Любовь как мгновение, после которого...

Любовь как мгновение, после которого остаются стихи


Герой и героиня – без собственных имен, «он» и «она» – встречаются, происходит свидание, любовное соединение. Появляется стихотворение, рассказывающее о нем. «Милая, что постлала мне постель» (The Lass That Made The Bed To Me) Роберта Бернса и «Неверная жена» (La Casada Infiel) Федерико Гарсия Лорки. Стихотворения на подобные сюжеты настолько разные, что, кажется, если было одно, то должно было появиться другое.
В обоих стихотворениях рассказ идет от первого лица, от лица героя – так что это истории «я» и «она». Оба эти героя – странники: в стихах Бернса история начинается с того, что герой шел на Север и потерял дорогу. Этот странник впервые предстает в растерянности, и в дальнейшем мы узнаем о нем не так много определенного. Молодой человек – можно догадаться, да и героиня его так называет, учтивый человек – потому что дважды благодарит ее за любезность: один раз – в начале истории, когда она предлагает ему убежище в зимнюю ночь, другой раз – в конце, утром после вместе проведенной ночи. Но неопределенность побуждает воображать: наверное, легкомысленный озорник, но с первого взгляда не скажешь, он умеет выглядеть сдержанным и почтительным, – потому что героиня не побоялась пригласить его в свой дом. Наверное, умеет быть завораживающе нежным – потому что героиня ему не отказала…Но мы не узнаем так точно, чтобы совершенно не были нужны наши собственные предположения, всегда ли он странствует или был в пути только в ту ночь встречи, и чего в нем больше – серьезности или легкомыслия (потому что иногда одно можно принимать за другое). Он соблазнитель, но очарованный, а не циничный искатель лишь собственного наслаждения. Или, может быть, не понимающий, что, благодаря за услугу так, как он это делает, недолго и погубить….или не думающий об этом, потому что любит.
Или…Как мне кажется, очень многое в понимании образа этого героя-рассказчика зависит от того, кто и как читает его рассказ. Можно вообразить и отчаявшегося человека, за кружкой цепляющегося за последнее светлое воспоминание, и борющегося за жизнь больного, и счастливого отца семейства, рассказывающего друзьям о знакомстве со своей половиной, и странника, продолжающего путешествие, но с надеждой вернуться…
Герой стихов Лорки носит пистолет на поясе, и в конце представляется как un gitano legitimo – настоящий цыган (в переводе А. Гелескула – «цыган до смертного часа», в украинском переводе М. Лукаша – «щирий циган», то есть «настоящий цыган» и «прямодушный цыган», такой, которого сразу видно, – в противоположность героине, которая искренней не была). Цыган – странник и хитрец, но этот хитрец сам оказался обманут (что с хитрецами иногда случается, и посторонний может сказать «поделом!», но самому-то ведь больно…) Его героиня, имея мужа, до свидания говорила, что девушка, и он ей поверил. (В переводе А. Гелескула это еще усилено: «Мне клялась, что невинна»). Хочется сказать еще «цыган в законе» – тот, кто плутует, но при этом свои правила соблюдает. И он доказывает, что соблюдал их, когда расстался с обманщицей.
Можно почувствовать, что цыган-рассказчик Лорки – насмешник, который пытается за шутками скрыть боль от обмана и от расставания с обманщицей, вызванного цыганским чувством чести. Он во всех наглых подробностях описывает и воспевает свое свидание с любовницей, а что она ему говорила – объявить отказывается, ссылаясь на мужскую сдержанность: не передает ее слов, но поет о ее бедрах. В знак благодарности, но и прощания, он дарит ей рабочий ящик – тоже что-то вроде насмешки: подарок прилежной работнице…
В стихотворении Лорки больше определенности. У Бернса назван месяц, когда происходит действие: январь, у Лорки названы ночь и день: ночь Сант-Яго, видимо, ночь накануне 25 июля.
Героиню мы узнаем со слов героя, и, значит, – увидим ее такой, как он покажет; но, говоря о возлюбленной, герой как бы растворяется в ее описании, и мы должны думать, что видим ее своими глазами. Героиня – пара героя, но все же чем-то на него непохожа, чтобы вернее было притяжение между ними.
У Бернса героиня приглашает странника в свой дом, но в ночь их знакомства она сама оказалась странницей, хотя и недалеко от дома: герой не пришел один к ее двери, а встретил ее именно тогда, когда был больше всего обеспокоен (just in the middle o’my care) тем, что некуда устроиться на ночь (I knew na where to lodge till day). (В знаменитом переводе С.Я. Маршака «Закрылись наглухо дома, И я не мог найти ночлег»). То, что произошло потом, – неожиданность: если герой способен на нежданную проказу, то девушка, наверное, более простодушна. Но ее взволновало общество ее гостя, она обеспокоилась, как бы чего не вышло – поторопилась выйти со свечой в руке. (Может быть, свеча в этих стихах – еще и образ уже загоревшегося чувства?) И, оказавшись в его руках, она попыталась сопротивляться – настойчиво, но недолго. У Лорки происходит заранее условленное свидание, и героиня – соучастница, не противящаяся и не стыдящаяся. Она по уговору идет с цыганом на реку. «Я снял ремень с кобурою, Она – четыре корсажа» (перевод А. Гелескула) – обмен открывающими, освобождающими жестами, как бы вместо обмена репликами в диалоге, и словно указывает на равенство желания. Они оба страстны; обман насчет невинности героини вряд ли уменьшил их наслаждение, но он пригодился, чтобы сильнее воспламенить героя.
Герой Бернса описывает свою возлюбленную с помощью образов, воплощающих даже и в страсти белизну, чистоту, нежность, чаще всего очень простых. Она выравнивает постель для него белыми руками, ее груди – холмики, наметенные снегом, ее тело – точно из полированного мрамора, щеки – словно лилии, погруженные в вино, зубы – слоновая кость и волосы – точно золотые колечки, и губы ее – розовые. В переводах могут быть другие конкретные образы, но они сохраняют общее ощущение.

У С.Я. Маршака

«Был мягок шелк ее волос
И завивался точно хмель.
Она была душистей роз,
Та, что постлала мне постель.

А грудь ее была кругла,
Казалось ранняя зима
Своим дыханьем намела
Два этих маленьких холма.

Я целовал ее в уста
Ту, что постлала мне постель,
И вся она была чиста,
Как эта горная метель».

Чистота может возбуждать желание, но и страстность может быть чистой.

В украинском переводе М. Лукаша герой говорит о красоте своей возлюбленной так, словно бы с восторгом тонет в ней:

“В неї очі – зорі серед ночі,
В неї коси – золоті розчоси,
В неї личко із лілей і лала,
У дівчини, що постелю слала.

В неї груди – два сугірки сніжні,
В неї руки ласкаві та ніжні,
В неї тіло п’янкіше від хмелю,
У дівчини, що слала постелю».

(У нее очи – звезды среди ночи, у нее косы – золотые расчесы, у нее личико из лилий и лала, у девушки, что постель постлала. У нее груди – два сугроба снежные, у нее руки ласковые и нежные, у нее тело пьянее, чем хмель, – у девушки, что постлала постель).

Цыган Лорки такой чистоты не хочет – у него возлюбленная «грязная от поцелуев и песка». (В переводе А. Гелескула «В песчинках и поцелуях Она ушла на рассвете». В переводе М. Лукаша «Захьлостану і заласкану, з берега її повів я» – «Захлестанную и заласканную, с берега ее повел я»). Образы здесь куда болем причудливые: спящие груди возлюбленной от прикосновения раскрываются, как букеты гиацинтов (jacintos), а бедра пытаются вырваться, точно пойманные рыбешки, наполовину полны огня, наполовину полны холода. Если она – тепло, то не домашнее: она смесь холода и огня, и обжигающих, а не мягких.

В переводе А. Гелескула

«Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов (…)

А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели».

В переводе М. Лукаша

«Я торкнув їй сонні перса,
як виходили за місто,
і вони мені розкрились,
мов дві китиці ряснисті».

(Я тронул ей сонные перси, как выходили за город, и они мне раскрылись, будто две кисти густые).

«Стегна полохко пручались,
мов дві спіймані рибини,
то кригою гоготілм,
то жевріли жаром білим».

(Бедра перепуганно упирались, будто две пойманные рыбины, то льдом гоготали, то тлели жаром белым). В этом украинском переводе очень важна игра звуков.

Герой Бернса соблазнил свою целомудренную гостеприимную хозяйку, но, когда он ее описывает, ему, кажется, передается ее стыдливость. Лоркина ложная девица в любви смущения не знает (и отлично), герой и сам не остановился на описании внешнего – он с гордостью говорит, что скакал лучшей в мире дорогой. Когда же в конце появляются ирисы, они – мечи, что бьются с ветром, и еще раньше был образ десяти кинжалов, разрубающих шелк. Эта любовь – не умиротворение, но сражение.
В стихах Бернса «внешний мир» неприветливой зимней ночи остается где-то снаружи дома, внутри его зима не исчезла, – возлюбленная описывается при помощи образа снега, – но здесь она другая, ласковая, не опасность, а убежище. У Лорки мир и молчаливый свидетель любовников (стоящие в темноте деревья), и неудачная попытка помехи (лай собак на горизонте, вдали от реки, где идет их свидание). Впрочем, даже эта помеха, поддерживая возбужденность, словно помогает им.
В финале у Бернса влюбленные расстаются или нет? Финал оригинала неясен: утром герой благодарит хозяйку за любезность – собирается уйти? И, лишь видя ее сожаление, обещает: «Ты всегда будешь мне стелить постель». Тогда девушка делает герою рубашки – из голландского льняного полотна простыней своей матери. Это последняя картина в стихотворении, которую увидит читатель; дальше – пожелание веселья девушке и заверение, что герой ее до своей смерти не забудет. Почему не забудет? – значит, они все-таки расстались? Она еще будет стелить ему, но только в воспоминаниях? Или не забудет потому, что она и сейчас с ним, стала его женой? Проще решить, что они расстались, но можно предположить и что нет. Если действительно хочешь героине счастья, а не разочарования.
В переводе С. Маршака момент неопределенности между пробуждением и обещанием заполнен – герой не перестал любить героиню:

«Проснувшись в первом свете дня,
В подругу я влюбился вновь.
– Ах, погубили вы меня! –
Сказала мне моя любовь.

Целуя веки влажных глаз
И локон, вьющийся как хмель,
Сказал я: – Много, много раз
Ты будешь мне стелить постель!

(…)
Мелькают дни, идут года,
Цветы цветут, метет метель,
Но не забуду никогда
Той, что постлала мне постель».

В более новом переводе Владимира Бойко определенность другая – разочаровывающая: герой оставил героиню для своего пути, она с ним навсегда лишь в мыслях – как некая утраченная прекрасная гавань.

«Не плачь, родная, – ей соврал, –
Постелешь мне еще не раз».

Героиня остается ждать героя: «Сорочку шила и ждала Та, что постель стелила мне».

А в переводе М. Лукаша короткое обещание «Ты всегда будешь мне стелить постель» превратилось в развернутое брачное предложение:

«Не плач, мила, не мийся сльозою,
Будеш мені вірною жоною,
Будем, серце, вкупі вікувати,
Будеш мені щодня постіль слати».

Втерла мила заплакані очки,
Сіла шити милому сорочки…
Ший здорова, моя зоре ясна,
Нехай буде твоя доля щасна!

Не забуду, доки живий буду,
Ту дівчину, золоту рибчину,
Що в пригоді мене врятувала,
Що в дорозі постелю послала».

(Не плач, милая, не мойся слезою, будешь мне верной женою, будем, сердце, вместе вековать, будеш мне каждый день постель слать.
Вытерла мила заплаканные глазки, села шить милому рубашки…Шей здорова, моя звезда (или заря) ясная, пускай будет доля твоя счастлива!
Не забуду, пока жив я буду, ту девоньку, золотую рыбоньку, что в непогоду меня спасла, что в дороге постель постлала).

В этом переводе герой так нежен, говоря о героине, что называет ее «золотой рыбкой». Но, если они в самом деле поженились, неуместно звучит «твоя доля» – скорее ждешь услышать «наша».

В рассказе Лорки, напротив, никакой неясности нет: он с ней расстался, потому что она его обманула. Но есть один сюрприз: герой не захотел enamorarse – влюбляться; что же, он провел такую страстную ночь, понимая, что не влюблен? Наверное, это глагол в смысле «привязываться», «продолжать любить». В переводе А. Гелескула – «больше не стал встречаться», в переводе М. Лукаша – «кохатися не став я» (близко к оригиналу – не стал любиться). Герой не дал страсти себя дальше захватывать. Но вряд ли эта обида совсем заглушает воспоминание о пережитой радости и благодарность – потому и появился такой рассказ в стихах. Только нужно упомянуть, что это прошедшая радость.

Я скажу, что странствовавший поэт Бернса встретил теплую зиму, а настоящий цыган Лорки – жаркое, но охладевшее лето.

Февраль 2015 г.