно.
   В детстве я смотрела через чистый цементный двор
   на созвездие телевизоров в окнах соседних домов-
   'Час новостей' синел в шесть, как настройка оркестра.
   Я хочу увидеть в тени не преграду гардин, а носитель информации.
   Филенка обезглавливает вазон моего арендодателя в форме лебедя,
   и я снова вижу всё, полностью и без полос.
   Портрет
   ЭННИ ЛЮ
   Была женщина, утверждавшая, что сделана из дождя. Пыль и песок окутывали ее, как жемчужину, как сгусток былых раздражений. Она не претендовала на сходство с Венерой в половинке раковины своей или на какое-либо потакание безделью плоти. Скажем, она - твоя мать. Скажем, ее тело тоже внимательно изучают в поиске сообщений для будущего зрителя. Когда она была ребенком, она рассыпалась, никакого детства. Она собрала свое тело в то, что казалось полным и сладким. Она зарывалась в землю, ожидая, что ее накормят. Нельзя сказать, что она взобралась слишком высоко или слишком проголодалась. Мы вовсе не собираемся спугнуть вас с этого пути. Когда попадете в ловушку тумана и вас окутает облако, как вы поприветствуете этот утес? Можете также перестать изображать свою собственную трагедию как то, что она зовет своей жизнью.
   Возвращение
   ЭННИ ЛЮ
   Когда она возвращается, мы в основном сидим в отдельных комнатах, уткнувшись
   в свои экраны. Я слышу, как она отправляет ему
 
   сообщения в WeChat. Она не встает с кровати, спит в очках.
   Нет достаточно мягкого способа разбудить кого-то
 
   с такой болью. Каждый раз, когда она приходит в себя, ужас
   наступает - так что я ее не бужу.
 
   Без нас идут часы. Я достаю холодные блюда из холодильника и смотрю,
   как жара заставляет их плакать. Она не ест.
 
   У изголовья она протягивает мне свой телефон: изображение дрожит, ее отец входит во двор, тяжело опираясь
 
   на трость, городской ветер развевает его брюки, как парус вокруг ног,
   выглаживая стрелки нашего отсутствия столь остро, что он поёт.
 
   После обеда мы отправляемся на привычную прогулку к моей начальной школе
   и ее парку, его ярким механизмам,
 
   но через два квартала она останавливается, поворачивает обратно. 'Hu; q; ba' - решает она,
   так мы и делаем - поворачиваем и возвращаемся обратно
 
   в квартиру, уставленную коробками, ее чемодан зияет.
   Мы обе знаем - здесь не то, что она имела в виду.
   В доме Миллеров
   ЭННИ ЛЮ
   Коламбус, Индиана
   Обратите внимание на тему потока, говорит наш гид-волонтер, указывая на светло-серые внешние стены. Мы достаем телефоны, чтобы сфотографировать плачущий бук лесной - первый в таком роде, попавшийся мне на глаза - свисающие темные листья, похожие на бумагу, в каскадах пещер отмечают тропинку, ведущую к дому. На подъезде она уже была грустна
 
   Всё это - всего лишь для одной семьи? Она фыркнула, когда я показала ей билеты. Почему меня должно это волновать? Сейчас нас отделили другие туристы, оглядывающиеся по сторонам среди нас, не уверенные, что мы пришли вместе. Нельзя
 
   фотографировать внутри, так что мы фотографируем тую на краю участка, снимаем проезд, вымощенный мозаикой терракоты.
 
   Внутри мрамор, холодно. Обратите внимание на ковер, прекрасную копию с оригинала. Это - первый знаменитый дом, в который меня впустили. Это просто мечта. Камин на 360 градусов, уголок для беседы, подушки, цвет которых меняется в зависимости от времени года. Мы быстро проходим
 
   комнаты, поворачивая тела, чтобы увидеть всё это снова: золото, зелень и павлиний цвет голубой. Я не знаю названия этих вещей, кроме тех, что говорит мне гид: примитивные статуэтки из коллекции мистера Миллера, народное искусство, рядом - стеклянная фигурка, получившая приз на Венецианском биеннале.
 
   Глянцевая кухня, на которой миссис Миллер сама, очевидно, никогда не готовила, витрины островного типа точно на уровне глаз, чтобы скрыть выраженье лица того, кто готовит. Чтобы рассмотреть другой конец
 
   комнаты, мама сходит с бежевой дорожки и ступает на каменный пол, гид замолкает на полуслове, чтобы напомнить ей о необходимости не заходить за линию отметки. Все - остальные мы, для которых не проблема - оставаться там, где нам велели - оборачиваемся и смотрим. Свое раздражение
 
   я скрываю, уставившись на люстру. Дом и его свет, комната для каждого из детей. Пустая стена, на которой водные лилии Моне когда-то висели.
 
   Потом идем к пианино. Посмотрите поближе, разве оно не длинней немного, чем ваш обычный рояль-миньон 'Стэнвей'? И взгляните, кто-то разрисовал с обратной стороны бордовым. В течение первых пяти лет жизни в этой стране я играла на оловянных клавишах. Потом мама купила столетний спинет
 
   на церковной распродаже. Мы посыпали песком его пятнистое лаковое тело гладкое и раскрасили его детский голубой цвет. На нем никогда не удавалось сыграть правильную мелодию, но он играл, ноты просачивались друг в друга, наполняя комнату звуком. 'Не волнуйся, - хочу ей сказать сейчас, успокаивая, - для этого тоже есть свой музей'.
   Ji;ngs;, начало лета
   ЭННИ ЛЮ
   Он везет меня, его взрослый ребенок укутан в чуждость, в южные провинции.
 
   Мрачные сцены случаются здесь, среди людей, к которым я когда-то принадлежала.
 
   Мы идем по улицам, вдоль которых стоят торговцы и пятнистые платаны.
 
   Всё, к чему я тяну руку, он покупает.
 
   Я фиксирую каждый час временной разлуки. Погружаюсь в тишину.
 
   Он нежней, чем обычно, не помню его таким. Предлагает мне миску чжоу, его руки дрожат.
 
   Отец, расскажи мне этот мир.
 
   ;; банк
 
   ;; утиная кровь
 
   ;; переулок
 
   Слушая, я стираю расстояние между нами.
 
   Созвучие
 
   КАРЛИНА ДУАН
   Жемчужина
 
   Я открыла рот
   и оттуда выпала _______.
 
   Я пыталась говорить но только
   ______!
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
   я опасна?
 
   точка равновесия натяжение успех
   смягчение удара акустический толчковый импульс
   пульс плюс слива пробка
   слива звон бренчание тарелка
 
 
 
   Я ношу на лице в окрестностях маску,
   потому что мама просит меня об этом. Скрывая
   мой сильно растянувшийся рот. Толкая
   длинные острия моих ног. Вперед,
   вперед. Я пульсирую, когда иду.
   Кровь, грязь, спешка. 'Желтая угроза'.
   Дикая. Дикая. Дикая.
 
   Клинки милосердия
   КАРЛИНА ДУАН
   Я просыпаюсь каждое утро в отчаянии в другом теле. Вместо этого в доме холод
   из голубых окон. Мой сиротливый коврик, мой увлажнитель воздуха. К чему я могу прикасаться -
 
   другой хребет, рука, петь в висок. Колпачок на мире теперь,
   так что я открываю банку арахисовой пасты и засовываю ложку вглубь рта. Прикоснись
 
   и иди. Попробуй и проглоти. Сладкие клинки милосердия. Я имею в виду траву. Что такое слово, если не мягкие схемы, рутина? Я качаю ногами над кроватью. Я читаю: торшер, прикосновение, зуб.
 
   Согнуться, ползти, провалиться. Череп, трещина, удар. Я придаю губам разную форму, произношу гласные и согласные, мой голос скрипуч и громок для никого. Просто дневной свет, оселок,
 
   Способ измерения времени. Небо смягчает меня желтым светом. Небо смягчает, и я мягкая.
   Каждый день я встаю с постели лишь для того, чтобы сделать больше опечаток. Милосердие, трава. Прикосновение,
 
   торшер. Я глажу денежное дерево тыльной стороной руки. Я сияю зубами в открытое зеркало. Устала, жду взглядов в ответ. Мир разбухает дождем, лишенный человеческого тепла.
 
   Загрузить больше
   КАРЛИНА ДУАН
   команда: <;сон о>
 
   холодная нарезка в плетеных корзинах. сэндвичи с огурцом падают в прорези на аккуратные площади. крошащаяся грязь у нас между пальцев. весна, которую мы не проживем -
 
   (трогая пионы: их мягкие розовые бутоны. покупка продуктов - блестящих яблок, томатов.
 
   стоит так близко, что можно различить
   арахис в ее дыхании.
 
   обнаженные рты, не скрытые
   тканевыми масками-целоваться
   и целоваться и целоваться и целоваться
   и эта яркая заостренность
   ветра над твоей верхней губой
   охлаждает капли пота.)
 
   команда: <;подавление;>
 
   мой стыд - желание прикасаться,
   касаться каждого, любого, раздуваться
   до размера кустов. мое лесничество.
   мой лес стыда, листва
   рук касается позолоченной металлической крышки почтового ящика напрасно,
   читая письма от любимых,
   на которые я не хочу отвечать, проверяя
   и перепроверяя рабочее меню
   на телефоне привет? ты меня слышишь? ты там?
 
   команда: <;перезагрузка>
 
   у вас хорошие инстинкты написал судья.
 
   но разве я когда-нибудь слушала?
 
   отводя мою руку от моего телефона
   я поднимаю глаза вижу толстый слой позолоты
   с белым цветением прошли недели
   с момента моей прогулки в окрестности,
   пусть мое тело идет мимо влаги асфальта
   и бежит бежит ранний артрит
   мешочек жидкости в правом колени
   бежит на карантине на скрипучей беговой дорожке в подвале,
   инстинкт велит мне замедлить бег.
 
   команда: <;перезагрузка;>
 
   вот, Интернет неотчетлив и я нажимаю
   на экран, отчаянно желая увидеть другое изображение
   птиц, бегунов в полете.
   Интернет предает.
   Интернет меня предает.
 
   команда: <;перезагрузка>
 
   я покупаю тенниску со скидкой семьдесят процентов
   (где мой инстинкт сейчас?) и игнорирую
   свое домашнее задание снова, мечты
   о пикниках, карандашах, коленях, прижатых
   к коленям того, кого я люблю, пот размером
   с золотые доллары я люблю тебя
   кожа, я люблю тебя, летний
   пот напоминает мне,
   что я способна сделать что-то,
   выйти из свого тела: вода и
   старая добрая щепотка
   соли.
   ***
   Стивен Крейн
 
   Не плачь, девушка, потому что война добра.
   Потому что твой возлюбленный в неистовстве простирает руки к небу,
   Перепуганный конь убегает без всадника,
   Не плачь.
   Война добра.
   Хриплый гул барабанов полка,
   Маленькие души жаждут битвы,
   Эти мужчины родились, чтобы подготовиться и умереть,
   Необъяснимая слава витает над ними,
   Велик бог битвы, велик, и его царство --
   Поле, на котором лежит тысяча тел.
   Не плачь, крошка, потому что война добра.
   Потому что твой отец уснул в желтых траншеях,
   С гневом в груди, захлебнулся и умер,
   Не плачь.
   Война добра.
   Молниеносный яркий флаг полка,
   Орел с крестом красно-золотым,
   Эти мужчины родились для того, чтобы подготовиться и умереть,
   Покажи им достоинства бойни,
   Объясни им совершенство убийства
   И поля, на котором лежит тысяча тел.
   Мать, чье сердце висит пуговицей смиренно
   На ярком прекрасном саване твоего сына,
   Не плачь.
   Война добра.
 
   ***
   Норман Даби
   <Последнее рождественское письмо царя: Амбар на Урале>
   Вам никогда не рассказывали, матушка, как старый Илья напился
   На тот последний праздник, потому что пять дней и ночей
   Ходил, спотыкаясь, по Петербургу, собирая
   Хор немых, одел их в красные мантии вознесения,
   А потом продал жеребца отца Тирица, чтобы арендовать
   Зал для своей рождественской репетиции: зрители
   Буянили, но Илья в черной ризе завладел их вниманием
   И посмотрел на них тем своим взглядом: зал умолк,
   Он резко убрал волосы набок и взмахнул
   Дирижёрской палочкой, репетиция закончилась ровно час спустя
   Потом Илья вдруг оглянулся и поклонился,
   И его немые поклонились, сколько аплодисментов и криков
   Последовало.
   Все его дружки были там!
   Илья сказал нам потом, что думал - голоса
   Немых объединились в звук,
   Словно ветер проходит сквозь большие зимние бомбы сосен.
   Матушка, потому я жалею, что развязал войну
   С Японией, должен сейчас сказать вам об этом,
   Что война забрала слугу, Илью, у нас. Это подтвердили.
   Он сидел на скалах у воды и своим кинжалом
   Открывал раковины моллюсков, и запихивал мясо в рот,
   Брызгал слюной и смеялся над нами, детьми.
   Сейчас мы часто слышим выстрелы винтовок внизу возле деревни.
   Не считайте меня трусом, матушка, но это удобно -
   Что я теперь больше не царь. Я могу наслаждаться
   Просто чашкой чистой воды. Я часто слышу хор Ильи.
   Я учу с детьми убывающие дроби, это
   Урок, который лучше всего преподаст отец.
   Александра проводит уроки французского и пения.
   Матушка, мы снова - пара в физическом смысле.
   Я расчесываю ей волосы ночью.
   Она думает, что мы уплывем через Женеву
   К весне. Надеюсь, ее не постигнет разочарование.
   Вчера утром, пока жарился хлеб
   В одном углу, она в другом мыла ноги
   Прямо перед детьми. Думаю,
   Нас расстроила ее красота. У нее пурпурный синяк
   На лодыжке.
   Как и Илья, я заставил ее жевать мяту.
   Мы проведем свое Рождество в этом прекрасном амбаре.
   Охранники флиртуют с вашими внучками, а я...
   Я не вижу ничего в этом плохого. Ваша крошка, теперь
   Выросшая в женщину, заставила одного из солдат позировать для нее, нарисовала
   Его портрет углем, но в виде разудалой обнаженной фигуры. У него это, очевидно,
   Было впервые, он был прекрасен!
   Сегодня тот же молодой человек нашел для нас огромный лазурно-
   Жемчужный самовар. Однажды он назвал меня Великим Отцом
   И смутился.
   Он отказался позволить мне коснуться его.
   Я знаю, они скрывают ваши письма от нас. Но, матушка,
   Сегодня они наконец-то передали их мне в руки,
   Знаю, получив эти письма, я приговорен,
   И, возможно, даже моя жена, и мои дети.
   Мы будем пить мятный чай в этот вечер.
   Вырастет ли каждый из нас благодаря смерти?
   В дробях, если делитель растет, матушка, он
   Значит меньше. Именно такое чувство у меня в связи
   С этим письмом. Остаюсь искренне вашим, царь.
   Николай.
 
   ***
 
   Роберт Лоуэлл
   <За союз мертвых>
   "Relinquunt Omnia Servare Rem Publicam."
   Старый аквариум Южного Бостона стоит
   в Сахаре снега теперь. Его разбитые окна забиты.
   Бронзовый флюгер-треска потерял половину своей чешуи.
   Резервуары для воздуха высохли.
   Прежде мой нос ползал, словно улитка, по стеклу;
   мои руки дрожали
   от желания взорвать пузырьки
   из носов оторопелой податливой рыбы.
   Я убираю руку. Замерев, часто вздыхаю,
   потому что тьма впереди, разрастается царство
   рыб и рептилий. Однажды утром в прошлом марте
   я прижался к новой колючей и оцинкованной
   ограде на Бостон-Коммон. В своей клетке
   желтые динозавры землечерпалок ворчали,
   собирая тонны ила и травы,
   чтобы вырыть свой канал в преисподней.
   Парковки блаженствуют, как городские
   песчаные сваи в самом центре Бостона.
   Оранжевый корсет, балки, окрашенные в цвет пуританской тыквы,
   держатся на звенящей Ратуше,
   дрожа над раскопками, глядя на полковника Шоу
   и его дерзкую негритянскую пехоту
   работы Сент-Годенса, встряхивается, чтобы освободиться от Гражданской войны,
   закрепленный планкой от обрушения канавы.
   Спустя два месяца после марша через Бостон
   половина полка была мертва,
   в их честь
   Уильям Джеймс почти слышит дыхание бронзовых негров.
   Их памятник застрял, как рыбная кость,
   в горле города.
   Их полковник худой,
   как стрелка компаса.
   Он зол и насторожен, как вьюрок,
   тихо напряжен, как борзая;
   кажется, он содрогается от удовольствия
   и душит из скрытности.
   Он вышел за пределы разумного. Он наслаждается прекрасной
   личной властью человека выбирать - жить или умереть,
   когда ведет своих черных солдат на смерть,
   он не может согнуться.
   Тысячный городишко Новой Англии зеленеет,
   старые белые церквушки сохраняют свой дух
   искреннего рассеянного бунта, потрепанные флаги
   укрывают кладбища Великой Армии Республики.
   Каменная статуя абстрактного солдата Федеральной армии
   становится всё тоньше и моложе с каждым годом--
   поджарые, дремлют, опершись на мушкеты,
   и размышляют сквозь бакенбарды...
   Отец Шоу не хотел другого памятника, кроме траншеи,
   в которую тело его сына сброшено,
   где он потерялся вместе со своими 'ниггерами'.
   Траншея ближе.
   Нет статуй для последней войны здесь,
   на Бойлстон-Стрит коммерческий фотограф
   показывает котел Хиросимы
   над Мослер-Сейф, 'Христос',
   переживший взрыв. Пространство ближе.
   Когда я приникаю к телевизору,
   истощенные лица негритянских школьников поднимаются, как воздушные шары.
   Полковник Шоу
   плывет на своем пузыре,
   он ждет
   благословенного взрыва.
   Аквариум исчез. Повсюду
   огромные автомобили с плавниками осторожно плывут вперед, словно рыбы;
   дикое подобострастие
   скользит по смазке.
 
   ***
   К. КАВАФИС
 
   <Город>
   Ты сказал: 'Уеду в другую страну, к другим берегам,
   найду другой город, лучше, чем этот.
   Что ни пытаюсь я делать, всё обречено на провал,
   и сердце мое похоронено так, словно кто-то умер.
   Сколько могу я разуму своему позволить истлевать здесь?
   Куда бы я ни повернулся, куда бы ни посмотрел,
   Вижу черные руины жизни своей здесь,
   где провел я так много лет, потратил их, полностью их разрушил'.
   Ты не найдешь новую страну, не найдешь берег иной.
   Этот город всегда будет преследовать тебя.
   Ты будешь ходить по тем же улицам, стареть
   в тех же окрестностях, седеть в тех же домах.
   Всякий раз ты окажешься в городе этом. Не надейся нигде ни на что:
   нет для тебя корабля, нет дороги.
   Вот ты растратил жизнь свою здесь, в этом маленьком уголке,
   разрушил ее повсюду в мире.
 
   ***
   Данья Михаил
   Как прекрасна война!
   Как энергична
   и эффективна!
   Ранним утром
   она будит сиренами
   и рассылает кареты скорой помощи
   в разные стороны
   крутит тела в воздухе
   катит носилки раненым
   вызывает дождь
   из глаз матерей
   закапывает в землю
   вытаскивает много разных вещей
   из-под руин...
   Некоторые бездыханны, блестят,
   другие бледны и еще с пульсом...
   она вызывает больше всего вопросов
   у детей
   развлекает богов
   выпуская салюты и снаряды
   в небо
   сея мины в полях
   пожинает уколы и блистеры
   заставляя семьи срочно покинуть страну
   стоят рядом со священниками,
   когда те проклинают дьявола
   (бедный дьявол, он держит
   руку в опаляющем огне)...
   Война продолжает трудиться день и ночь.
   Она вдохновляет тиранов
   на произнесение длинных речей,
   вручает медали генералам
   дарует темы поэтам
   развивает индустрию
   искусственных протезов
   обеспечивает пищу для мух
   добавляет страницы в учебники истории
   достигает равенства
   между убийцей и жертвой
   учит влюбленных писать письма
   приучает девиц ждать
   заполняет газеты
   статьями и фотографиями
   строит новые дома
   для сирот
   воодушевляет гробовщиков
   поощряет могильщиков
   и рисует улыбку на лице лидера.
   Она работает с беспримерным усердием!
   А никто не подарит ей
   ни слова похвалы.
 
   ***
   К. КАВАФИС
   <В ожидании варваров>
   Чего мы ждем здесь, собравшись на форуме?
   Варвары должны быть здесь сегодня.
   Почему ничего не происходит в сенате?
   Почему сенаторы сидят, не принимают законы?
   Потому что варвары придут сегодня.
   Какой сенаторам смысл законы теперь принимать?
   Когда варвары придут, примут свои законы.
   Почему наш император проснулся так рано,
   почему восседает на троне у городских главных ворот,
   торжественно, в короне?
   Потому что варвары придут сегодня,
   император ждет, чтобы встретить их вождя.
   Он держит свиток, чтобы вручить вождю, ,
   со всеми титулами, звучными именами.
   Почему двое наших консулов и преторы пришли сегодня
   в расшитых багряных тогах?
   Зачем надели браслеты со множеством аметистов,
   кольца, блестящие от изумительных изумрудов?
   Зачем несут изящные трости,
   украшенные золотом и серебром?
   Потому что варвары придут сегодня,
   а подобные безделушки их ослепляют.
   Почему наши прославленные ораторы не явятся, как обычно,
   чтобы речи свои произнести, сказать то, что должны?
   Потому что варвары придут сегодня,
   им скучна риторика и публичные речи.
   Откуда это внезапное замешательство, этот беспорядок?
   (Сколь серьезны стали лица людей)
   Почему улицы и площади так быстро пустеют,
   все спешат домой, мыслями своими поглощены?
   Потому что ночь опустилась, а варвары не пришли.
   А наши люди с границ говорят,
   что они и не варвары больше.
   И что теперь будет с нами без варваров?
   Это был своего рода выход.
 
   ***
   ИЛЬЯ КАМИНСКИЙ
 
   <Мы жили счастливо во время войны>
 
   Когда бомбили дома других, мы протестовали,
   но недостаточно, мы сопротивлялись им, но недостаточно.
   Я лежал в своей кровати, вокруг моей кровати Америка
   падала: невидимый дом за невидимым домом за невидимым домом.
   Я вынес стул на улицу и смотрел на солнце.
   Спустя шесть месяцев
   катастрофического правления в доме денег
   на улице денег в городе денег в стране денег
   наша великая страна денег, мы (прости нас)
   жили счастливо во время войны.
   ***
 
   ДЖОРИ ГРЭМ
   <Чем это закончится>
   [Гранд-Форкс, Северная Дакота]
   Мальчик, похожий на тебя, привел меня посмотреть на них,
   пятьсот B-52 в состоянии боевой готовности,
   с полным грузом, с укомплектованным экипажем, направлены во все стороны, выпускают каждую минуту каждый день.
   Их звук - словно болезнь внутреннего уха,
   где слышимое пенится в шуме слуха,
   где слух прибывает, не иссякая никогда.
   Громкий рокот пропитывает сумерки.
   Минуты открываются. Шесть - это слишком много.
   Отсюда мы смотрим,
   отсюда даже смотреть - анахронизм.
   С 23-го марта с открытого луга
   'концертина' из колючей проволоки - двойная спираль,
   создана для того, чтобы сжиматься вокруг тела, если оно повернется,
   это последняя тропа, которую солнце может найти, чтобы выйти,
   каждая колючка сияет золотом, словно читаешь шрифт Брайля,
   потом отключаешь его знание, и солнце
   уходит....
   Вот когда становятся видны все крайности, как схема, как платье,
   становятся громче в истории,
   и тьма, которую я не видела прежде,
   тонет, чтобы удержать их, одного за другим.
   Странный заговор составили, чтобы удержать так много неистощимых криков.
   Слышали вы в толпе когда-нибудь бормотания упреков,
   которые не будут модулировать, не будут подниматься?
   Он говорит мне: 'Не шевелись, они на верхней ступени'.
   Прикасается ко мне, чтобы я всмотрелась внимательнее туда,
   где лишь мгновением дольше еще живет цвет:
   нижняя часть фюзеляжа такая белая, что похожа на небо, верхушка - что-то коричневое, какая-то почва - как оно выглядит
   оттуда теперь,
   на этом лугу мы лежим на животе, Иконография этого поля
   велит мне поддерживать печаль,
   потому что ветер может лететь сквозь нее непрерывно?
   Что именно ветер
   захотел бы найти и
   пролистнуть это бесконечное восхищение, не сломленное,
   потому что мы слишком низко, чтобы оно
   смогло нас найти?
   Ты еще там для меня сейчас, в этой тьме,
   в которой мы стояли часами,
   позволяя ей мести, насколько она может опуститься над нами, не желая двигаться, непримирима? Что он хочет сказать мне,
   его шепот больше похож на крик
   над этой вечностью моторов, которые никогда не запустятся,
   это всё: как персонал, который назначают на неделю для каждого самолета, семь парней должны жить вместе неразлучно,
   как они останутся вместе на всю жизнь,
   как крыльям дали жизнь
   семи футов игры,
   как бросают учебные авиабомбы, которые называются 'формами', над Невадой, как меры контрудара в воздухе
   изменились, и мы
   теперь предпочитаем огневым ударам помехи, ложные сигналы. Луг, помехи от луга, любовь с самолетами, словно каждая последняя былинка была полностью одержима
   этой практикой, полностью подготовлена. В последний раз, когда я видел тебя, мы стояли лицом друг к другу, сумерки опускались.
   Я прислонился к холодильнику, ты прислонилась к двери.
   Венецианское окно за твоей спиной медленно гасло,
   дерево отключалось, две кормушки для птиц, металлические скобы на них.
   Свету самому нужно времени много,
   осколки в лужах валяются, как бесполезные
   занозы памяти, щепки истории, надежды,
   законы, передаваемые сверху. 'Вот, возьми это, - он говорит, - эти травинки, эти разорванные стручки, - он говорит, улыбаясь поверх шума другому шуму, - возьми это, - он говорит, - мои руки не годятся
   для этой цели, вот,
   это-не-видно-с-неба, подготовься с этим, мальчик, и вот букет, вот сорняки и коренья уильям и тимоти. Мы стояли там. Твое лицо догорело задолго до всего остального. 'Больше не видно тебя, - я сказала.
   'Это не я, а ты, - ответил ты, кем бы ты ни был сейчас
   Когда я попросила тебя взять меня за руку, ты отказался.
   Когда я попросила тебя пересечь шесть футов комнаты, чтобы взять меня за руку, ты отказался.
   Пока я не вышла из терпения и не заставила нас захватить свое.
   Пока мы не стали тем, чем должны хотеть стать:
   формы возвращают себе свою бесформенность.
   Почему я должна больше не опираться?
   Почему двигаться я должна?
   Когда менады разорвали Орфея, одну конечность за другой отрывая,
   они выбросили его голову
   в реку.
   Без тела голова поет
   всю дорогу вниз по реке, всю дорогу к единому океану,
   голова плывет по течению вниз, поет,
   пока звук водопада не станет громче,
   пока звук открытого океана не станет громче и голос.
 
 
  Мюриэл Рукейсер
 
 
  <Я жила в первом столетии мировых войн>
 
  Я жила в первом столетии мировых войн.
  Большую часть утр я была более-менее безумна,
  Газеты прибывали со своими беззаботными историями,
  Новости выливали данные о разных девайсах,
  Перемежавшиеся попытками продать товары незримым.
  Я бы позвонила друзьям по другим устройствам,
  Они более-менее безумны по тем же причинам.
  Медленно я тянулась за ручкой и листочком бумаги,
  Писали свои стихи для других незримых и нерожденных.
  Однажды мне напомнят об этих женщинах и мужчинах,
  Храбрых, посылающих сигналы на дальние расстояния,
  Учитывая анонимный образ жизни, почти невообразимые ценности.
  Когда огни темнели, огни ночи светлели,
  Мы попытаемся их представить, попытаемся найти друг друга,
  Воздвигнуть мир, создать любовь, всех примирить.
  Пробужденных и спящих, себя друг с другом,
  Себя с собой. Мы будем пытаться любым способом
  Достичь пределов себя, выйти за свои пределы,
  Отказаться от средств, пробудиться.
 
  Я жила в первом столетии этих войн.
 
  Засада
  БРАЙАН ТЕРНЕР
  Ничего, кроме раны, здесь не осталось.
  Ничего, кроме боли и пуль,
  и кровоточащих оползней,
  и всех чертыханий
  и Господи Иисусе раненных.
  Ничего не осталось здесь, кроме раны.
 
  Верь в это, когда видишь.
  Верь в это, когда двадцатилетний
  вкатывает гранату в комнату.
  Или когда снайпер пробивает
  глубокую дыру в черепе чьем-то.
  Верь в это, когда четверо мужчин
  выходят из такси в Мосуле,
  чтобы полить улицу гильзами
  и огнем. Открой засаду
  и посмотри, что там ножи
  и зубы. Открой засажу и узнай,
  как грубые мужчины приходят охотиться на души.
 
  Потери
  ШЕЙМУС ХИНИ
  I
 
  Он будет пить один,
  И поднимет обветренный палец
  К высокой полке,
  Закажет еще ром
  С черной смородиной, ему не нужно
  Повышать голос,
  Или закажет быстрый портер,
  Подняв глаза,
  И незаметная пантомима
  Снятия крышки;
  После закрытия пойдет
  В высоких сапогах и форменной фуражке
  В высокую тьму,
  Добытчик на пособии по безработице,
  Но привычный к работе.
  Мне нравилась вся эта его манера,
  Уверенная, но слишком лукавая,
  Его крадущаяся тактичность без эмоций,
  Его хорошее зрение рыбака,
  И возвращаюсь к наблюдениям.
 
  Непостижима
  Для него моя жизнь другая.
  Иногда, на высоком стуле,
  Слишком занят, разрезая
  Жевательный табак
  И не встречаясь взглядом со мной,
  В паузе после падения пули
  Он упомянул поэзию.
  Мы будем одни,
  Всегда благоразумны,
  Будем стесняться снисхождения,
  С помощью хитрости мне удастся
  Перевести разговор на угрей
  Или на упряжь телеги,
  Или на Обеспечительные меры.
 
  Но мое несбыточное искусство -
  Он поворачивает часы вспять:
  Его разорвало на куски,
  Перепил в комендантский час,
  Другие подчинялись, три ночи,
  После того, как их застрелили,
  Тринадцать мужчин в Дерри.
  ТРИНАДЦАТЬ ПАРАШЮТИСТОВ, сказали стены,
  НОЛЬ В БОГСАЙДЕ. В ту среду
  все старались не дышать
  и дрожали.
 
 
   II
 
  Это был день холодного
  Сырого молчания, развевался на ветру
  подрясник и сутану:
  под дождем усыпан цветами
  гроб за гробом,
  кажется, плывет от дверей
  переполненного собора,
  как цветы на медленной воде.
  Обычные похороны
  Разворачивают свою пелену,
  Нахлест, сжимание,
  Пока мы не скреплены и не связаны,
  Как братья на ринге.
 
  Но его не будет держать
  Дома его собственная толпа,
  О каких бы угрозах ни сообщили по телефону,
  Какие бы черные флаги ни развевались.
  Я вижу, как он вернулся
  В то разбомбленное место обиды,
  Кающийся, расплавленный от ужаса
  на лице, которое еще можно узнать,
  его смущенный взгляд загнанного в угол,
  ослепленного вспышкой.
 
  Он ушел очень далеко,
  Потому что пил, как рыба,
  Каждую ночь, естественно
  Плыл к приманке
  Теплых освещенных мест,
  Размытые петли и шепот
  Дрейфовали среди стаканов
  В дыму компании.
  Насколько он был виновен,
  Когда прошлой ночью разрушил
  Целостность нашего племени?
  'Должно быть, ты - образованный человек, -
  я слышал, как он сказал. -
  Заставь меня поломать голову,
  Правильный ответ поискать'.
 
 
   III
 
  Я пропустил его похороны,
  Эти тихие пешеходы
  И разговоры в сторону
  Толпятся на аллее
  Для респектабельного
  Мурлыканья катафалка...
  Они идут ровным шагом
  С привычным
  Медленным сожалением
  Медленного мотора,
  Руку поднял, сжал кулак,
  Холодный свет солнца
  На воде, земля
  Накренилась в тумане: в то утро
  Меня взяли в его лодку,
  Винт жужжал, поворачиваясь,
  Праздные сажени морские белого цвета,
  Я пробовал свободу на вкус вместе с ним.
  Проснуться рано, сменить курс,
  Уверенно подняться со дна,
  Осудить ловушку и улыбнуться,
  Когда ты находишь ритм,
  Толкающий тебя медленно, миля за милей,
  В твое истинное жилище,
  Где-то разлитое вне...
 
  Призрак фыркает на рассвете,
  Копошится под полуночным дождем,
  Задай мне вопрос снова.
 
  Отказавшийся от военной службы из убеждений
  КАРЛ ШАПИРО
  Ворота звякнули, и они вошли в твою темницу, The gates clanged and they walked you into jail
  Напряженнее, чем злодеи, но с облегчением осознали,
  Что враждебный мир захлопнут, флаги сочились
  Из окна каждой матери, неприлично
  Сердце общества потело жаждою крови,
  Власть псов истекала слюной на твое горло.
  Чувство спокойствия, обрушения слепых
  Овладело тобой. Наказание, которое ты чувствовал, было чистым.
 
  Палубы, мостики и узкий свет составляли корабль. Бунтующий экипаж
  Удручал чувство благопристойности капитанов,
  Борта 'Мэйфлауера' с пилигримами удалялись,
  Чтобы создать новые теократические государства на западе,
  Ноев ковчег плыл вдоль берега самых важных морей,
  На высоте десяти миль над содомитами и рыбой.
  Эти обитатели любили только живых голубей.
 
  Подобно всем, кого изгоняют из мира, вы
  Сформировали отличное сообщество, уплывая сквозь бурю
  Не в безопасный Плимут, не на зеленый Арарат,
  В тревоге или спокойствии люди с Библиями молились,
  Костлявые политики нашу ненависть толковали.
  Противостоя всем армиям, лучше всего ты
  Противостоял однородности и себе,
  Тюрьма и личность были твоей судьбой.
 
  Ты страдал не столько физически, но знал
  Дурное обращение, голод, опустошенность ума.
  Сильный солдат целовал горячий песок на берегу,
  На его лице было проклятье всем тебе подобным.
  Но ты, не спасший ни себя, ни нас,
  Равен тем, кто кровь проливал,
  Героям нашего дела. К сознанию твоему
  Мы вернемся после установления мира.
 
  'Когда опыт научил меня...'
  В. Д. СНОДГРАСС
  Когда опыт научил меня, что обычное
  Пространство социальной жизни бесполезно и тщетно,
 
   Я собираюсь показать тебе что-то весьма
   Отвратительное: в один прекрасный день это может спасти тебе жизнь.
 
  Видеть, что ни одна из вещей, которых боялся я, не содержит
  В себе ничего - ни хорошего, ни плохого,
 
   Что, если тебя заденут без ножа;
   Ничего - даже мотка проволоки от рояля;
 
  Ничего, кроме влияния, которое они оказывают
  На мой ум, я решил провести эксперимент,
 
   Взял первых два пальца этой руки,
   Отслюнявил их - как 'П - Победа'
 
  Могут ли они быть чем-то, выявление чего
  Даст мне высшее, бесконечное счастье.
 
   И вдави их в глаза своего врага.
   Тебе следует это делать сильно. Очень сильно. Потом надави.
 
  Ни одна добродетель не может иметь преимущество
  Над этой попыткой сохранить свое существо.
 
   Оба пальца опускаются вдоль скулы
   И ставят твою ногу высоко на грудную клетку.
 
  Ни один человек не может желать поступать справедливо, дабы его благословили,
  Жить праведно без того,
 
   Чтобы тебе не следовало призывать всю свою силу,
   И ты можешь сорвать полностью маску с лица.
 
  Желая быть, действовать, жить. Он должен спросить сначала, иными словами, действительно существовать.
 
 
   А ты, нытик, теряющий время,
   волыня на беспощадной земле,
   Какое зло, какое неописуемое преступление
   Ты совершил, чтобы твоя жизнь обрела смысл?
  Потерявшийся пилот
  ДЖЕЙМС ТЕЙТ
  Моему отцу, 1922-1944
  Твое лицо не сгнило,
  как у остальных - у твоего второго пилота,
  например, я видел его
 
  вчера. Его лицо напоминало
  толченое зерно: его жена и дочь,
  бедные невежественные люди, смотрели,
 
  словно он скоро всё уладит.
  Он был поврежден больше, чем Джоб.
  Но твое лицо не сгнило,
 
  как у других -оно потемнело
  и отяжелело, как черное дерево;
  черты стали более
 
  четкими. Если бы я мог лестью
  заставить тебя вернуться на вечер
  с твоей вынужденной
 
  орбиты, я бы коснулся тебя,
  прочитал бы твое лицо, как Даллас,
  твой громила-наводчик, теперь
 
  вспученными глазами читает
  свои издания брайля. Я бы
  коснулся твоего лица, как безучастный
 
  ученый касается оригинальной страницы.
  Сколь бы ни было это пугающе, я бы
  открыл тебя, и я бы
 
  не встречал тебя, я бы не заставил тебя
  встречаться с женой, или Далласом,
  или вторым пилотом Джимом. Ты
 
  смог бы вернуться на свою безумную орбиту, и я бы не пытался
  в полной мере понять, что
 
  это значит для тебя. Всё, что я знаю, -
  вот что: когда я вижу тебя,
  как видел тебя по крайней мере
 
  один раз каждый год своей жизни,
  ты летел штопором по дикой чаще неба,
  словно маленький африканский божок,
 
  я чувствовал себя мертвым. Я чувствовал, словно я -
  остаток жизни незнакомца,
  что я должен гнаться за тобой.
 
  Я бьюсь головой в небо,
  Не могу подняться с земли,
  А ты, проплывая по небу снова,
 
  Быстрый, идеальный, упрямо
  Не желающий мне сказать, что ты делаешь,
  ладно, или это ошибка
 
  поместила тебя в тот мир,
  а меня - в этот, или несчастье
  поместило эти миры в нас.
  Ода дрону
  АМИТ МАЖМУДАР
  Бузотер с клинками острыми,
  как лезвия, бузотер над
  Пешаваром,
 
  электроэнергии
  легкомысленный джойстик,
  коса на тысячу миль,
 
  доверенность палача
  топор жужжит,
  жужжит с прокси-сервера,
 
  крылатая победа,
  ноль пилота,
  облегчивший свое бремя в ничто
 
  но топливо и бомбы,
  дурачок Бога, дикарь,
  умственно отсталый
 
  сосет твой оцепеневший
  указательный палец
  большой палец игрока
 
  Конец и начало
  ВИСЛАВА ШИМБОРСКА
 
  После каждой войны
  кто-то должен сделать уборку.
  Всё не исправится
  само собою, в конце концов.
 
  Кто-то должен оттолкнуть толпу безликую
  на обочину дороги,
  чтобы вагоны, забитые трупами,
  смогли проехать.
 
  Кто-то должен увязнуть
  в пене и пепле,
  пружины софы,
  раздробленное стекло
  и окровавленные обрывки.
 
  Кто-то должен затащить балку,
  чтобы подпереть стену.
  Кто-то должен окно застеклить,
  повесить новую дверь.
 
  Это не фотогенично
  и займет годы.
  Все фотокамеры оставили
  для другой войны.
 
  Нам снова понадобятся мосты
  и новые вокзалы.
  Рукава будут обтрепаны,
  потому что их закатали.
 
  Кто-то, с метлой в руках,
  до сих пор вспоминает, как тут всё было.
  Кто-то другой слушает
  и кивает отрубленной головой.
  Но уже тут как тут те,
  кто начинает кружить бесцельно,
  кто сочтет это всё скучным.
 
  Из кустов
  иногда кто-то всё равно будет выкапывать
  ржавые аргументы
  и нести их в мусора кучу.
 
  Те, кто знал,
  что здесь происходило,
  должны уступить тем,
  кто знал немного.
  И меньше, чем немного.
  А в конце концов - так мало, что ничего.
 
  В траве, которая переросла
  причины и следствия,
  кто-то должен растянуться,
  с травинкой во рту
  смотреть на облака.
 
  Маскировка химеры
  ЮСЕФ КОМУНЯКА
  Мы привязали валежник к каскам,
  Раскрасили лица и винтовки
  грязью с берега реки,
 
  травинки торчали из карманов
  наших маскировочных костюмов.
  Мы вплетали себя в землю,
  соглашались быть целью колибри.
 
  Мы обнимали бамбук и облокачивались
  на речной бриз,
  танцевали менуэт с призраками
 
  от Сайгона до Бангкока,
  с женщинами, брошенными в дверях,
  добравшимися из Америки.
  Мы целились в певчих птиц с черным сердцем.
 
  На нашем полустанке теней
  горные обезьяны пытались разбить наше укрытие,
  швыряя камни в закат. Хамелеоны
 
  ползли по нашим хребтам, меняясь от дня к ночи:
  с зеленого в золотой,
  с золотого - в черный. Но мы ждали,
  пока луна не коснулась металла,
 
  пока что-то почти не сломалось
  в нас. Американцы во Вьетнаме сражались
  с холмами, словно черный шелк
 
  боролся с железом сквозь траву.
  Нас не было там. Река бежала
  по нашим костям. Маленькие зверьки находили убежище
  в наших телах, мы задерживали дыхание,
 
  готовы выскочить из засады в форме буквы L,
  пока мир вращался
  под веками каждого из нас.
 
  Великая армия Республика
  ДЖОН СПРОДЛИНГ
  Когда солдаты зашли в своих грязных синих рубашках,
  Я стоял на коленях в саду под дождем.
  В том году только несколько вьющихся роз осталось,
  и шпалерник трепал ветер.
  Но я был рад воде и тьме, сгущавшейся в воздухе;
  дни казались мне горькими, несмотря на
  славу овощей, бредущих к осени,
  жирные раздутые яблоки и дикие розы
  ползут под лилиями. И вот, когда мужчины приближались,
  Я стоял возле двух деревец ивы,
  проросших сквозь сваи, но вбитых,
  они были больше, когда соседский мальчишка
  поступил на службу, стали меньше,
  когда вернулся домой. Мне было видно
  улицу, на которой я стоял, словно завернута
  в марлю, тяжелая от гусеничных гнезд.
  (на следующей неделе мужчина привяжет тряпки к палкам,
  окунет их в керосин и
  подожжет червей, которые потом упадут,
  корчась, в его руки, на волосы, на улицу).
  И тогда я подумал, что лежу на дне пруда,
  окаймленного сероватыми листьями, и смотрю на его поверхность.
  Я видел листья, капли дождя дробили небо,
  как осколки стекла, плыли к моему телу;
  шум казался эхом, я продолжал отдаляться
  от того, что происходило. После того
  неверия, вероятно, у меня был удар, мою голову поразил,
  или уснул и проснулся, мухи врезались в мое лицо.
  Я видел, как мои края сплющиваются дождем,
  чувствовал запах земли и думал о годах
  гниения, создавшего этот запах, гниения моего отца и его отца,
  и всех, кто ушел раньше, и как мы едим корни
  земли, а потом превращаемся в гниение сами, точно как
  куски грязи между моими зубами и языком,
  мой хрящ врезался в студень земли.
  Я начал поднимать голову и заметил
  впервые, как развеваются
  красный, белый и синий флаг для парада.
 
  На испытательном полигоне для бомб
  УИЛЬЯМ Е. СТАФФОРД
  В полдень в пустыне задыхающаяся ящерица
  ждала историю, ее локти напряжены,
  наблюдала за изгибами определенной дороги,
  словно что-то могло бы случиться.
 
  Смотрела на что-то, что находится дальше,
  чем видно людям, важная сцена
  разыгрывалась в камнях для маленьких существ
  на флейте в конце последствий.
 
  Это был просто континент, особо на нем не было ничего,
  под небом, никогда оно не думало о нас меньше, чем сейчас.
  Готовы к изменениям, локти ждали.
  С силой врезались в песок пустыни.
 
 
  Полдень в Лос-Аламосе
  ЭЛЕАНОР УИЛНЕР
  Перевернуть камень
  с белыми изгибами
  внизу, с любопытством смотреть на диск
  солнечного затмения-белый жар
  свивается проволокой в ослепленном глазу: для этих злонамеренных
  необходимостей мы пришли
  из этого темного времени динозавров,
  которые ползли, как дышащая лава,
  из треснувшей земной коры, и качали
  своими крошечными головками над грохочущими тоннами
  плоти, мозгов размером с кулак,
  цеплялись, чтобы сопротивляться белой молнии
  в небе, дню, вспышки на солнце
  их обкорнали, превратили в рухлядь для музеев,
  ледники повернули вспять, бессердечные луга Синая
  почернели- папоротники засохли, трясина
  растоплена до состояния растаявшей грязи, клетки
  разъединялись, воссоединялись, безумно
  размножались, огромные деревья опрокидывались на землю,
  скучная жизнь там, потерянная надежда,
  гусеница застыла в траве.
  Две обезьяны, застигнутые за актом совокупления,
  Сделали ребенка-мутанта,
  который разбудил солнечный свет, удивляясь, его мать
  была разорвана на части огромной новой головой,
  прошедшей через узкий родовой канал.
 
  Словно обречен на повторение,
  его выкапывают из земли снова,
  белый огонь в сердце вещей - огонь
  который мы искали, и огонь, с которым мы говорили,
  наши мысли, сколько бы ни были элегантны, были огнем,
  от первой до последней - словно дозорных поставили следить
  за сигнальным огнем на Аргосе,
  переходящим от одной вершины к другой, от Трои
  до Нагасаки, триумфальный отзвук горенья,
  стены города и пролог к убийствам,
  которые еще должны произойти - мы сканируем небо
  в поисках той яркой вспышки,
  наши глаза побелели, мы всматривались
  в сигнальный огонь, это закончилось
  эпично - проклятая строка
  с цезурой, пауза
  в сигнале о мире, или репетиция
  молчания.
 
 
  Дикий мир
  ИЕГУДА АМИХАЙ
  Не мир как прекращение огня,
  даже не видение волка и ягненка,
  а скорее
  в сердце, когда возбуждение прошло,
  и ты можешь говорить лишь об огромной усталости.
  Я знаю, что знаю, как убивать,
  это делает меня взрослым.
  Мой сын играет с игрушечным пистолетом, который знает,
  как открывать и закрывать глаза, и говорить 'мама'.
  Мир
  без громкого шума перековки мечей на орала,
  без слов, без
  стука тяжелой канцелярской печати: пусть будет свет,
  плывет, как беззаботная белая пена.
  Небольшой отдых для ран -
  кто говорит об исцелении?
  (И вопль сирот переходит от одного поколения к другому, как эстафета:
  палочка никогда не падает.)
 
  Пусть придет,
  как полевые цветы, внезапно,
  потому что на поле
  должен быть он - дикий мир.
  Устанавливая мир
  ДЕНИЗ ЛЕВЕРТОВ
  Голос из тьмы позвал:
   'Поэты должны дать нам
  представление о мире, освободить фантазию, знакомое представление о катастрофе.
  Мир - это не только
  отсутствие войны.
   Но мир, как стихи,
  не находится там впереди себя,
  его нельзя вообразить прежде, чем его установят,
  его можно узнать
  лишь в словах сотворения,
  грамматике справедливости,
  синтаксисе совместной цели.
   Чувство, ведущее к нему,
  смутное чувство ритма, это - всё, что у нас есть,
  пока мы не начнем произносить его метафоры,
  узнавать их, говоря.
   Строка мира может появиться,
  если мы изменим структуру предложения, создаваемого нашей жизнью,
  отменяющего свое повторное подтверждение выгоды и власти,
  ставящего под сомнение наши потребности, позволяя
  долгие паузы . . .
   Гармония мира может восстановиться
  в другой точке вращения; мир, духовная сила,
  энергетическое поле, более сильное, чем война,
  начнет вибрировать тогда,
  строфа за строфой в мир,
  каждый акт жизни -
  одно из его слов, каждое слово -
  вибрация света, грани
  формирующегося кристалла.