Браконьёры

   Иваном его даже совхозный бухгалтер никогда не называл. Все звали его, как своего  сродного, - дядя Ваня.
   С ним, инвалидом войны и настоящим мужиком, познакомился я в День Победы. В Вятке. Да не в городе, а в реке. В самом прямом смысле…
   Возвращались мы с другом с охоты. За заливными лугами, на озере, весенний перелёт подгадали весьма удачно. Но сами изнахратились – двое суток глаз не смыкали. Уток в лодку побросали, по глоточку остатного на посошок - и в сторону дома. Напрямки через Вятку по самой стрежи. Мотор за спиной орёт, солнышко предзакатное в лицо светит, река, как ёлка новогодняя, лучиками сверкает. Ну и задремал я чуток. И мы на полном ходу на самой прорве с топляком поцеловались. Матюгнуться даже не успел – лихо перевернулись. Нос лодки поднялся, друг его крепко, как бабу, обнял – только задница в воде. А я на корме – по горло, да ещё мотор по ногам (да если б только по ногам!!!)  бьёт. Ружья наши сразу ко дну пошли, а уточки одна за одной из-под борта всплыли и медленно так по течению обгоняют нас, шейки вытянув и ехидно кося мёртвым глазом. Друг вопит: «Потонем – мотор отстёгивай!». А я ему: «Дядин ведь, не рассчитаться». Но делать нечего – мотор кое-как свернул, днище лодки выровнялось, полегче стало. Смекаю, что за поворотом на крутом берегу избушка бакенщика, и молю про себя: только б хозяин на месте был. Знакомства я с ним не водил, но знал, что дядей Ваней кличут.
Как только нас на перекат вынесло, в две глотки рванули: «Дядя Ваня, помоги!». И глядим: выходит из избушки мужик в телогрейке и ушанке. Неспеша так, прихрамывая, и на нас из-под руки глядит. «Это ещё что за родственнички у меня объявились? - строго вопрошает. - Кто такие и откуда будете?». Тут уж дружок мой, даром что горожанин коренной, таким трёхэтажным озверелым матом задвинул; я еле вставить успел: «От Тупицыных – Лизаветы Федоровны внук». Только тогда мужик лодку свою столкнул и к нам на вёслах почапал…
   В избушке бакенщик первым делом дровишек в железную печурку подбросил, а затем уже нас раздел (сами мы ни рук, ни ног поднять не могли) и каких-то драных овчин дал укутаться. «Так бабы Лизы внук, говоришь? Местный, стало быть, а реку весеннюю с городским прудом спутал. Разлив - дело сурьёзное…». Друг не выдержал и сквозь стучащие зубы выдавил: «Батя, а водки или спирта у вас нет? А то ведь загнёмся». - «Да какая водка! Мне даже талоны не выдают». Несмотря на тепло, всё ощутимее идущее от печки, нас колотило и трепало, как курв с похмела. Дядя Ваня, оценив ситуацию на уровне критической, пошарил на полке и вытащил какую-то странную бутылку темного непрозрачного стекла. «Вот – мужики из совхозной рыболовецкой бригады еще с прошлой осени оставили». На бело-розовой этикетке чернел череп с костями. «Это что, яд?» – вздрогнул мой товарищ по несчастью. «Денатурат, - криво усмехнулся бакенщик. - Народный коньяк. Как Меченый сухой закон ввёл, так мужики в основном его и хлещут. И ничего, не дохнут. За редким исключением…» Друг, каким-то нечеловеческим усилием воли уняв дрожь, медленно, словно преодолевая рвотные спазмы, строго отчеканил: «Нет. Я уж лучше от простуды сдохну». «Как знаете», - спокойно констатировал дядя Ваня, намереваясь водворить череп на его законное место, но я успел ухватиться за сургучное горлышко.
   - А вы сами это пили?
   - Да я ещё до перестройки свою цистерну выпил. А тебе советую. Противно, но уж прогреет до самых кишок.
   - Ладно, раз выбора нет. А диагноз после вскрытия поставят.
   - Не боись, юморист, жить будешь. Если почки сразу не отвалятся.
   Я одним судорожным глотком опростал кружку. И тут же волны, то горячие, то ледяные, как в контрастном душе, объяли меня, закрутили и унесли в темную безмолвную глубину…
   Утром на моторке прибыл за нами мой дядя и, довольно ласково отматерив за утопленный мотор («Сами-то хоть живы!»), переправил на ту сторону и отправил на попутке в город. Друг мой отлежал полтора месяца в больнице с воспалением легких, а я неделю сипел, как сифилитик, но не из-за простуды, а от того, что опалил голосовые связки огненной водой. Мотор мы с дядей через месяц, пробагрив кошкой водную акваторию в радиусе ближайших километров, благополучно подняли со дна, перебрали по болтику и отладили, как часы.
   Ну а с дядей Ваней после того почти рокового знакомства (верней так: «роковым оно бы стало, если б не состоялось вовсе» – не слишком складно, зато вроде фразы из жестокого романса со слезой!) нам сам Бог задружиться велел. Несмотря на разницу в возрасте и, как сейчас говорят, социальную принадлежность. Почти в каждый свой приезд в деревню я рад был встретиться с ним на реке или в совхозных мастерских, куда он на зиму перебирался сторожем. Откуда он появился в наших краях, никто толком не знал. Как и про его семью. Есть ли где таковая или хоть какие родственники? Сам он темы этой не касался. Ну а зачем человеку в душу лезть?    
   Бакены еще до открытия всеобщего бардака на автоматику перевели, так что бакенщиком дядю Ваню называли по старой памяти. Но какие-то копейки за надзор за судоходным инвентарем ему платили, то есть «начисляли». Так что был он при исполнении. Хотя Вятка как судоходная река неумолимо чахла и мелела. Мужики из приречных сёл утверждали, что земснаряды в самый разгул приватизации пароходское начальство на Волгу отогнало и то ли продало, то ли в аренду сдало.   
   Катера с баржами ходили только по большой воде. И то редко. Короче жил дядя Ваня на реке в своё удовольствие: по весеннему последнему льду с нехитрым скарбом перебирался на ту сторону в свою бакенскую избушку над обрывом, а к зиме по перволёдку возвращался в село, где койка в совхозной «общаге» была положена ему, как штатному сторожу ремонтных мастерских.
   Желающих разделить с ним, разумеется, на краткий миг, это ни с чем не сравнимое наслаждение от общения с природой находилось немало. Особенно в последние годы, когда до села асфальт провели и городские рыбаки с резиновыми лодками, а то и с моторками на автоприцепах в выходные да праздники на наши плёсы, как мухи на мёд, стаями слетались. Не каждого дядя Ваня привечал. И уж на дух не выносил ищущих отдохновения начальничков с обильной выпивкой и закуской вплоть до уже разделанной и приготовленной для обязательной ухи рыбой, да крутых ребят (почему-то в основном из ментов среднего и высшего офицерского состава) с импортными палатками и сетями. Относился к ним с легкой природной брезгливостью, а ежели те доходили до полного непотребства, то мог и приструнить, а то и шугануть. Когда пошла гнусная мода на электроудочки, выбивающие в реке всё живое до головастиков включительно, я однажды стал свидетелем разговора, после которого даже испугался, как бы до беды не дошло. Настолько всерьёз обсуждал дядя Ваня с местными мужиками у костерка, как они «одного из этих «удочников» отловят, в жопу ему провода вставят и на полную мощность ток врубят».
   С теми же, кто действительно отдохнуть приезжал, порыбачить всласть да свежим воздухом подышать, общий язык всегда находился. Особо приглянувшимся мог старый бакенщик и место уловистое показать, и подсказать, где красных червей накопать или ручейников набрать. А тот, кто уж и вовсе по душе приходился, имел счастливую возможность познакомиться с гордостью дяди Вани – его уникальными настойками на травах и ягодах. Да под судака копчёного или лещика вяленого с картошечкой да грибками. Ну и они хозяину гостеприимной бакенской избушки той же монетой платили: кто мешочек крупы оставит, кто сахарку подкинет, кто банку тушенки.
   Одним из таких подарков от чистого сердца стал транзисторный приёмник с расколотым пластмассовым корпусом, замотанным изолентой. Дядя Ваня, как в свою халупу заходил, так сразу его включал и, день ли, ночь ли, впитывал в себя, как энергетический вампир, все новости огромного и далекого цивильного мира. И так он за эти годы "ускорения и перестройки" в политике поднатыкался, что насчет реформирования экономики или продвижения НАТО на восток мог любому депутату фору дать. А что касательно главных героев этого круглосуточного радиобазара – сначала Меченого, а затем царя Бориски, то настороженный скептический интерес к ним естественно и необратимо сменился у старого солдата яростной и клокочущей ненавистью. Развязал даже из-за расстройства узелок, лет двадцать назад затянутый одним махом и, казалось, накрепко. Выпивать стал. Правда, настойки свои, которые в последние годы с запасом готовил, чтоб на «казенку» не съехать. Понемногу, но с каким-то упадническим настроем: «Ленин умер, Сталин умер, и мне что-то нездоровится».
   …Я мотор выключил еще на перекате и погрёб к знакомой избушке веслами, намереваясь сделать сюрприз её хозяину. Яркий, солнечный, но не жаркий день, один из последних нынешнего бабьего лета, клонился к закату. Две килограммовые щучки, вытащенные на спиннинг у перевального столба, да еще одна – покрупнее, на подергушу взятая на тяжелую самодельную блесну из красной меди, подаренную дядей Ваней два года назад, уже угомонились на дне лодки в пакете с надерганной у старицы осокой. Нитяная сетешка-ставка – фирменное изделие бакенщика – ждала своего часа в потаенном ящичке под кормой. Я, прихватив рюкзак с нехитрой городской снедью и бутылкой «Уржумки» да с главным своим подарком старику – комплектом новых батареек к радиоприемнику, поднялся наверх по трапу, сколоченному из соснового горбыля. Гадая по пути, чья это пластиковая лодка, блестящая, как обсосанный леденец, да ещё с немецким электрическим мотором припаркована рядом с видавшей виды хозяйской плоскодонкой, которую дядя Ваня именовал не иначе как ППС (подручное плавательное средство).
   В избушке, несмотря на распахнутое окно, было сизо от табачного дыма, причём к ядрёному запаху хозяйского самосада явно примешивался приторно сладкий, щекочущий ноздри чем-то принципиально не здешним, как импортный дезодорант, запашок дорогих американских сигарет. Напротив бакенщика в куртке-дутике, ярко оранжевой, вроде жилетки железнодорожных рабочих, за низким крепко сколоченным и намертво врытым в земляной пол столом сидел молодой мужчина с могучей шеей и бритой головой, напряжённой, как занесенная для удара кувалда. Он медленно и лениво (ну прямо слон после водопоя!) встал, протянул руку с кривой во всю широкую потную рожу усмешкой: «Какие люди без охраны». Дядя Ваня тоже встал, коротко приобнял меня, подставил к столу табуретку-чурку. А на столе было нечто – явно из другого натюрморта: ветчина и колбасная нарезка в небрежно распоротых вакуумных пакетах, сыр в целлофане, плоская с закругленными углами банка португальских сардин и уж совсем диковато смотрящаяся на фоне корчаги с родниковой водой двухлитровая пластиковая бутыль «Аква-Минерале». Шурик Транзит, а это был он собственной персоной, потянулся плеснуть мне коньяку из пузатой бутылки «Наполеона» в заботливо поставленную дядей Ваней кружку, но я отвёл его руку и достал из рюкзака уржумскую поллитру, не рискнув, впрочем, вытащить на стол пакет с холостяцкими бутербродами.
   - Спасибо, Шурик, но я уж свою – привычную.
   - В поддержку отечественного товаропроизводителя?..
   - Да уж, того самого завода, который даже Бакатин, поспешая доложить Горбачеву о полном искоренении пьянства на вятской земле, разорил, но до конца изничтожить не смог.
   Разлили. Выпили. Закусили. Я вручил дяде Ване упаковку батареек. Он неожиданно растрогался: «Смотри, Шурка, человек понимает, что мне жизненно необходимо. А ты мне рыбок в баночке. Да я таких руками наловлю, в муке зажарю. Почище вашей Португалии будет!». Шурка Транзит плотоядно заржал и, потирая толстые, как сосиски, пальцы, словно продолжил начатый до меня разговор: «Вот-вот, с твоими талантами мы любую местную рыбку слаще «Сникерса» приготовим. Всё дело в товарном объёме, чтоб кроме качества и количество было. Так что ты, дядя Ваня, лесочку мою японскую возьми, такие сети из неё сделать можно, невидимые в воде, уловистые, не то что твои кондовые нитки». Бакенщик неожиданно вспылил: «Ты ниток моих не касайся. А «лесочки» твои, как гандоны. Разового пользования». Шурка набычился: «Да много ты, старый, в гандонах понимаешь. Ты их, поди, уж лет полста не обувал. Нынешние импортные презервативы – это тебе не ваше «изделие N2», а со стимулирующими ароматами да с усиками, да с музыкой…». Дядя Ваня, похоже, завёлся. Он встал, прихрамывая сильнее обычного, подошёл к навесному шкафчику, который все его гости, не сговариваясь, называли баром, что-то поискал в его внутренностях, позвякивая бутылками, и наконец вытащил одну на свет божий. Мы молча смотрели, как он ловко, не пролив ни капли, ударом  ладони в донышко выбил самодельную пробку, плеснул в кружки мне и себе, проигнорировав Шуркин раздвижной стаканчик, и поставил ополовиненную бутылку на центр стола. Вместо заводской этикетки на ней белела бумажка в клеточку, на которой химическим карандашом было крупно выведено «Успокоительная». Ничего не говоря и не предлагая последовать его примеру, дядя Ваня опустошил мелкими глотками свою посуду, сел, свернул козью ножку, припалил её от «дойч-керосинки» – древней трофейной бензиновой зажигалки из непонятного затёртого до матового блеска металла - и изрёк на несколько неожиданном для его возраста и почерпнутом, видимо, из радиоэфира молодежно-криминальном сленге: «Достали вы меня! И чтоб за лоха бестолкового не держали, расскажу я вам кое-что. В том числе, Транзит, и про любимые тобой презервативы». Мы с Шуриком молча переглянулись, он мне даже подмигнул, так же молча сделали по глотку и приготовились слушать, закурив и откинувшись поудобнее. А дядя Ваня в клубах дыма, как в седой бороде, прикрыл глаза, стянул морщины на лбу, сосредоточился и один к одному стал похож на Вещего Бояна с картины Васнецова...
   «Меня после Победы, как отчаянного водилу и хозяйственного мужика, оставили для дальнейшего прохождения службы в комендантской роте небольшого немецкого городка. Возил коменданта – полковника Трофимова, помогал ремонтировать нашу и трофейную технику, восстанавливал порушенное городское хозяйство – водопровод, канализацию, электричество и связь. Потому и числился старшиной хозвзвода. Да выше бери - правой рукой самого коменданта негласно был. Жил, как у Христа за пазухой: и шнапс, и сигареты американские с верблюдом, и тушенка «второй фронт» завсегда в наличии имелись. А от городишка в основном руины остались – бомбили его и наши, и союзнички. Немецкое население на принудительные работы даже принуждать не надо было. Сами в семь утра с лопатами, ломами да носилками у комендатуры строились. А всё потому, что после работы на площадь полевые кухни выкатывали с бесплатной похлёбкой да кашей. Фрицы сразу в очередь, причём за порядком сами следили: если уж добавку кому, то тоже в порядке очереди. Я как старшина за эту гуманитарную миссию отвечал, хоть и особо не напрягался. Но приметил женщину, которая от кухни к кухне со своими судками бегала. А когда её уже все раздатчики в лицо узнавать стали и гонять от своих котлов без отоварки, решил с ней поближе познакомиться. Как раз она опять осталась несолоно хлебавши и стояла сбоку очереди со слезами на глазах. Тут я подошёл, представился по всей форме и вполне официальный вопрос задал: какие имеются просьбы к советскому командованию? А она вдруг пустые судки уронила, на грудь ко мне бросилась и заголосила так, что вся площадь на нас оборачиваться стала. Я до первого ранения в разведке служил, так что шпрехать по-ихнему слегка насобачился. И не просто «хенде-хох» да «хальт», а на вполне приемлемом бытовом уровне для завязки знакомства. Взял я фрау за локоток, судки вежливо подобрал и приказал их кашей по края наполнить. А затем сели мы на скамеечку для подробного разговора. Слёзы она платочком смахнула, затаренные судки от меня с поклоном приняла и уже повеселее зачирикала: «Данке, данке, данке шон!». И поведала мне свою печальную историю, что вдовой осталась с тремя детьми, хозяйство в упадке, кормить их нечем. В общем, взял я над ней шефство, так мне её жалко стало: раздатчикам своим приказал отоваривать по полной программе, и сам то пару буханок, то сахарку, то консервов каких подброшу. А через неделю пришла она в комендатуру, меня вызывает и говорит: « Хочу вас, герр старшина, в гости пригласить, отблагодарить, чем могу, за вашу заботу». Растолковал я своим сержантам, что на вопросы отвечать, если полковник меня хватится, бельишко сменил, сапоги надраил, кой- каких консервов да фляжку спирта прихватил и отправился ближе к вечеру в гости к фрау Эмме. Аж на крыльях летел, так по домашнему уюту стосковался.
   Она детей к матери отвела, стол накрыла. Скатёрочки, занавесочки, рюмочки, тарелочки - как будто и никакой войны не было. Выпили малость, закусили. Эмма мне портрет мужа показывает, объясняет, погиб в конце сорок третьего на Восточном фронте. Гляжу, киваю, а сам думаю: может, это я его и положил в русскую землю. А ведь мог и он меня. Однако некогда было в эти мысли углубляться. Баба живая рядышком сидит – вовсе не старая, ладная, пухлая, теплом от нее так и пышет. Выпили ещё. Она мне и говорит, устали в заботах ваших, герр Иван, лягте, отдохните, я вам чистое всё постелила. «Яволь», - отвечаю. А она, выйду, мол, на минутку, чтоб вас не смущать. Разделся я, на перину под пуховое одеяло нырнул. Тут она и вернулась. В халатике. И ко мне в кровать. А под халатиком у нее ничего – только тело горячее. Я халатик-то аккуратно расстегиваю, а она мне кулачок протягивает: «Битте, битте!». Разжимает его, а там пакетик такой квадратный и написано на нем по немецки «Специально для солдат вермахта». Тут дошло до меня, как водой холодной окатили: гандон она мне предлагает надеть.
   Видел я подобные штуковины, когда в сорок четвертом ребята из нашей разведроты «языка» взяли. Полный карман таких пакетиков у него при обыске выгребли, когда в расположение части вернулись. Молодые не поняли сразу, что это за «секретное оружие». Дурачиться стали, надувать, воду заливать да друг друга по лбу хлопать. Брызги кругом, крик, хохот. На шум замполит заглянул, ошалел слегка от неожиданных забав наших, но тут же целую политинформацию прочитал. С исторической справкой. Дескать, когда фашисты Париж взяли, такой разгул там устроили. И всяких болезней нехороших через это дело нахватали. У фрицев с конца капает, армия деморализована, небоеспособна. Гитлер в бешенстве. Приказал немедленно это ****ство пресечь. Да разве кобелей удержишь! Вот тогда и придумали всем солдатам оккупационных войск такие пакетики раздавать.
   Тут Лёха – комсорг наш, у замполита спрашивает: мы-то ведь не в Париже «языка» взяли; выходит, они и наших баб с этими штуками… Все враз посуровели, замолчали. А Леха сжал пригоршню пакетов с гандонами и погрозил кулаком в сторону запада: «Как в Германию войдем, мы ихним сукам за всё отомстим!». Тут уж посуровел замполит: «Отставить! Вы что, я ведь с вами сам инструктаж проводил, как с мирным населением следует обращаться. Эх, Алексей, а еще комсорг роты. Собрать и сдать мне всю эту гадость!». Но Леха тогда один гандон спрятал, хотел самолично в рейхе испытать. Да убили его в аккурат на германской границе…
Вспомнил я всё, и Леху особливо, и прям задрожал весь. А Эмма думает, что я от страсти так возбудился, и сама мне резинку налаживает. Ну, думаю, я наследство твоего муженька покойного за всех наших ребят испытаю не как солдат вермахта, а как доблестный боец Красной Армии. И не посрамил чести советского воина-освободителя. Гандон в лохмотья, а прибор мой весь красный и огнём горит, будто не резинку с него сняли, а собственную шкурку. Фрау Эмма то плачет, то хохочет: «Гут, зер гут, рус Иван». Свой-то мужик, хоть детей ей и настругал, а до самого женского нутра, похоже, так и не дотянулся…
   Наутро меня к военному коменданту вызывают. Полковнику Трофимову уже кто-то доложил, что я у Эммы ночевал. Ну что, говорит, обкатал старшина «эмку». Я стою по стойке «смирно», мямлю что-то про обоюдное согласие. А полковник мне, как отец родной, сообщает: «Ты хоть и беспартийный, но мы с парторгом посоветовались и тоже «по обоюдному согласию» решили тебя отсюда, из теплого местечка, в армейский резерв отправить. Приказ слышал о недозволенных связях с местным населением? Как бы твои амурные дела и тебе, и нам боком не вышли. Хоть и жалко мне такого мастерового воина терять, но, пока не смастерил ты Ваньку Фрица, лучше тебя услать подальше, Ванёк! Для твоей же пользы».
   Так и загремел я «для пользы дела» на Дальний Восток. Пока везли туда, немецкий гандон вспоминал, будто из-за него служба моя так круто переменилась. Всю войну, почитай с сорок второго без серьезных ранений прошел, лишь пару раз мясцо продырявили. А вот япошки мне ногу враз укоротили. Так что злость во мне образовалась к этим ****ским резинкам. После войны бабы наши на инвалидность мою шибко не косились: мужик – он и без ноги мужик! Но «изделием N2» я больше никогда не пользовался».
   Дядя Ваня, словно подводя окончательный итог своим солдатским мемуарам, снова достал кисет с самосадом. Мы потрясённо осознавали столь неожиданное приобщение к живой истории войны и мира. Шурка врубился первым: «Ну, дядь Вань, ты как в том анекдоте: «Почему вы презервативами не пользуетесь? - Не терплю запах палёной резины».
   Посмеялись от души. А Транзит снова за своё взялся: «Я сейчас с торговлей солеными огурчиками завязал. Бочки больше из Истобенска на трейлере не вожу, так что и прозвище мое забыть пора. Я тут на тракте шашлычную открыл. Да шашлыки  не больно берут. Все пивка с рыбкой просят. Даже из райцентра наладились целыми компаниями приезжать. Так что, старый вояка, бизнес тебе совместный предлагаю. Ты рыбку черпаешь, вялишь, коптишь. А я у тебя экологически чистый продукт оптом забираю. За наличные. На нормальный протез хоть заработаешь».
   Дядя Ваня вдруг разозлился: «В «шестёрки» меня под старость записать хочешь - в поставщики двора Его Императорского Величества. Да я рыбу никогда не «черпал» и на продажу не ловил. Много ли мне для себя надо. А тебе вал подавай. Ишь, леску японскую привёз. Да хули эти японцы в речных сетях понимают?! Им только крабов в наших водах воровать. Браконьёры хреновы…».
   Тут надо особо подчеркнуть, что слово «браконьер» дядя Ваня употреблял только через букву «ё», и было оно в его лексиконе одним из самых страшных ругательств. Шурка Транзит об этом тоже знал. А от того слегка психанул, вскочил и заорал, брызжа слюной: «Сам ты мудак старый и браконьёр! Ну и подыхай в своей землянке…».
   Дядя Ваня встал так резко, что чурка-табуретка отлетела в сторону и покатилась в угол, задевая по пути пустые бутылки и ведра. Он сделал шаг к сразу как-то сжавшемуся и усохшему Шурке. Протез зловеще скрипнул, а кружка, почему-то оказавшаяся у бакенщика в кулаке, вспискнула, как мышка в когтях у кошки. Шурка тоже тонко вспискнул и, вмиг побледнев, то ли по дурости, то ли с испугу вытащил из кармана куртки пистолет. Черненький, с укороченным стволом. Наверняка, газовый и, наверняка, импортный. Сжав его рубчатую рукоять сразу обеими вспотевшими ладонями и растопырив локти, словно прикрывшись щитом, он на полусогнутых попятился раком к двери. И быстро-быстро забормотал: «Знаю я вас, инвалидов. Дашь мне по башке, а потом скажешь: я же контуженый, нервы изношены, ничего не помню. И любой суд фронтовика оправдает...»
   Дядя Ваня ошеломлённо молчал, глядя на пистолет. Но, сообразив, что это за игрушка, рявкнул, как на фронте перед штыковой атакой: «Ишь ты, мразь! Пугач обрезанный! Старого вояку таким дерьмом не запугаешь. Покруче стволы видали. И гнули…»
   Транзит, едва не отбив локти о косяки, задом выскочил из избушки. Лёгкое жужжание, словно жук пролетел, засвидетельствовало его срочное отбытие на лодке с подвесным электромотором. Дядя Ваня, застыв у низенького оконца, за которым уже явственно смеркалось, не оборачиваясь ко мне, ровным голосом, словно о чём-то давно обдуманном и понятном, произнес в необозримую речную даль: «Моторы у них немецкие – бесшумные, сети японские – невидимые. И сами, как мокрицы, во все дырки тихой сапой забрались. Вот уж браконьёры-то настоящие! А главные у них – Меченый да Беспалый…».
  Он закрыл створки окна, задёрнул куцую занавеску, снял со стены и зажёг керосиновую лампу, поставил её на стол и сел напротив меня на покинутую Шуркой табуретку. Я смотрел в глаза старому солдату и, невольно сжав кулаки, слушал его выстраданные слова о самом наболевшем: «Браконьёры они, каких свет не видел. Народ, как рыбу глупую, снастями  заморскими приманили да сетями невидимыми опаутинили. На берег выволокли и – раздувай жабры – дыши воздухом свободы. Только рвутся гандоны импортные, хоть и с усиками. Вот ведь чего, ****уны удумали: нате-ко вам, дорогие россияне, приспособления ароматизированные с музыкой. И зае….сь в доску! В гробовую». Он помолчал, вздохнул и с какой-то вопрошающей интонацией, не отводя взгляда, продолжил: «А я браконьёр разве? Меня на моем «Казанце» с одним цилиндром по реке на десять вёрст слыхать. Сетку мою нитяную, зимними ночами вот этими руками с любовью да с умом связанную, даже рыбнадзор не снимает. Пальчиком погрозят, что с тобой, дядь Вань, делать: то ли акт составлять, то ли в нештатные инспектора записывать. А лески эти китайские да японские чуть якорьком подцепят, они и лопаются к япона матери. Гандон он и есть гандон – разовая продукция. Ниткой не заштопаешь…».
   Дядя Ваня помолчал, фитилёк в лампе прибавил, где-то там за спиной пошарил и вдруг знакомую бутылку на стол грохнул: «Что нам французский коньяк – баловство зряшное. А не хочешь ли, крестник, свой фирменный – на костях?! Помнишь, как он спас тебя, заколевшего»?
   Череп с этикетки хищно подмигнул мне и косточками помахал. Я вяло пошутил: «Уж если косточки выбирать, так лучше твою - на костянике». Дядя Ваня улыбнулся уже повеселее, достал ягодную настойку и щедро плеснул «целительной чистой». И поплыл я куда-то в лодочке по тихой волне, слыша ещё сквозь неожиданно, но мощно навалившийся сон: «Эх, дружок, разморило тебя. Видать, кислородом с отвычки передышал. Ну давай на лежанку. Я щучек твоих приберу, рыболов-спортсмен. Намахался спиннингом-то, а сеть, похоже, так и не ставил. Ни хрена из тебя браконьёр не получится…».
 
                написано в 90-е,
                опубликовано в 2002-м