Пигмалион Льва Кассиля

Большая статья-сравнение между "Пигмалионом" Джорджа Бернарда Шоу и "Великим противостоянием" Льва Кассиля. Написала ее в 2012 г., выложила сначала в ЖЖ, потом на Вордпрессе.



«Пигмалион» Льва Кассиля

«Помните, вы мне рассказывали, что, когда ребенок попадает в другую страну, он быстро начинает говорить на чужом языке и забывает свой. Я — такой ребенок в вашей стране. Я забыла свой родной язык и могу говорить только на вашем».

Джордж Бернард Шоу. «Пигмалион», перевод П. Мелковой

«А что я могла ответить ему? … Cказать о том, как меня тянет сюда, крикнуть ему, что он сам дал мне эту сладкую отраву и приворожил к экрану, журчанию аппарата, свету юпитеров?»

Лев Абрамович Кассиль. «Великое противостояние»


А мы видели Великое противостояние, и совсем недавно. Хорошо помню, как в конце августа 2003 мы втроем с родителями, важные и любопытные, ходили гулять аж к бывшему заводу «Красный экскаватор», чтобы подольше и получше рассмотреть рыжий треугольник как блестящую новую заклепку среди звезд в ночном небе. В тот вечер на улице и на балконах домов на проспекте Победы было много людей, занятых своими обычнейшими делами, но многие нет-нет да и поднимали глаза на этот треугольник. По возвращении домой я разглядывала его же в окно через театральный бинокль, и воображение мое, жаждавшее эпохальных впечатлений, тут же их и вообразило: мне привиделась не планета Марс, а ангел с широкими крыльями, переливающийся всеми радужными цветами и летящий к Земле, а в руке у него был меч…Потом я залезла в полки за красным томиком сочинений Кассиля и не без удовольствия от торжественности прочла родителям и Марсу, что там было сказано по поводу Великого противостояния 1939 года.

«Эй, на Марсе, есть кто? – сложив рупором ладони, громко крикнул в небо Расщепей. Все рассмеялись. – Не откликаются, – сказал Расщепей. – А ужасно хочется, чтоб и там что-нибудь жило… Вот ближайшее великое противостояние будет очень скоро – в этом году, 23 июля. Может быть, что-нибудь новое откроют… Техника становится все совершеннее, к каждому такому противостоянию земная наша наука приходит все более мощной, все более опытной. Но я к чему все это? Видите, как упряма и неутомима наука. А в жизни самого человека большие события не повторяются, конечно, с такой регулярностью, но все-таки человек, если он только растет правильно, к каждому великому противостоянию своей судьбы приходит все более зрелым, обогащенным, все более близким к истине…. Ну, давайте выпьем за хорошую удачу, за то, чтобы она чаще приходила, за то, чтобы всегда в жизни быть готовым к великому противостоянию».

Я уже давно хотела написать статью-сравнилку между «Пигмалионом» Бернарда Шоу и повестью Льва Кассиля «Великое противостояние». И хотела больше ради второй, чем ради первого. Известно утверждение, что одну и ту же историю при желании и умении можно рассказать как комедию и как, например, драму. Оно подтверждено разнообразной практикой; знаменитый, имеющий много вариаций-адаптаций, «Пигмалион» и не столь знаменитое, но столь же достойное любви «Противостояние» (особенно его первая часть) — пара, неплохо подходящая в качестве примера. История о советской школьнице, в конце 1930-х годов попавшей в поле зрения великого режиссера, — это тоже вариант ситуации «Пигмалиона», то есть вариант истории о Золушке, где добрая фея и потенциальный принц — одно лицо, и где после бала приходится возвращаться на кухню. Впрочем, и самОй «оригинальной» Золушке ведь пришлось сделать то же самое, а последующая история с потерянным башмачком и поисками невесты могла оказаться всего лишь ее послебальным сном. Но пьеса Шоу — это проблемно-парадоксальная комедия, а повесть Кассиля — наверное, все же трагедия…хотя и с продолжением, и с жизнеутверждающим финалом. Кроме того в ней, как и во многих произведениях Льва Кассиля интересно обыгрывается вообще популярная, но еще не надоевшая мне тема взаимодействия вымысла и реальности.

Вы видели хоть раз в жизни картинку с изображением «коридора» или «спирали», уходящих, по замыслу автора, в бесконечность? Например: обложка книги «Полезные советы», на которой изображена дама с чернильным пятном на юбке, читающая, как это пятно вывести, в такой же книге «Полезные советы», на обложке которой изображена такая же дама с таким же чернильным пятном на юбке, читающая такую же книгу, на обложке которой изображена такая же дама…Или: полная дама рисует худую, которая рисует такую же полную, которая рисует такую же худую, которая рисует…Вариантов может быть много. Начало у «коридора» есть, а продолжается он в бесконечность, и, хотя нашему глазу бесконечность не видна, с помощью такой картинки ее вполне можно себе представить. Вот нечто подобное происходит в «Великом противостоянии» с темой взаимного отражения реальности и вымысла.

1. В 1812 году барин Кореванов написал для своего крепостного театра пьесу с намеком на современные политические события: в ней пастушка Нимфодора борется с разбойником-корсиканцем. Крепостная актриса Устя Бирюкова, девочка-подросток, исполняя роль Нимфодоры, восхищает Дениса Давыдова, но получает пощечину и рогатку на шею от барина.

2. Далее начинается война 1812 года, и Устя в ней участвует. Она сражается в отряде Дениса Давыдова, проявляет личную храбрость и героизм, но по окончании военных действий на территории России возвращена своему барину в его крепостной театр. Боевой командир и учитель Денис Давыдов ее не спасает (по-видимому, даже не пытается).

3. В 1938 году знаменитый советский актер и режиссер-орденоносец Расщепей (фамилия, подходящая человеку революционного мышления) ставит фильм об Отечественной войне 1812 года с намеком на современные политические события: «Напомнить. И нам, и другим». История Усти Бирюковой — часть сценария этого фильма. На роль Усти приглашают (а точнее — «втягивают») найденную по портрету тринадцатилетнюю девочку Симу Крупицыну (фамилия, подходящая человеку с веснушками), до этого приглашения ведущую безрадостную жизнь. Картина имеет национальный и мировой успех, а исполнительница, отлично справившаяся с заданием, должна вернуться после съемок в свой обычный мир, как возвращается ее героиня Устя в крепостной театр. Подружившийся с ней режиссер, кстати, сыгравший в том же фильме как раз Дениса Давыдова, ничего не делает, чтобы облегчить для нее это возвращение (по крайней мере, в начале).

4. Весной 1939 года Сима уже в своей «реальной» жизни пытается совершить нечто героическое и необходимое: спасти Расщепея от вражеских интриг, которые угрожают привести к его гибели во всех смыслах. Силы реальности превысят силу ее благородных и отчаянных устремлений: письмо Симы в Центральный комитет партии будет перехвачено Расщепеем: «Это еще был не самый крайний случай, и не надо было по пустякам беспокоить больших людей». (И не надо Симе, в случае наихудшего, погибать вместе с ним). Сам же он, окончательно расстроивший здоровье, сохраняет свободу и общественное положение, но не жизнь.

5. Во второй части повести, после смерти режиссера, повзрослевшая Сима оказывается участницей Великой Отечественной войны, и не то чтобы буквально «повторяет подвиг» своей киногероини, — так, чтобы результатом был ее портрет в музее в память личных заслуг, — а становится одним из участников подвига всего народа, защитившего свою Родину (что по существу также справедливо и в отношении киногероини Усти). При этом в событиях второй части повести, которые Симе приходится пережить «в исторической реальности», присутствует несколько отсылок к 1812 году и сценарию все того же фильма «Мужик сердитый».
«Коридор» не бесконечен, так как повесть не бесконечна, а развитие сюжета в обеих частях «идет по кругу»: повесть начинается 30 апреля 1938 года и заканчивается 30 апреля 1945 года — в такой же день, но через семь лет. Но, так как Сима будет жить, и будут жить когда-нибудь ее дети и внуки, не так уж сложно себе представить новые продолжения повести, в которой будут время от времени повторяться испытания человека и народа, «Великие противостояния» — подобно тому, как по своим законам происходят и повторяются противостояния астрономические.
Спрашивая себя, что мне — лично мне — больше всего нравится в «Пигмалионе», я отвечаю: остроумие. Спрашивая себя так же, что меня прежде всего привлекает в «Противостоянии», отвечаю: нарастающее напряжение, но также — возрастающее ощущение простора. То, что называется «крещендо» в музыке, но здесь это не усиление звука, а расширение пространства, подразумевая — уменьшение тесноты. А еще — усиление света, в том числе — внутреннего света: внушение надежды и веры в то, что можно преодолеть препятствия (и при этом нет ложного убеждения, что препятствия, мол, — пустяки…).

Мне надолго запомнилась сцена, когда героиня, в расстроенных чувствах после ссоры с однокашниками — но не так, чтобы в полном беспросветном отчаянии — входит на новый мост, где через несколько минут встретит Расщепея с помощником Лабарданом и так для нее начнется новый этап жизни. «Я не сразу заметила, что стою уже на нем, — так он был широк, так полого и просторно принял он на себя нашу улицу. (…) Небо было светлое, светлее воды, и за поворотом реки резко на небе выделялись высокие башни Кремля. Город был хорошо виден отсюда. С каждой минутой в нем зажигалось больше и больше огней, и небо становилось розоватым. Это всходило над Москвой праздничное зарево, зажигали первомайскую иллюминацию». Расщепей приходит в Симину жизнь накануне праздника и вместе со светом. В конце первой части наступает Великое противостояние Марса, которое Сима видит на пароходе в Каспийском море — и умерший Расщепей как будто «ушел» на красную планету, которая теперь из ночного неба напоминает о нем. Вторая часть начинается приключением на островке, где оказались Сима-пионервожатая с подопечными, а мир в это время «погасил огни», так как началась война — а оканчивается в Москве, в день, когда снимают затемнение и возвращается наконец-то «свет Москвы…»

Но есть в этой книге и другой простор, пугающий, обозначающий напоминание судьбы человеку о своем могуществе. Вызов безжалостности судьбы, напоминающей, что она может и раздавить. Это и «слепая ночь» и «великое безмолвие» вокруг островка, на котором изумленные Сима с «зодиаками» гадают, что могло случиться, и не вымер ли вдруг целый мир, кроме них. И давящее настроение раннего летнего утра на канале возле шлюза, напугавшее Симу, как предвестие неотвратимой скорой смерти Расщепея. «Стояла предутренняя тишина. Вода была совершенно спокойна — неподвижная зеркальная целина. … Массивный бетонный причал с чугунным кольцом на одной из граней высился, подымаясь прямо из воды. Я знала, что здесь очень глубоко, и от этого почувствовала в ногах какую-то странную неустойчивость, ощутив утлость нашего судна. Эта тишина и то, что я была сейчас одна-одинешенька, безлюдье вокруг и стальная гладь воды, отвесный бетон, гладкий и без единого выступа, — если свалишься, даже схватиться не за что…Мне стало вдруг почему-то очень страшно, меня ужаснула эта глухая неприступность…»

Прототипом Генри Хигинса называют, с подачи самого Шоу, фонетиста Гени Суита. Автор уточнял: «Пигмалион-Хигинс не есть портрет Суита, вся история с Элизой Дулитл для Суита была бы невозможна. Но, как вы увидите, в Хигинсе присутствуют черты Суита» (перевод Н. Рахмановой). Понятно, что интересу потомков к личности Генри Суита «Пигмалион» прямо и косвенно способствует. Интерес взрослого читателя к «Великому противостоянию» возрастает благодаря тому, что в великом режиссере Расщепее («Большой человек, — задумчиво сказал отец, — и далеко смотрит») присутствуют черты Сергея Эйзенштейна. Во избежание вульгарного обобщения (;-)) уточним, что Эйзенштейн не единственный, а один из четырех примерно прототипов литературного Расщепея — наряду с артистом Б. Щукиным («Я Ленина играл», «Так и умер…с книгой»), писателем А. Гарри (адъютант Котовского) и самим автором (серьезные занятия астрономией). О прототипах Расщепея не умалчивается по крайней мере с 1965 г., когда вышел пятитомник Льва Кассиля: там о них написано в комментариях. Мне сюда добавить нечего, кроме как удивиться в «Противостоянии» одному из многих занятных контрастов-несовпадений между исторической и художественной реальностью, какие нет-нет да и проскользнут во многих фильмах и книгах, напоминая нам, что между этими мирами не может быть полного тождества. Режиссеры Расщепей и Эйзенштейн — современники, коллеги и оба они — первые величины в советском киноискусстве; невозможно, чтобы они никогда не встречались, или хотя бы чтобы один вскользь не упоминал о другом — а между тем, в таком похожем на реальный мире, где действует режиссер Расщепей, нет режиссера Эйзенштейна, (как нет в нем и игравшего Ленина артиста Щукина). Такие мелкие несоответствия в крупных фигурах полагается «не замечать», но, замеченные, они улыбают и подтачивают иллюзию полной достоверности изображаемого. Спустя десятилетия, например, в мире, где происходит действие фильма «Вокзал для двоих», не будет всесоюзных кинозвезд Людмилы Гурченко, Олега Басилашвили, Никиты Михалкова, Татьяны Догилевой, и никого из других действующих лиц фильма не удивит то, что «так похожие на них» официантка-пианист-проводник-дежурная толкутся и выясняют отношения на провинциальном вокзале…

В 1938 году, когда Расщепей снимает свой фильм «Мужик сердитый», Эйзенштейн как раз снимал «Александра Невского». В этом же году Лев Кассиль потерял брата — при известных обстоятельствах. Дата смерти Иосифа Кассиля (21 января 1938 г.) выяснилась позднее, но получилось так, что хронологически действие «Великого противостояния» начинается через три с небольшим лишним месяца после нее. По другому значительному совпадению, одна из первых экранизаций пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион» тоже датируется 1938 годом.

От того, что первая часть «Противостояния» основывается на ситуации «Пигмалиона» (он ввел ее в новый мир…и что ей теперь с этим делать?) я не отказываюсь. История та же…да не совсем та же. Чтобы комедию пересказать как драму или трагедию (на мой взгляд, «Противостояние» соответствует принципу «чтоб наше небо было ясным, ты навсегда остался в нем», с помощью которого я определяю смысл трагедии «для моего внутреннего пользования»), потребовалось изменить не только героев и общую обстановку, но и некоторые детали поменять на противоположные. А если изменено даже несколько мелких — в особенности мелких — деталей, это уже совсем другая история….не та же, а «братская». :-)

Над Элизой-цветочницей с ее выразительными особенностями речи и в ее изысканном наряде при обезоруживающих великолепных находчивости и гордости, грозным профи Хигинсом с записной книжкой и доброжелательным Пикерингом, автором «Разговорного санскрита», можно с доброй душой смеяться сразу же — хотя при этом не умаляя и не отрицая их несомненных достоинств. Над Симой одноклассники потешаются, но это обидно, а тон ее рассказа о себе с первых слов совершенно серьезный. Это естественная, а не комедийная преувеличенная, серьезность девочки-подростка с определенным типом характера — Сима скорее «солидный», чем «суматошный» человек, — которая и читателя должна настроить так же. На Расщепея вообще большинство персонажей книги смотрят снизу вверх как на единственное чудо-светило, и в первую очередь — Сима (а этот ее взгляд тоже должен легко передаваться читателю — примерно ее ровеснику). Сима и Расщепей — «несмешные» персонажи.
После случайной встречи в Ковент-Гарден инициативная Элиза сама является к Хигинсу и Пикерингу с деньгами и вполне скромной задачей — уроки брать. Первоначальная, так сказать, идея сотрудничества принадлежит ей — но потом Пикеринга осеняет «выдать ее за герцогиню», и уже замысел загоревшегося Хигинса много превосходит все, что могла вообразить Элиза. Таким образом, пришла-то она сама, но влипла уже не по своей вине. В «Противостоянии» ситуация обратная. Лабардан и Расщепей сами ищут и находят не удивительно гротескный экземпляр, а «очень обыкновенную» (по ее мнению, но на самом деле единственно-нужную) школьницу Симу Крупицыну и втягивают ее в свое кинопредприятие. Расщепей ничего не хочет обещать. Сама же Сима начинает проявлять инициативу и настаивать, уже поняв, что к чему.

Кто из поклонников «Пигмалиона» не помнит папаню Дулитла — бесподобно красноречивого мусорщика, столь искусного обличителя и жертву морали господствующего класса? И как он сдал дочку Хигинсу за пять фунтов — не десять: «десять фунтов — большие деньги; заведутся они, и человек становится расчетливым, а тогда прощай счастье!» (А еще — как он «в церкви будет, как штык!», но это уже другая вещь, почти опера). Соответственно, слепой отец Симы Крупицыной — любящий, преданный, единственный ее друг в семье. Который жестко блюдет ее интересы, включая материальные: «Отец требовал, чтобы деньги, которые платила кинофабрика маме, для того, чтобы я могла усиленно питаться, тратились только на меня.»
Но все, знающие «Пигмалиона», помнят также, какой бесподобный грубиян мистер Хигинс и как он не «периодически» и не «систематически», а повально унижает свою ученицу Элизу (которая от этого страдает, однако не падает): «Гнилая капустная кочерыжка». Режиссер Расщепей подчеркнуто вежлив с тринадцати-четырнадцатилетней Симой, с начала и до конца обращается к ней на Вы. При этом он побуждает ее продолжать работать и неумеренных комплиментов за достижения не расточает. Также он вежлив и с ее семьей (беседуя с отцом, спрашивает отчество). Расщепей не захваливает и не унижает Симу, а постоянно воспитывает у нее чувство собственного достоинства. Во второй части повести во время обороны Москвы об этом будет сказано прямо:«Главное, что мы должны воспитать в людях, — это бережное, почти влюбленное отношение к внутреннему достоинству человека. Человеческое достоинство — вот главное. Остальное приложится».

Главное-концептуальное-ключевое различие в следующем. Хиггинс свою «Галатею» Элизу Дулитл «переделывает» или «создает» (или он думает, что создает) — как он считает, из ничтожества, из «рыночных отбросов». При этом он знает, что она оказалась умна и талантлива, но не становится с ней от этого нежнее. «Дело не в том, что я груб с вами, а в том, что я никогда ни с кем не бываю иным». Расщепей Симу Крупицыну не «создает» и не «переделывает», даже не учит ее в полном смысле слова «быть актрисой» (хотя во время съемок ей приходится учиться и этому, и много чему еще): он показывает ей, кто она уже есть, и внушает ей веру в себя, как она есть. Чтобы играть Устю-партизанку, Симе не нужно перевоплощаться, а нужно «взглянуть на себя в зеркало» (прямое зеркало) и увидеть свои скрытые силы: ее героиня похожа на нее и внешне, и внутренне. Сравним, кстати: чтобы Элиза выиграла пари, нужно брать для нее напрокат бриллианты. Костюм, в котором Сима играет в кино, настолько мало для нее необычен, что она, впервые увидев портрет своей Усти Бирюковой в таких платке и тулупе, даже не поняла, что это — портрет жившего сто лет назад человека: «Это была какая-то совсем незнакомая мне маленькая колхозница. Но эта девчонка была необыкновенно похожа на меня».
Режиссер Сан-Дмич Расщепей, помимо того, что он — литературный образ, объединяющий черты Кассиля, Эйзенштейна, Гарри и Щукина, еще и гибрид Хигинса и Пикеринга. Как добрый полковник Пикеринг, который «ведет себя с цветочницей, как с герцогиней», он воспитывает в своей Галатее чувство собственного достоинства, как «злой» (но все равно симпатичный) Хигинс он невольно причиняет ей страдания.

«– Вы знаете, – сказала я как-то ему, – вы для меня прямо, Александр Дмитриевич, сами словно телескоп. Честное слово! Через вас мне все на свете теперь по-другому выглядит, я и себя по-иному рассмотрела.
– Ну, и как? Понравилась себе? – хитро прищурившись, спросил Расщепей.
– Не очень еще, а все-таки…
– Однако какие мы научились образы и метафоры запускать!
– Смейтесь, смейтесь… Все равно это правда так!»

Лирико-педагогическая тема «Пигмалиона», который не «создает» и не «преображает» «Галатею», а показывает ей, кто она есть и что может, появляется то и дело в разных произведениях Льва Кассиля, и, раз узнав, ее уже не потеряешь. Ее легко распознать и в отношениях тренера Чудинова, который «вышел на снег, сам — лед» (вполне подобно Хигинсу) и его подопечной лыжницы Наташи Скуратовой из «Хода Белой королевы», и во вставной сказке «Дорогих моих мальчишек» о зеркальном мастере Амальгаме и его возлюбленной красавице Мельхиоре, которой злые силы внушают, что она уродлива:

«Теперь, надеюсь, ты убедилась, какова ты?» — спросил довольный король.
«Да, теперь мне известно, какова я», — тихо произнесла Мельхиора и снова приникла к зеркалу, не в силах оторваться от него.»

Да и во второй части «Противостояния» вместо умершего Расщепея Симе внушают веру в себя два настоящих мужчины — Амед и Ромка. Но тут же и следующее существенное отличие: все перечисленные «Пигмалионы» в своих «Галатей» влюблены — кроме, разумеется, взрослого и счастливо женатого Расщепея, который, впрочем, к Симе чувствует родительскую любовь (Хигинс — особый случай: он, как стремится нас уверить автор, более, чем к Элизе, привязан к матери и фонетике).
Ах! — Элизе стал нужен Хигинс, именно недотепа и грубиян, но причудник и творец Хигинс, и Хигинсу стала необходима Элиза, независимо от того, за кого выйдет Элиза. Закон человеческий не препятствует им соединиться узами брака, но этому противится «закон божеский» — ибо их автор, а нам — Джордж наш Бернард Лесной кричит и требует, чтобы они не женились, и свое авторское настояние объясняет нам волеизъявлением героев и разумом их, и интуицией, и прихотями человеческой природы: «Когда доходит до дела, до реальной жизни в отличие от жизни воображаемой, то Элизе по душе Фредди и полковник и не по душе Хигинс и мистер Дулитл. Все-таки Галатее не до конца нравится Пигмалион: уж слишком богоподобную роль он играет в ее жизни, а это не очень-то приятно». В «Противостоянии» дело обстоит проще: совсем понятно, что Расщепей не может и не собирается когда-нибудь в дальней перспективе ни роман крутить, аки преподобный Ральф де Брикассар, ни жениться (еще чего не хватало!) на «Симе-Победише», аки граф Безухов на графине Ростовой, но вот столь же правильная тринадцатилетняя Сима — ничего не сделаешь — именно влюблена в Расщепея крепкой и долго помнящейся первой любовью. И слово нужное в этой детской пионерской повести есть, но сперва Лев Кассиль показывает явление по его двум безошибочным признакам: Сима замечает, что она несет при Александре Дмитриевиче всякие глупости, и робеет в присутствии его жены. Раньше Симы суть происходящего осознало главное заинтересованное лицо Ромка Каштан (личность не в пример ярче Фредди Эйнсфорд Хилла), чьи юмор и постоянство и будут заслуженно вознаграждены в самом конце повести.

Вот это-то не выпячиваемое, но очевидное обстоятельство и влияет так, что с ним нельзя не считаться, на переживания Симы после того, как киносъемка у великого Сан-Дмича для нее завершена. Элиза не кокетничает, когда объявляет, что не пошла бы за Хигинса, но искренна и Сима, когда говорит, что пошла бы в няньки к детям Расщепея. И здесь, я думаю, и намечен переход «Великого противостояния» от шебуршного «Пигмалиона» в сторону большей тишины и грусти.
Никогда в жизни Сима не смогла бы так провоцировать Расщепея на выяснение отношений, как Элиза провоцирует и выводит из себя старину Хигинса. Никогда в жизни Сан-Дмич так не унижал походя Симу, как мистер Хигинс унижает мисс Дулитл (к восторгу зрительного зала, поглощающего блистательный живой диалог). Но при всем этом Хигинс, действительно, очень привязался к своей «Галатее» и нуждается в ней не в творчестве, а в повседневной жизни (а что вы хотите, не следит же он, гад, сам за своими туфлями :-)). Кроме шуток: столь несовершенному в общении с дамами мистеру Хигинсу больше нужна гордая девица Элиза, чем нужна более него приятному, уважительному и проницательному режиссеру Расщепею девочка-подросток Сима Крупицына, им разбуженная и нечаянно в него влюбившаяся. А мистер Хигинс при этом меньше нужен Элизе для счастья и внутреннего равновесия, чем режиссер Расщепей сделался нужен Симе.

О Хигинсе нам почти сразу (то есть, в начале второго акта) сказано, что его, по умолчанию, чувства Элизы не занимают. «Он один из тех энергичных людей науки, которые глубоко, даже страстно интересуются всем, что может служить предметом научного исследования, и в то же время равнодушны к себе и ближним, а заодно и к их чувствам». (Положим, потом окажется, что не совсем оно так — «но это уж потом» (С)). Но «Сан-Дмич, народный СССР» — он же большой художник, внимательный человек. Это его враг говорит, что Расщепей лишь пользуется людьми в своих интересах и подавляет их индивидуальность — автор же нам педагогически объясняет, что Расщепей, напротив, стремится воспитать в Симе личность (не путать с эгоизмом). Расщепея очень интересуют чувства Симы, он изначально требует, чтобы она не была безразлична, и в его дело — то есть в»нашу картину» — она влезла «с сердцем, с печенкой». И при этой-то его проницательности происходит то, что происходит: он оказывается менее внимателен к переживаниям своей воспитанницы, чем можно было ожидать.

Почему так? Мог бы он, кажется, параллельно с учебой и дружбой определить Симу в какой-нибудь кино- или театральный кружок (как она потом пойдет в астрономический), раз ей было нужно как-то «унять жажду» — ему бы это не помешало, а от пагубного общения с Причалиным Симу бы, наверное, уберегло. Или кружка такого не было? Проще всего считать, что сработал здесь «ложный разум»: великий режиссер — и больной человек, знающий, что ему недолго осталось — ушел с головой в свои новые планы и недопонял своей «Галатеи», а степень своего влияния на нее переоценил.

Поворотный момент. Славный Хигинс достигает взаимопонимания с Элизой после того, как та угрожает уйти к его конкуренту, — как бишь его? — профессору Непину. Либо она сама превратится в его конкурентку. Хигинс в восторге: он думает, что таким образом изъясняется Элизина независимая личность.

«Ах вы наглая, бессовестная девчонка! Но все равно, это лучше, чем ныть, лучше, чем подавать туфли и находить очки, правда? (Встает). Черт побери, Элиза, я сказал, что сделаю из вас настоящую женщину, — и сделал. Такая вы мне нравитесь. (…) Пять минут тому назад вы висели у меня на шее, как жернов. Теперь вы — крепостная башня, боевой корабль!»

В «Великом противостоянии» таких парадоксальных игр не будет. Обиженная и не понимающая Сима не угрожает, а действительно уходит к конкуренту — не к конкуренту, а к врагу Расщепея — Причалину, и вслед за этим разыгрывается некрасивая и довольно страшная история.

Есть и еще одно обстоятельство, о котором из тактичности и любви к автору и произведению мне хотелось бы промолчать…но сказать придется. Без него распространяться о «Великом противостоянии» имело бы не так много смысла.
Чувства Симы к режиссеру понятны. Это не какой-то дразнящийся в школе мальчишка с его детскими глупостями. «Расщепляющий» дядечка Сан-Дмич обаятелен: он и мужественный, и умный, и добродушный, и заражающий других своей внутренней силой; он — талантливый творец, который видит дальше других в своем деле, мастерит сложные штуки и в то же время удивительно прост в общении. Но что режиссер Расщепей не наделен вообще никакими недостатками, кроме порока сердца — это, простите, неправда. Неправда также, что он так солнечен и однозначно прямодушен, каким должен выглядеть в глазах влюбленной в него тринадцатилетней девочки и ее ровесников-читателей журнала «Пионер».

Если с точки зрения Расщепея Сима — это не «кинозвезда», а «в лучшем случае планета», попавшая в хорошую систему, то тогда в глазах более взрослого читателя Расщепей должен выглядеть как спутник этой планеты, которая видит только одну его сторону. Он изображен — то есть, он «показан» — как человек предельно искренний и лишенный внутреннего конфликта. В действительности же его внутренний конфликт должен быть велик, и, приучая ученицу жить по правде, сам он, стоя на своей вершине, должен был, видимо, допустить для себя и усвоить изрядную долю лицемерия — чтобы иметь возможность заниматься своим делом. И призывать детей к тому, чего он не может позволить самому себе.

Отважный борец с Причалиным Расщепей, по всей видимости, запуган. Летом 1939 года в сцене пионерского костра, когда вроде бы все утряслось и уже прозвучала замечательная «Сказка про самый крайний случай», он вдруг роняет фразу:
«Вы знаете, у нас немало людей было, которые даже не раз в жизни делали как будто замечательные дела, а потом на поверку какими они оказались?»
Лучше бы он молчал! Давайте представим себе, как при немного других обстоятельствах антигерой Причалин произносил бы эту же фразу…о Расщепее.
Это учитывая, можно представить: отвращая потихоньку Симу от кинематографа на ее «нормальный путь» в действительности Расщепей по-мужски и по-отечески ее защищает. От опасностей, которые есть в его жизни, для ее счастья в будущем. Которое, по замыслу автора, непременно должно наступить.

По еще одному занятному совпадению и «Пигмалион», и первая часть «Противостояния» оказались произведениями, требующими авторских продолжений — в виде послесловия Шоу и второй части повести Кассиля. У «Пигмалиона» по существу два финала. Один — настоящий, авторский: Элиза выйдет за Фредди и будет торговать цветочками. Другой — ожидаемый зрителем и иногда навязываемый вопреки авторской воле: Элиза таки воссоединится с Хигинсом. Этот традиционный финал для Шоу был неприемлем, как штамп. Но, если позволено противоречить воле автора, даже у такого финала есть слабенькое-дрябленькое оправдание: он логически подсказан самим названием пьесы. Ведь Пигмалион просил Афродиту даровать ему не служанку, не помощницу, не соратницу, а именно жену, похожую на созданную им статую, и Афродита оживила Галатею в жены Пигмалиону. Иначе — это уже какой-то другой миф… Пародийный миф нового времени.

Оба финала «Великого противостояния» — и первой, и второй части — внутренне логичны и потому выглядят как оправданные, даже единственно возможные. Даже странно представить себе это произведение без смерти Расщепея, им же предсказанной, предчувствуемой незадолго до начала новой мировой войны: он исполнил свой долг и ушел, всем на свете доказав своей смертью, что на самом деле он работал, не щадя себя, и был в своем деле слугой, а не деспотом. Кроме того, вряд ли можно предложить другой литературный способ вывести Расщепея из жизни привязавшейся к нему и взрослеющей Симы. Во второй части, когда Сима выросла, а ее «Пигмалион» превратился в поддерживающее воспоминание, его «канонизированный» образ уже расплылся. Может быть, имеет свое значение и неуместная фраза «какими они оказались» — может быть, автор наказывает за нее Расщепея?

Эта логическая «оправданность» смерти героя не делает, конечно, само событие менее печальным.

А вторая часть повести так нужна, потому что художественное кино в ней сменяется документальным. Пришло новое «Великое противостояние» — другая Отечественная война, в которой «Галатея» — Сима должна стать победительницей. И еще раз доказать, что она — живой человек, а не всецело покорный чужой воле портрет .. или статуя.

На первый поверхностный взгляд может показаться, что «Противостояние» целенаправленно, назидательно и занудно осуждает веру в силу судьбы и, напротив, воспевает веру в человека — творца своей судьбы.

«Я знаю, что многие из вас думают, будто Крупицына упустила свое счастье. Есть такая глупая, скверная теория о том, что у каждого человека есть «свой раз в жизни», что надо ловить счастье, миг удачи, не терять этого шанса. Это у мещан, у обывателей самая ходовая мораль. Есть такие люди и у нас. Дорвутся до счастливой случайности и уже стараются держаться за нее всю жизнь. И если дело не выходит, они уже чувствуют себя исчерпанными до дна. На все другое их не хватает. Это жалкие люди, рыцари одного раза».

На второй взгляд, по-моему, все сложнее. Если бы целью была декларация борьбы с фатализмом и только, не была бы нужна «Сказка про самый крайний случай», где человек, буквально выступая в роли «творца своей судьбы» (братья, загадавшие желания в соответствии со своими представлениями о счастье), в ряде случаев оказывается глупцом, а то и негодяем. Не было бы тогда и тоста Расщепея «за хорошую удачу, за то, чтобы она чаще приходила».

Мнение, что «счастливый случай», «шанс», предоставляемый кем-то более сильным, чем ты, — это не так уже важно, легко опровергается на основании самого же текста повести. Потому что, когда Сима приходит на кинофабрику после первой кинопробы, Расщепей результатом этой пробы не доволен.

» Лицо Расщепея было чужим и хмурым.
– А мы уже, собственно, не знали, посылать за вами или нет, – сказал он мне. – Ну, это, пожалуй, хорошо, что вы сами явились.
Он показал мне свернутую в ролик черную блестящую ленту.
– Что то, понимаете, не очень хорошо получилось. Деревянность какая то, пень колода во всем… Это не годится. Мне казалось, у вас должно по другому выходить.
У меня вдруг отяжелели плечи.
Расщепей внимательно посмотрел мне в лицо:
– Знаете что? Раз уж пришли, давайте еще раз попробуем».

Он не доволен, и он не уверен. Чтобы Сима его убедила, Расщепей должен позволить ей вторую пробу — предоставить ей шанс. И ничего дальнейшего не было бы, если бы он ей этот шанс не предоставил. Но можно возразить, что режиссер позволил вторую пробу потому, что Сима пришла на фабрику (т.е. она боролась, высказала небезразличие), а пройти эту вторую пробу героине удалось потому, что она «очень хотела» и могла быть убедительной. Обстоятельства эпизода в картине очень удачно накладывались на ее жизненные: она уговаривала одновременно «Дениса Давыдова» взять ее в партизанский отряд и режиссера Расщепея взять ее в картину «Мужик сердитый».

Разного рода судьбоносных случайностей в обеих частях «Противостояния» более чем достаточно, чтобы убедить: судьба сильна. Обстоятельства жизни не вполне зависят от человека, и ему могут быть предоставлены как «счастливый случай», так и «тяжелое испытание». Иногда их даже сложно различить: Расщепей собирался быть ученым-астрономом, а стал знаменитым на весь мир кинорежиссером в результате революции и гражданской войны. (Но, по его словам, он сам ушел на фронт из университета). То, что начиналось, как счастливый случай, может продолжиться, как злая шутка судьбы и даже трагедия: для Симы ее кинодебют имеет продолжение в виде сложностей с Расщепеем и дурной истории с Причалиным. Судьба может обнадежить и обмануть: подвиги на войне 1812 года не становятся для Усти-партизанки поводом для освобождения от крепостной зависимости. Во второй части Симе Крупицыной предоставлена встреча с ее парнем Амедом, внушающая надежду на их общее счастье, но на самом деле это их прощание: Амед погибнет.

Значит ли это, что «Противостояние» в действительности продвигает противоположную идею: судьба многократно сильнее человека, хотя он может и должен быть гордым и сохранять свое достоинство?

По-моему, точнее будет сказать: в «Противостоянии» противопоставлены знание о силе судьбы (подобной законам Вселенной) и раболепное, заискивающее отношение к судьбе, выражающееся в «теории шанса».

Вторая часть, посвященная Великой Отечественной войне, начинается эпизодом розыгрыша, как будто призванным высмеять самоуверенность детей, возомнивших себя единственными творцами своей жизни. Составили пионеры «загадалки», чтобы противопоставить себя астрологам, торжественно продемонстрировать, что сами решают и сами отвечают — но вот и «загадалки» потеряны, и загадатели с вожатой потерялись на островке в первый день великой войны. Но все дальнейшие главы посвящены тому, чтобы доказать: полное бессилие человека — это также ложь. Он может и должен настаивать.

«– Ну что ж, Игорек, – сказала я ему, – ну что ж делать! Вот горят наши загадалки. Но ведь то, что мы загадали в них, все давно уже исполнилось. И никаким огнем из нас этого не выжечь. Разве можно спалить то, что мы вообще себе в жизни загадали?! Ничего, Игорек, сгорели только бумажки. А у нас внутри все цело. Верно? Мы еще не то загадаем! И у нас еще не то сбудется, вот увидишь! Вот ты так рассуждай.»

То, что начинается с розыгрыша, продолжается самоутверждением. И самоутверждение приносит Победу.

«Великое противостояние» — это двухчастная история о диалоге человека с его судьбой, в котором человек формируется, узнает себя и «приближается к истине» — совершенствуется. Во второй, военной части этот диалог превращается в яростный спор: люди доказывают судьбе, как они умеют любить и бороться, доказывают, что все же могут быть ее творцами.

В конце первой части «Противостояния» Симе надо как ученице пережить и запомнить случившееся с ней, чтобы жить дальше. Во второй части ей надо действовать. Все, что происходит с Симой во второй части, как будто находится в противоречии со сценарием «Мужика сердитого» — для начала хотя бы потому, что в 1812 году Москву сдали, а в Великую Отечественную войну ее сдавать нельзя. Девушка ощущает себя не «героиней», а «одной из многих», но при этом очевидно, что по сравнению с 1812 годом изменилась лишь форма, но не сущность происходящего: главное, зависящее от человека, условие победы осталось тем же. (Можно отчасти сравнивать положение Симы во второй части с ролями князя Андрея и Пьера  в эпизодах «войны» в «Войне и мире» .)

И тут, как ни неожиданно, но опять слышен отзвук «Пигмалиона»: победа приходит к тому, кто будет «боевым кораблем», а не станет «подавать туфли».

Говорят, что тема «Пигмалиона» была популярна в литературе викторианской Англии. «Великое противостояние» — это тоже не тема и не название для одной-единственной книги или фильма. Уж слишком оно красивое и с намеком на большой масштаб. Его используют там и сям для обозначения любого конфликта, претендующего на глобальность, тогда как в самом широком смысле «Великое противостояние» — это всего лишь другое название жизни. Даже выяснение отношений Элизы и Хигинса тоже может быть названо «Великим противостоянием», но иронически, как говорят «Битва титанов».

А здесь, как по мне, так наступает самое интересное. В основе двух произведений лежат разные понимания жизни «вообще».

Бернард Шоу в послесловии к Пигмалиону пишет: «Жизнь не есть одна сплошная минута крайности, а представляет собою главным образом цепь ситуаций, не требующих никакой особенной силы». (Перевод Н.Рахмановой).

В повести Льва Кассиля жизнь предстает как цепь противостояний, великих и малых, которые не повторяются регулярно, но всегда могут наступить, и всегда требуют достойного сопротивления. При этом «величие» относительно. Среди очевидных «Великих противостояний», упоминаемых в обеих частях повести — война 1812 года, Первая мировая война, на которой обжег глаза отец Симы, «Великая маета искусства» на съемках фильма, борьба Расщепея с Причалиным, борьба человеческого достоинства с человеческой же низостью, наконец, Великая Отечественная война. Но точно также и без доли иронии к «Великим противостояниям» могут быть отнесены борьба отца Симы с его надвигающейся слепотой, борьба Расщепея с болезнью сердца и борьба Симы со всеми в ее жизни неприятностями — потому что даже мелкие напряжения изматывают.

Кто из авторов прав? — а оба. «Пигмалион» написан в 1912 г. и впервые поставлен в 1913 г. — значит, если читателю «иметь в виду» историю, то тень Первой мировой войны нависает над его героями так же, как тень Великой Отечественной войны — над героями «Противостояния» в его первой части. Элиза будет торговать цветами, но и Сима будет спокойно учиться в университете на астронома — даже и Великие противостояния проходят. Хотя, возможно, наиболее ярким примером регулярно повторяющегося великого противостояния является сессия.

Наконец, принимая во внимание с должной серьезностью декларацию Бернарда Шоу в предисловии «Пигмалиона» о дидактичном характере искусства, необходимо сказать, что и «Пигмалион», и «Великое противостояние» — откровенно дидактичные вещи. Эта последняя черта очень объединяет два произведения, и, как я надеюсь, при сопоставлении не позволит им противостоять.