Турнир поэтов. Финал. Заметки на полях

ТУРНИР ПОЭТОВ. ФИНАЛ
Заметки на полях

На Стихире разворачивается главное действо сезона: предновогодний финал поэтического турнира. Расстановка сил на третий день голосования становится вполне очевидной: команда экспертов во главе с критиком Галиной Седых – за молодого, бойко экспериментирующего и подающего надежды Ростислава Русакова, авторы сайта, то бишь простые болельщики, – большею частью за по каким-то причинам неугодную официальной составляющей поединка наследницу традиционной русской поэтической школы Ольгу Флярковскую, поэта вполне уже сложившегося и самобытного. Мнения, как говорится, разделились.
Очень хочется разобраться максимально объективно. И прежде всего важно понять, почему на самом турнире акценты были расставлены таким образом, что Олю Флярковскую сразу незаметненько так отодвинули в лузеры – хотя и с экивоками, и с приседаниями, и со всевозможными литературоведческими ужимками и даже провокационными укусами типа «в ней погиб прозаик» или «эти стихи воспринимаются как недоделанная проза» (это слова Галины Седых). Концептуальная оценка поэзии Флярковской вторым критиком, Валерией Пустовой, мне ближе, хотя и частично – согласна с тем, что Оля нашла свой голос, но категорически не согласна с тем, что она эксплуатирует одно выбранное направление, которое ей удобнее всего. Это далеко не так! Оля не меньший экспериментатор в поэзии, чем её оппонент, но её эксперименты не формальны и не схоластичны, как это зачастую мы наблюдаем у Русакова, а продиктованы внутренней необходимостью и волей самого стиха – а голос своих стихов она умеет расслышать превосходно. Потому и выходят из-под её пера произведения в самых различных жанрах и направлениях: верлибры, а также рифмованные и белые стихи, гражданская, любовная, философская и пейзажно-философская лирика, – и все они не схожи ни по звучанию, ни по форме, ни по внутренней наполненности.
Но я хочу остановиться на ключевой фигуре турнира – Галине Ивановне Седых, которую помню ещё по моей учёбе в Литературном институте. На вступительных экзаменах она принимала у меня литературу – и, надо сказать, проявила себя как неординарный мыслящий человек, вызвав большое моё уважение. Дело в том, что я вытянула не очень удачный для себя билет (ни одного вопроса по поэзии, оба по прозе!), и Галина Ивановна не стала снижать мне оценку, а для начала внимательно изучила результаты творческого конкурса и вступительного этюда. Там у меня были одни пятёрки, и Седых прониклась пониманием, сказав, что знания они мне в институте дадут, а вот талант у меня уже есть свой, что здесь ценится в первую очередь. За что огромная ей благодарность – всегда её вспоминаю добрым словом. Я уже тогда, в свои двадцать семь, была вполне сложившимся автором и даже делала шаги к своим первым критическим материалам и литературоведческому анализу. Седых показалась мне человеком демократичным и широких взглядов, я искренне увидела в этой суровой на вид преподавательнице сестру по разуму.
Затем в процессе моей учёбы мы почти не пересекались – она вела мастерскую не у меня, а у опекаемого мной Николая Кузьмина, моего друга и собрата по перу, который учился на несколько курсов младше меня. Когда было назначено первое обсуждение кузьминской подборки на их семинаре, я не могла не прийти, потому что очень переживала за своего одарённого «подопечного», боялась, что Седых, имеющая резковатый характер и склонность к безапелляционности, не оценит уровня его поэзии, не заметит её силы и глубины за порой простоватой или даже намеренно неуклюжей формой. Но мои опасения оказались напрасными, обсуждение прошло замечательно, Седых провела семинар на большом подъёме и сама была на высоте. Это был настоящий праздник и для Коли, и для его однокурсников, и для меня как для человека, который когда-то принял его, начинающего поэта, в своё литературное объединение с большой верой в его звезду.
А третья встреча с Галиной Ивановной у нас состоялась уже в самом конце моего пребывания в вузе на Тверском, на госэкзамене, когда шло обсуждение теперь уже моих стихов, представленных маленькой, почти самодельной книжечкой «Нешкольное сочинение». Ну негде, да и не на что в те далёкие девяностые было издать свои книги нестоличному молодому автору, который только год как был принят в Союз писателей России! В Седых совершенно неожиданно проявился эдакий московский (да и человеческий!) снобизм: она ударилась в сравнения с временами нэпа, когда резко возросло распространение самиздата сомнительного уровня, высокомерно назвав мою книжку «сборничком на обоях», и хоть и значилась моим официальным рецензентом, но для меня было очевидно, что странички книжицы пролистала равнодушно, не особо вникая и будучи априори совершенно уверенной, что на низком качестве бумаги не может быть и качественных стихов. И я поняла, что за дешёвенькой обложкой критик не потрудилась, не захотела разглядеть сами стихи, почувствовать живую душу автора, мастерство его и высоту. Особенно подробно она остановилась на моём стихотворении «Город», в котором увидела провинциальный страх перед мегаполисом (она так и сказала: страх перед мегаполисом!), совершенно не заметив главного посыла стиха: вовсе не страх, а глубочайшая печаль о том, что большой город перемалывает судьбы своих жителей, что мы всё сильнее оказываемся оторванными от природы, что соблазны и неограниченные возможности центральных городов растлевают душу…
http://stihi.ru/2019/02/21/7747
Почему-то Галина Ивановна, не вникнув по-настоящему в стихотворение, импульсивно и по-детски обиделась за Москву (хотя я писала вовсе не о Москве, или не только о ней, а, конечно, обобщённо). Затем в качестве контраргумента Седых попросила меня прочитать стих, посвящённый Северу – «Тридцать капель дождя…», – мол, вот тут авторша в своей стихии, и это сразу видно, так как и пишет девушка совсем по-другому, с любовью и теплом…
http://stihi.ru/2018/02/15/9900
И, поскольку Седых попросила, я встала и начала читать это стихотворение – в котором, кстати, горечи куда больше, нежели любви и тепла. И по мере того как я читала, лица моих рецензентов вытягивались, а по залу, в котором собрались свободные слушатели из числа столичных любителей поэзии, пробегал шепоток. Я догадываюсь, что произошло: они по первым же звукам моего голоса почувствовали, что имеют дело не с провинциальной девочкой-несмышлёнышем, а с вполне сформировавшимся поэтом со своим внутренним миром, не похожим ни какие другие, и сидели, обескураженные, не зная, что предпринять дальше. В импровизированном зале раздались аплодисменты, не предусмотренные регламентом экзамена, и меня попросили почитать что-нибудь ещё. А потом совершенно неожиданно рядом со мной выстроилась очередь за автографом...
Разочарование моё в Литинституте после этого обсуждения было столь велико, что я приняла решение не идти на два последних экзамена. И если бы не огромная проведённая работа моих дорогих однокурсников по приведению меня в чувство, не видать бы мне диплома как своих ушей… Впрочем, как говорится, это уже совсем другая история.
Я здесь веду речь только о том, что и сильным мира сего свойственно ошибаться, да ещё как. Вот так, уверена, не очень глубоко пробежалась Галина Ивановна и по строчкам Оли Флярковской, как когда-то обошлась с моей первой книжицей стихов. Снисходительно посоветовала оробевшей Ольге найти строгого редактора, раз та не вырастила такового в себе самой, а ещё так ненавязчиво предложила перейти на прозу… Это уже ни в какие ворота! Просто прямым текстом: ты, милая, стихов писать не умеешь, ты прозу пиши… Не засоряй тут наши поэтические турниры…
Честно, не ожидала от уважаемой Галины Ивановны такого! Неужели действительно власть заставляет даже самых умных и талантливых людей пользоваться ею неограниченно? Хочу – спасаю, а хочу – гублю?! Конечно, мы все, творческие люди, зависим от настроения и тысячи других мелочей, но нельзя забывать, сколь ранимы пишущие, как легко перечеркнуть одним буквально словом многолетние поиски и надежды поэта, который вдруг поверит в то, что место ему в прозе жизни… И эти обвинения в злоупотреблении нарративом, в склонности к прямому проговариванию (о чём и Пустовая говорила), к пересказыванию событий совершенно беспочвенны, ибо таков художественный приём в некоторых стихах Ольги Флярковской (а ведь масса и совершенно других!), и произведения эти ничего общего с прозаическими текстами не имеют. Они как раз максимально напоены поэзией – и уважаемым ли критикам не знать, что поэзия бывает очень разной и проявляется абсолютно по-разному. Кто-то сталкивает контрастные и несопоставимые понятия, рождающие новые смыслы и ассоциации, кто-то устраивает свалку и нагромождение из ярких образов, поражая читательское воображение, кто-то вообще обходится без метафор и эпитетов и достигает неимоверных высот в своём минимализме, кто-то приплетает эффектные термины и названия из мифологии, исторических книг и библейских источников, добиваясь их неожиданного звучания, а кто-то устремляется вслед за движениями собственной души, орошая свой поэтический путь россыпями рос и звёзд… И чей путь хуже, а чей лучше, чей предпочтительнее для отечественной литературы, а чей отстойней, мы судить не вправе, ибо мерило здесь только одно: наличие, степень и концентрация таланта.
Из уст Седых в адрес Флярковской прозвучало и обвинение в следовании по стопам Николая Рубцова. Буквально было сказано следующее: «Изживайте вы уже в себе Рубцова!» Но откуда сделан такой вывод, что Флярковская в чём-то повторяет или перепевает рубцовские стихи? Только на том основании, что у неё есть посвящения поэту, упоминания о нём? Так это примерно такой же ход мысли, что и в случае с моим стихотворением «Город» – ага, раз эта воркутяночка пишет что-то резкое о нашей Москве, значит, дура тёмная, шарахающаяся от мегаполисов. Читай: раз упоминает Рубцова, значит, евонная эпигонша!.. Как говорил герой Александра Белявского в культовом кинофильме «Ирония судьбы»: «Железная логика!» Господа, глубже-то когда смотреть начнём? Ольга Флярковская, с чьим творчеством я знакома уже не первый год, вовсе не подражает любимому своему поэту – её поэзия полностью автономна и свободна от прямого влияния певца полей и журавлей. Он лишь бесконечно близок ей по духу, по нежнейшей любви к своей Родине, по неизбывной печальной тональности стихов, возникающей у каждого поэта, чьё сердце принимает и вбирает в себя наши неоглядные просторы, по той необъяснимой тоске, которая рождается в каждом русском сердце осенней порой, в долгие часы предзимья, по тому особенному, русскому строю души, который необходимо впитать с молоком матери – и никак иначе. Можно ли это поставить поэтессе в вину? Сомневаюсь. Скорее, это неоспоримое достоинство её лирики.
Считаю также, что некорректно было приводить примеры из Рубцова и Шелехметского в качестве бесцеремонного нравоучительства: вот, мол, как пишут гении, стыдись, внимай и учись, если можешь! Это, позвольте напомнить, турнир, а не семинар в Литературном, где группа всегда состоит из разнородной массы стихотворцев, где учёба и порой даже натаскивание – важнейшая составляющая учебного процесса. Это турнир для взрослых поэтов, и в финал попали лучшие из достойнейших. Отношение к одному из участников, причём явно более сильному и поэтически зрелому, как к желторотому семинаристу, поверхностные «дружеские» советы и похлопывание по плечу выглядят фамильярно-неуместными и не делают чести известному критику. Запрещённый приём! А чего же не ткнули Русакова в лучшие образцы поэзии Пастернака или, скажем, Бродского? Как, выдержал бы конкуренцию начинающий пиит? Или нам, зрителям, на честную борьбу уже рассчитывать не приходится?.. Тут, кстати, нужно сказать большое спасибо ведущему финала Евгению Сулесу, который дипломатично и доброжелательно поддерживал обоих участников.
А вот то, что перевес голосов в колонке Флярковской идёт за счёт простых участников сайта, не ангажированных и имеющих меньший вес, чем эксперты, – это тоже очень показательно и говорит только в Ольгину пользу. За кого болеет народ? То-то и оно…
Ну, а разного рода хамские выпады в комментариях сторонников Русакова в адрес Оли и её стихов пусть останутся на их совести.