Великий Полдень

В этом мире я сквозь слезы видел не жизнь, а лишь ее тусклое отражение.
Эзоп


I Светляки 

Тонкие пальцы её худощавых рук, следуя за губами, скользили вверх и вниз. К едва уловимому аромату её духов примешивался сладковато-тошнотворный запах прелой листвы, то и дело чередуясь с назойливым петрикором. Едва моросил дождь.
На стёклах приоткрытого, слегка запотевшего окна и на потолке танцевали сине-зелёные огоньки — цветные тени, напоминавшие своими размытыми очертаниями светляков в густой и тёмной траве.
Когда я попытался приподняться, чтобы разглядеть их, она остановила меня.
- Не смотри туда. Позволь им быть, просто быть.
Будучи словно в полусне я не мог вспомнить, где я и с кем. И она снова предвосхитила мой вопрос, словно он мог разрушить наш хрупкий идиллический миг.
- Какая разница, как меня зовут. У меня сотни имён. И среди них обязательно найдутся имена тех, кого ты любил.
- Действительно, - пробормотал я, - какая разница. Что толку от имён, если я не помню их лиц, не помню, что с нами было…
- Не задавай себе вопросы. Спрашивай меня, я сегодня буду твоим оракулом.
- Почему я не имею права говорить сам с собой?
- Потому, что ответам тесно в узкой клетке твоих запретов.
- Мой самый главный запрет?
- Запрет любить.
- Да, я вспоминаю… мне было совсем немного лет. В таком возрасте ещё не знают, что такое любить. А я уже знал, что такое желать. И в этом я не мог признаться никому.
Она замедлила движения, почувствовав, резкое усиление моей эрекции.
- Почему боль? - спросил я, заранее зная ответ.
- Потому, что не было ничего, кроме боли. Ты гадал на ветру, камнях и сломанных прутьях, встретитесь ли вы вновь. Считал, сколько упавших веток в виде крестов тебе встретится на пути. Если три, значит встретитесь. И ты находил их ровно три, но встречи не было, тогда ты загадывал новое число. Гадание снова напрасно пророчило встречу.
- Сколько раз подует ветер вправо?
- Семь, точно семь раз.
- А сколько камней формой, похожей на трапецию..?
- Правильно, одиннадцать. Тогда все гадания мира, ветры и камни — весь мир предал тебя.
- Я вспоминаю... потом предала она. Когда мы снова встретились, спустя несколько месяцев. Она вернулась другой.
- И с тех пор каждое расставание было для тебя последним. Ты понял, что если кто-то уходит, то уходит навсегда.
- Мы всегда возвращаемся другими. Поэтому лучше не возвращаться...
Разноцветные светляки на потолке, казалось, ускорили свои танцы. И в них чувствовалась нарастающая тревога. Мне подумалось, что это огни полицейских машин или скорой помощи...
- Любовь, осознанная через боль и есть сострадание, - продолжила она, - то, чего в мире почти не осталось. Не осталось потому, что боль превзошла все мыслимые пределы вместимости и терпения человеческой души. Люди стали убивать себя, чтобы больше не чувствовать. Истин стало слишком много, а та единая, что постоянно маячила перед ними, как тень, сгущающаяся на фоне безжалостного света мелких правд, стала совершенно невыносимой. Истину надо познавать холодным сердцем. И все стали искать эту истину. И ты сейчас спокоен, даже безразличен, потому, что обезболен… И сотни клеток твоего тела поутру погибнут, став расплатой за эту анестезию. Единственное, от чего она не спасает — от злости. Злости, неизбежно приходящей на место пустоты. Ведь свято место… А помнишь библейский стих: «когда умножится беззаконие, во многих оскудеет любовь...»
- Ненавижу Библию! А зачем сострадать кому-то, если в мире больше никого нет? Могут ли обезболенные машины, состоящие из белковых клеток, претендовать на наличие души, если у них не осталось даже чувств?
- Могут, - глубоко выдохнула она, - мы все ими были. Мы все рано или поздно впадаем в сон. И даже сейчас мы лишь видим сон. Сон реальной жизни. Мы все одновременно и спим, и бодрствуем, только в разной степени. И нет даже приблизительной грани между тем состоянием и этим, и нет меры осознанности. Здесь есть только один выбор — жив или мёртв — и третьего не дано.
- Что такое добро и зло? - спросил я, сам не зная зачем.
Густая прядь её длинных волос медленно и плавно опустилась ко мне на грудь.
- Ты поймёшь. Расскажи мне, как ты впервые убил...
 


II Das V;gel

С птенцом, выпавшим из гнезда, дети наигрались вдоволь и уже начали расходиться по домам, когда я приблизился к ним.
- Вы оставите его тут? - спросил я встревоженно.
- Обратно в гнездо его класть нельзя,  - ответила какая-то шустрая девочка лет десяти, - почуяв запах человеческих рук, мать заклюёт птенца до смерти.
- Да, птицы всегда так делают, - подхватил кто-то из шумной ватаги, - оставим его тут.
Вскоре на поляне остались только мы двое: я и птенец в моих руках.
Этот полдень был для меня, наверное, самым долгим и мучительным в жизни.
Я подбегал к взрослым, спрашивал, что можно сделать в такой ситуации, но мне отвечали всё то же самое, добавляя, «да брось ты его уже». Мне было решительно непонятно, как они могли быть такими бесчувственно-брезгливыми…
И ближе к вечеру, я принял тяжелейшее решение. Недалеко от дома в канализационный люк стекал мощный поток воды. Он унесёт жизнь птенца мгновенно, почти безболезненно. Это намного лучше, чем быть загрызенным собственной стаей, мучительно долго умирать под палящим солнцем.
Казалось, я шёл к этой яме с грязной ледяной водой в каком-то трансе. Словно роковые и тёмные силы природы окружили меня невидимым хороводом и дышали холодом в спину. Тяжёлые ветви сосен расступались передо мной, словно двери в шатёр грядущего священного злодеяния.
В какой-то миг я даже почувствовал то, в чём признаваться себе очень гадко — этакое едва заметное гнусное движение души, чистое любопытство совершить преступление, перейти свой первый Рубикон и подступавшее к горлу упоение властью. Я гнал от себя это отвратительное позорное чувство. Поднеся ладони с птенцом к губам, я прошептал: «Сейчас всё закончится. Отныне всё будет хорошо». Птенец легко выпал из рук, доселе хранивших его крохотную жизнь, и мгновенно скрылся под водой. Секунд чрез пять я глубоко выдохнул и медленно побрёл назад, к дому. Минутное облегчение сменилось неимоверной тяжестью в груди, которая не проходила много дней.
Однажды я рассказал о случившемся своим домашним, описал птенца и то место, где было гнездо. И мне ответили, как называется эта порода птиц, и добавили, что они — исключение из правила. Особи именно этой породы не загрызают птенцов, почуяв от них человеческий запах.
Годы спустя мне пришлось убить летучую мышь, пойманную кошкой среди ночи. Летунья была безнадёжно покалечена, её крылья болтались на тонких жилках, беспомощно волочась по земле за её тушкой. Но в этот раз удар кухонным ножом я нанёс уверенно. И точно так же, как в случае с птенцом, минутное облегчение сменилось удушающей болью в груди. Тогда я был уже подростком и делал первые шаги в осознании жизни. Я уяснил, что в мире не существует зла и добра. Что мир состоит из несправедливости и страданий и что не только люди — все живые существа попадают в адскую мясорубку жизни. Боли и страданий в жизни так непомерно много, что только они имеют ценность.
Я возненавидел всех богов и бесился, когда мне различные адепты религиозных культов с умными лицами вещали о том, что в жизни есть нечто такое, что превыше всякой боли. Так они оправдывали Авраама, собиравшегося убить собственного сына, так они лишали всей гнусности мучительную казнь Христа — оправдывали всё, что угодно. На любое зло они находили воображаемое нечто, что превыше этого зла - псевдоцель, оправдывающую любые средства. Тогда я отказывал им вправе выдумывать своё спасение, не понимая, как они на самом деле слабы и беспомощны перед очевидностью безысходности, не видя исподнего отчаяния, тщательно запрятанного в их заученных премудростях. Так мим скрывает гримасы плача под наслоениями разноцветного грима и нарисованной улыбкой. Я не прощал им неприятие той истины о жизни, которая делает саму жизнь невозможной.
Когда моя полностью парализованная бабушка умирала одиннадцать месяцев, я наблюдал, как отец ухаживал за ней. Тогда я не решился спросить, почему он не облегчит её мучения? Но годами позже я всё же спросил его, как мне поступить, если не дай бог, с ним случится нечто подобное? И он сказал, что всё равно хочет остаться в живых. Я не знаю, отдавал ли он себе отчёт в том, что говорит, или его удивила и была им неверно понята моя готовность незамедлительно задушить его… В его голосе как будто звучала обида.
Я думаю, люди просто слишком переоценивают жизнь, воспринимая, как угрозу, всякое посягательство на её догматическое априорное «благо». Но с тех пор, всякий раз я испытывал необъяснимое чувство спокойствия, когда видел в своей округе свеже преставившегося. Тогда, видимо, в силу юных лет, я ещё мог воспринимать расставания, как конец истории, и начало новой…
Так, однажды теплым осенним полднем мы хоронили деда, воздух был невероятно чист, а легкий зефир, то и дело спускавшийся с кладбищенских деревьев, путаясь в волосах, как будто нежно шептал мне: «теперь всё закончилось, отныне всё будет хорошо».



III  Невезение

- Что такое невезение, - спросил я.
- То, что люди вменят тебе в вину, - ответила она, - но разве это имеет значение?
- Ничто не имеет значения.
- Я скажу тебе, кто я, но тогда уже будет поздно…
- А разве сейчас не поздно? Ведь то, что было и есть — будет всегда.
- Ты прав. Но есть лишь одна вещь, имеющая значение.
- Количество боли?
- И радости тоже. Какая разница, сколько раз люди причиняли тебе боль или радость, если всё это становилось для тебя вечностью?
- Тогда всякая правда теряет смысл, - возразил я.
- Лишь та, которую ты ищешь вне себя. Посмотри, та, чьё имя ты не можешь вспомнить, давно лежит в земле. Впрочем, она забыла о тебе годами раньше. Но то, что случилось между вами тогда, в неведомый злополучный год, остаётся с тобой и поныне. Её образ, твой образ. Разве ты не чувствуешь облегчение от того, что воспоминания о ней постепенно тают?