Насреддин двух Леонидов

Оказывается (то есть все это уже знали, а для меня оказалось) у Леонида Филатова есть пьеса по первой части «Повести о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Называется тоже «Возмутитель спокойствия». Написана стихами, часть из них — в форме рубаи, видимо, специально, чтобы порадовать поклонников Хайяма. Но часть это главным образом самая комическая, так что восточная поэзия в русских переводах здесь одновременно почитается и пародируется.


Я взяла эту пьесу с чувством легкого недоверия и смеялась до слез около часа. Но хороши бы мы были, если бы после столь продолжительного удовольствия не произвели сравнение «Повести» и пьесы по ней, глубокое, старательное и занудное, но исполненное благодарности к обоим произведениям и авторам. Сравнение следует ниже.

Начать с отношения к лучшему другу. У соловьевского Насреддина оно сложное и зависит от поведения последнего: он своего ишака когда колотит, а когда лепешками кормит и исламскому священному писанию обучает, а то и как очарованного принца выставляет — хотя, конечно, при таком разнообразии обращения любит его. Филатовский Насреддин к своему ишаку так нежен, что Гюльджан должна ревновать. Поругать он его может, но только сам поругать, а всем остальным запрещает, и этот запрет «не трогай ишака» превращается в рефрен всей пьесы. Потому что Насреддин не может не быть благодарным: крик верного ишака всегда спасал его в опасности. Но в «Повести» Леонида Соловьева ишак — действующее лицо, которое себя проявляет, участвуя в возмущении спокойствия (с привязанным барабаном) и в восстановлении справедливости. В пьесе Леонида Филатова ишак тоже есть, но роль его меньше числа упоминаний о нем. Скорее ишак в пьесе — это не только спутник, но и часть личности Насреддина и его особое, другое изображение: маленький, скромный, несерьезный, но полезный. Когда Эмир упрекнет Насреддина в том, что тот хочет быть вождем угнетенных и, следовательно, хочет власти, Насреддин ответит: «Уж кто ишак – тому не стать конем».


Соловьевский Насреддин — это легендарный персонаж, который в «Повести» становится конкретной и несколько больше, чем исторической, личностью. У него есть семья, родной город и внешность. Он сын седельника (во второй части выясняется, что приемный сын горшечника) Шир-Мамеда. Он не просто приезжает в Бухару, он родился в Бухаре и местным властям известно, что он родился в Бухаре, потому что в начале «Повести» объясняется, как, чтобы напасть на его след, погубили его родных. «Он любил свою родину, и не было в мире большей любви у этого хитрого весельчака с черной бородкой на меднозагорелом лице и лукавыми искрами в ясных глазах». В пьесе Филатова Насреддин бывал в Бухаре раньше, но не родился здесь — во всяком случае народ ожидает своего любимца Насреддина откуда угодно, зная, что у него дом везде, и никак не упоминаются его бухарские родственники. У Насреддина несколько словесных портретов, из которых ни один не должен ему вполне подходить, а все должны его преследователей с толку сбивать; согласно последнему он — веснушчатый, курносый и синеглазый блондин (что невероятно звучит, но хорошо рифмуется). Из приемлемых деталей внешности у него сохранился драный халат, у него также не изменился возраст — нет и сорока. Этот Насреддин, оставаясь человеком, а не легендой, утратил многие конкретные черты, которые у него были в «Повести», и вошел в образ духа свободы и сопротивления несправедливому режиму.


«Повесть» начинается медленнее пьесы, и она лиричнее пьесы: в ней много внутренних монологов и рассуждений Насреддина, которого автор успевает подробно представить читателю еще до того, как он въедет в Бухару и пойдут одно за другим его здешние приключения. В пьесе воспроизведены основные эпизоды первой части «Повести», но не все — нет первого дня пребывания в Бухаре, нет эмирского суда и нет сцены, где нельзя было думать об обезьяне, — и один эпизод из второй: побитие Насреддина не узнавшими его поклонниками, возмущенными его сообщением, что теперь Насреддин живет спокойно. В пьесе действие развивается быстрее, сексуальность откровеннее, юмор крепче и интернационален, но, например, запоминающиеся в «Повести» изысканные метафоры в восточном стиле вполне подхвачены и используются, так сказать, «комически переосмысленные». «Повесть»: «Ходжа Насреддин свернул ковер нетерпения и уложил его в сундук ожидания». Пьеса: «Ужели твоего коварства суслик Нагадит в плов доверья моего?..» «Хорёк твоей бестактности не вправе Обнюхивать чувяк моей души». «Тигр страсти в клетке воздержанья Отсиживать устал свой гордый хвост» (и еще бы выписала, но это самые перлы).


О «Повести» нужно признать, что она красивее. В ней заметнее Насреддин созерцающий и любующийся, который чередуется с Насреддином борющимся и плутующим. «Дерево трепетало под яркими солнечными лучами, и Ходжа Насреддин трепетал вместе с ним, словно сам был одет зеленой листвой; на ближнем минарете ворковали голуби, чистили крылья, и Ходже Насреддину хотелось почистить крыло; две бабочки порхали перед окном – ему хотелось быть третьим в их легкой игре». Но достоинством пьесы (не тем, которое в ней ампутировали Начальнику стражи, а неотделимым художественным достоинством) нужно признать более яркие образы отрицательных персонажей. Иначе, вероятно и не могло быть: ведь в пьесе представители враждебной стороны должны вести полноценный диалог с Насреддином. Уже в сценарии «Насреддина в Бухаре» Леонид Соловьев сделал их замечательнее, чем в «Повести», и создал запоминающиеся роли для актеров. Но в этом фильме лицо и жест важнее, чем диалог. В пьесе Леонида Филатова ростовщик Джафар и Эмир — достойные противники Насреддина. Во-первых, ни один из них не уступает ему в остроумии. Например, Джафара характеризует достойная цитирования сентенция:

«Сегодня все талдычат о морали,
Куда ни ткнись: мораль, мораль, мораль!
Но мы мораль настолько измарали,
Что новую придумать не пора ль?»


Затем Джафар проявляет изумительное красноречие, описывая эмиру прелести Гюльджан с использованием фруктовой образности (это есть и в «Повести», но в пьесе его монолог развит). А значит, шакалоподобный Джафар кроме отталкивающих черт наделен художественным и кулинарным вкусом. Что же касается пресветлого Эмира, то в «Повести», как мы помним, он фигура какая-то ленивая: он спит во время суда и решения «читают на его лице». В пьесе Эмир куда живее: он осмеливается возражать Насреддину. Он наделен обдуманной жизненной позицией и политика его, такая, как есть, сознательна: он уверенно объясняет переодетому Насреддину, что не его, Эмира, обманывают, а он позволяет воровать и придворным, и народу, так как на этом мир стоит. Можно заявить, что, как и в «Повести», Эмир политически пассивен — но он ответил бы, что пользуется известной ему человеческой природой, как пользуется ей, кстати, и Насреддин. Особенности и неприятные последствия своей должности Эмир сознает в совершенстве: в том же диалоге с Насреддином он произносит:

«Такая уж традиция в народе –
Ему всегда кого-то надо клясть!» —

то бишь почти цитирует «Бориса Годунова», а это — не единственная мировая классика, где оная мысль содержится (и ничего из этого пресветлый Эмир нарочно не читал, стало быть, научен государственным опытом). Деятельность Эмира разворачивается не в политике, а в его личной жизни, и тут он очень энергичен: оспаривает запрет Насреддина на посещение гарема и возражает против того, чтобы лекарь-Насреддин лечил его наложницу с угрозой для целомудрия. Из чего следует, что Эмир и в других подвластных ему областях мог бы быть энергичнее, если бы видел смысл и свой прямой интерес.


В пьесе существенные изменения претерпел образ Гуссейна Гуслия (чему много радуюсь я). В «Повести», как мы помним, он — неприятный придворный мудрец, убиравший конкурентов, а значит — заслуживший то, чтоб им воспользовалась интрига Насреддина, и не пожелавший проявить к герою снисхождение, когда личность мудреца установилась. В пьесе Гуссейн Гуслия — фигура оторванного от жизни интеллигента, который посвятил себя книгам и звездам, но все-таки даже Насреддина способен удивить. Центральная сцена действа: Насреддин заставляет мудреца сымитировать крики, как будто на пытке. Подражать крикам зверей у мудреца не получается — нет достаточного чувства (напоминает одну сцену в начале «Бедного гусара», где Мерзляев заставляет своего камердинера играть карбонария). Но когда речь заходит о протестах против несправедливого режима и политических преследованиях — сам Насреддин удивлен, какие точные тюремно-каторжные выражения способен производить мудрец! Установившаяся в пьесе дружба Насреддина и Гуссейна Гуслия вселяет надежду на союз интеллигенции и народного остроумия.


Самый зловещий персонаж в пьесе — не Джафар и не Эмир, а Начальник стражи. Этот образ, как и образ Джафара, показывает, что Насреддин и его друзья могут быть жестоки, когда противостоят жестокости. Плотоядный Начальник предложил оскопить слишком усердного на эмирской службе переодетого Насреддина, но сам подвергся оскоплению (по инициативе Гюльджан, к которой попытался приставать). Мстительный Насреддин довольно зло подтрунивает над Начальником. Апофеоз этой роли — произнесенная послеоперационным голосом речь о необходимости культурной экспансии целомудренного Востока на дикий и развращенный Запад, чтобы спасти человечество; речь Начальника стражи должна давать определенное и беспощадное объяснение мотивам таких призывов. В «Повести» Насреддину угрожала опасность подвергнуться таковой операции, и он спасся; то же происходит и в пьесе, но здесь членовредительская инициатива не осталась без осуществления, будучи переведена на другую жертву — своего автора.


В «Повести» Бухара изображена со многими страноведческими деталями. Такие детали упоминаются и в пьесе, но в обоих произведениях герой является в мир, который прежде всего называется Бухарой. Этот мир в пьесе, более новой, чем «Повесть», изменился во многих чертах. Конвейер осужденных на суде эмира, видимо, должен был что-то напоминать; в пьесе он исчез, и главными бедами сделались всеобщие воровство и лентяйство. В «Повести» свирепствуют эмирские осведомители и есть яркий образ шпиона, наказанного Насреддином, а в пьесе шпионская сеть, как кажется, пришла в упадок: хотя герой с самого начала говорит, что должен беречься стукачей, опасается он их на самом деле так мало, что кузнец Юсуп представляет его народу прямо на бухарском базаре — в «Повести» Насреддин объявляет себя в чайхане.


И вот как раз в том, как изображены отношения между народом и властью, — главная разница между двумя произведениями.


В «Повести» заметно более-менее четкое разделение между двором эмира и городом. Эмир и все, кто служит эмиру, — зло, народ достоин сострадания и защиты. Конечно, и среди народа есть глупцы, жадины и так далее, но вообще народ — это друзья Насреддина, и виноваты перед народом те, кто поддерживает и усугубляет его бедствия. Когда эмир со всем двором выходит вершить суд, перечисляются многие лица, из которых состоит его двор, и все они так или иначе плохи. Придворные мудрецы знают только мудрость интриг и стяжательства. Придворные поэты только льстивы. А в пьесе разделение не настолько четкое: шутки и разоблачающие замечания Насреддина распространяются и на Эмира, и на народ, поскольку причиной бед народа может быть то, что считается его характером. Отправляя стражников искать монеты-плоды звездопада в эмирский сад, Насреддин шутит о стражниках не как о слугах власти, а как о представителях народа, который верит, что можно все получить, не работая, а лишь держа руки под небом «зазывным ковшиком».


Читатель «Повести» — ее первый читатель — должен верить: революция — это к лучшему. Ожидается, что он в это верит. Поэтому в рассуждения Насреддина о том, что человек должен бороться за то, чтобы быть лучше и у него это может получиться, включено замечание о вине неправильного порядка и о том, что неправильный порядок нужно менять. «Самой заветной мечтой его была мечта о мире, в котором все люди будут жить как братья, не зная ни алчности, ни зависти, ни коварства, ни злобы, помогая друг другу в беде и разделяя радость каждого как общую радость. Но, мечтая о таком счастливом мире, он с горечью видел, что люди живут неправильно, угнетают и порабощают друг друга и оскверняют души свои всяческой мерзостью. Сколько времени понадобится людям, чтобы понять наконец законы чистой и честной жизни? А в том, что люди когда-нибудь поймут эти законы, Ходжа Насреддин не сомневался нисколько. Он твердо верил, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих; ростовщик Джафар и рябой шпион с их насквозь прогнившими душами – это лишь уродливые исключения; он твердо верил, что от природы человеку дается только хорошее, а все плохое в нем – это чуждая накипь, привнесенная в человеческую душу извне неправильным, несправедливо устроенным порядком жизни; он твердо верил, что будет время, когда люди начнут перестраивать и очищать жизнь, очищая в этой благородной работе и души свои от всяческой скверны…»


Насреддин у Леонида Филатова тоже не снимает вины с порядка и в глаза Эмиру говорит, что его несправедливость — и есть причина бунтов. Но в благо от революции Насреддин здесь тоже не верит и об этом говорит, не боясь не понравиться не только власти, но и народу, если народ хочет бунтовать. (Что смело со стороны Насреддина: он лучше некуда знает, как народ не хочет видеть в нем предателя).

«Но бунтарей не сами вы плодите ль?
Не вы ли населили ими мир?
Да вы их – если вдуматься –родитель!
Вы их производитель, мой Эмир!
Когда указ вы новый издаете,
Который только вам необходим,
Вы тем указом почву создаете,
Чтоб новый появился Насреддин!
Который год наш длится поединок,
И правым он и левым – всем не мил!
Чем круче власть – тем больше насреддинов,
Чем больше их – тем неспокойней мир!

Эмир (с интересом)
А если власть захватят насреддины?

Насреддин

Счастливее не станет Бухара…
Опять не будет в мире середины,
А значит, и не будет в нём добра.
Бунтарь, живя в боренье неустанном,
Ругает и свергает всех царей,
Но, ставши сам халифом иль султаном,
Вострит топор на новых бунтарей!»

Насреддин Леонида Соловьева приходит возмущать спокойствие туда, где спокойствие, то есть порядок, неправильное. Он еще не может его изменить, но может бороться с последствиями и отдельными проявлениями. Насреддин Леонида Филатова приходит туда, где спокойствия нет и быть не может, потому что есть очень много причин для его отсутствия. И от титула, вынесенного в заглавие, он скромно отказывается:

Не возмутитель и не разрушитель
Я в мире ничего и никого,
Простых сердец негромкий утешитель –
Вот образ мой. Не более того.

Леонид Соловьев, представляя своего героя, довольно скоро дает понять, что это хоть и хитрец неуловимый, но кто-то больше, чем герой анекдотов — его Насреддину даже не все анекдоты о себе нравятся и некоторые он отрицает. Насреддин Леонида Филатова сперва выглядит просто веселым авантюристом — в особенности потому, что остальная компания персонажей пьесы вполне достойна его в беседе. Но по мере приближения к финалу в образе его возрастает патетическое звучание — как это и в «Повести», и как должно быть. Насреддина не считали бы героем, если бы он не изменился: после многочисленных ожидаемых спасений не пошел на самопожертвование и не проявил себя еще и в кажущемся поражении после многих побед.

Сто странных счастий есть у человека.
Боюсь, вы их не знаете, Эмир.
Но лишь на этих странностях от века
И держится сыпучий этот мир!..
Вот я стою у этого помоста,
Как говорят, у смерти на краю,
И вам понять, я думаю, непросто
Улыбку беззаботную мою.
Но счастлив я лишь тем – хвала Аллаху! –
И тем горжусь, улыбки не тая,
Что в миг, когда в крови свалюсь на плаху,
По мне заплачет женщина моя!
А вы, Эмир?.. Ваш голос много значит,
У ваших ног склонилась Бухара…
Но вы умрете – кто по вас заплачет?
Гарем?.. Визири?.. Слуги?.. Повара?..
Печалиться никто не станет шибко,
Когда и ваш верховный час пробьет…
Любимая в бассейне вашем рыбка –
И та по вас слезинки не прольет!
Так сверим же, Эмир, две жизни эти:
Чья веселей картинка бытия?..
И кто ж из нас счастливей был на свете –
Вы, всё имущий, или нищий я?

А что точно объединяет две книги — они обе написаны, как заявлено, для радости людей. От первой из них хочется запеть, от второй — долго смеяться, от обеих — радостно заплакать.


Сравнение насреддинских историй Леонида Соловьева и Леонида Филатова, на мой сравнительный взгляд, показывает: может меняться Бухара, но Насреддин в нее вернется. И значит, не оставит печалиться: устроит на пути следования каравана испытания привалы надежды.

24.12.2016