Ивен Боленд. Чёрный веер, данный мамой. Перевод

Ивен Болэнд
Чёрный кружевной веер, который дала мне моя мать.

Тот веер первым был подарком, что вообще он подарил ей, –
купил его за пятьдесят пять франков в Галереях,
в Париже довоенном. Было душно.
Ревели ночи из-за сухости без звёзд.
 
Они в то лето в городе остались.
Встречались в кофе-барах. Приходила
она заранее, он с опозданьем. В тот вечер ещё позже.
Развернули веер. Он на часы смотрел.

Она глядела на Boulevard des Capucines.
Ещё раз заказала кофе. Встала.
Пустели улицы. Убийственной была жара.
Подумала, что даль грозой пахнула.

На нём дикие розы на шёлк нанесены вручную;
не интересно, не искусно, грубыми стежками, быстро.
Всё остальное – черепаший панцирь; присутствует неявно
блестящее спокойствие фактуры. Этот 
в прожилках материал уставший, сохраняет 
до сих пор ощущение насилия над ним.
Ткань кружевная помрачнела, как будто бы была
открыта для погоды, и та в неё проникла.

То прошлое – терраса опустевшего кафе.
Предгрозовые сумерки без ветра. Бежит мужчина.
Нет способа узнать, что там случилось, –
узнать нельзя, но можно пробовать представить

как самка чёрного дрозда тем первым знойным утром, летом,
цветочки ищет, ягодки и червячков,
и чувствует тепло. Но вот внезапно выставляет страстно
своё крыло во весь его размах.

Текст оригинала:

Eavan Boland
The Black Lace Fan My Mother Gave Me   

It was the first gift he ever gave her,
buying it for five five francs in the Galeries
in pre-war Paris. It was stifling.
A starless drought made the nights stormy.

They stayed in the city for the summer.
The met in cafes. She was always early.
He was late. That evening he was later.
They wrapped the fan. He looked at his watch.

She looked down the Boulevard des Capucines.
She ordered more coffee. She stood up.
The streets were emptying. The heat was killing.
She thought the distance smelled of rain and lightning.

These are wild roses, appliqued on silk by hand,
darkly picked, stitched boldly, quickly.
The rest is tortoiseshell and has the reticent clear patience
of its element. It is
a worn-out, underwater bullion and it keeps,
even now, an inference of its violation.
The lace is overcast as if the weather
it opened for and offset had entered it.

The past is an empty cafe terrace.
An airless dusk before thunder. A man running.
And no way to know what happened then—
none at all—unless, of course, you improvise:

The blackbird on this first sultry morning,
in summer, finding buds, worms, fruit,
feels the heat. Suddenly she puts out her wing—
the whole, full, flirtatious span of it.