Сон

Язычки свечей жадно лакают темноту, но она не убывает, а лишь колышется, бежит волнами теней. Я не знаю, что за существо сидит у стола, склонившись над белым свитком: то ли согбенная седая женщина в чёрном плаще, то ли огромная птица с чёрными крыльями, сложенными за спиной, с головой, покрытой серебристыми перьями. Но ведь во сне такая неопределённость не вызывает никакого удивления, не мешает видеть главное.

В тишине я наблюдаю, как жёлтые пальцы иссохшей руки или, быть может, когтистой лапы выхватывают откуда-то из теней то одну, то другую кисточку и без колебаний окунают её в нужную краску. Матовый, плотный шёлк свитка испещрён значками. Это, видимо, иероглифы какого-то неизвестного мне языка. Они перемежаются с картинками-миниатюрами. В то время как я рассматриваю манускрипт, на белой поверхности возникает новый абрис, его заполняют краски. Э-э-э, да ведь на этой картинке запечатлено то, что я вижу вот сейчас: стол, свечи, свиток, тёмная фигура, склонившая взъерошенную седую голову над своей работой.

Огоньки нарисованных свечек и локоны дымка над ними удлиняются, истончаются. Свиток начинает раскручиваться. Две паутинные линии: оранжево-жёлтая и сизая, повинуясь лёгким движениям кисточек, появляются и бегут по испещрённому символами и картинками белому шёлку назад, назад, назад, то прямо и параллельно, а то свиваясь. Порой одна или другая нить высылает усики и, как гороховый стебель, цепляется за какой-то раннее нарисованный образ, находя в нём то сходный цвет, а то контрастный.

И вот свиток развёрнут почти до самого начала. Сизая линия обвивается вокруг очертаний сизых птиц, огненная находит отражение в их круглых оранжевых глазах. Я вижу стаю голубей. Птицы толпятся на булыжной мостовой, клюют крошки. Сценка становится трёхмерной, приходит в движение, заполняет не только моё зрение, но и все другие чувства. Мне за ворот ползёт холодок, а лицу тепло от мартовского солнца. Слышно воркование и плеск крыльев. Некоторые птицы, насытившись, важно ходят, кланяются, заигрывают друг с другом в преддверии весны. Одни члены стаи улетают, а на их место приземляются новые, голодные. Среди неторопливых голубей шныряют воробьи, они ловко выхватывают крошки. Всё происходит на небольшой площадке у моста через канал. Внизу, на сияющей воде, качаются льдины.

Кормят птиц старушки. Впрочем, нет, не только старушки. Вот и совсем маленькая девочка в синем пальто. Её бабушка даёт ей кулёк с крошками, показывает, как бросать птицам корм, учит: «Ты им скажи: гуля-гуля. Голуби любят, когда их так подзывают: иди сюда, гуля-гуля, гуля-гуля. И воробушкам тоже кинь». Девочка разбрасывает крошки, повторяет: «Иди сюда, гуля-гуля». Потом вдруг добавляет: «Гуля-гуля… бабуля…» — и смеётся.

Я знаю, почему она смеётся, я помню эту радость, почти невыносимо щекочущую изнутри. Ведь девочка с кульком — я, меня бабушка привела кормить птиц. В тот день я впервые прикоснулась к тайным нитям, связывающим мир в одно целое, почувствовала бегущие по ним сигналы. Воркование голубей созвучно и обращению к птицам — «гуля-гуля», и ласковому слову «бабуля». Голуби кажутся ожившими двойниками лоснящихся серых булыжников, отполированных бесчисленными шагами. В карих глазах бабушки играют отражения бликов, бегущих по тёмной воде канала. Седые волосы шевелит тот же ветерок, который колышет серо-белые льдины. Крошки мы несколько дней собирали из хлебницы, и я знаю, каков на вкус корм для птиц, я сама ела такой же хлеб: и белый, и чёрный, и самый вкусный — душистый бородинский.

Между тем краска на шёлке подсохла, и быстрые пальцы начинают сворачивать свиток. Теперь, вглядываясь в мелькающие символы и картинки, я узнаю запечатлённые в них события, я понимаю, что это летопись моей жизни.

Порой целый ключевой этап моей биографии умещается в одном образе. Вот картинка, обозначающая эмиграцию: молодое яблоневое деревце срублено почти под корень. Упругие ветки топорщатся, тщетно пытаясь приподнять с земли поверженный ствол. Оставшийся от дерева пенёк расщеплен, в него вживлён тоненький черенок новой судьбы. Холщовая повязка, прикрывающая стык между корнями подвоя и привитой верхушкой, окрашена алой киноварью.

Зато какой-то вроде бы незначительный, полузабытый момент из прошлого вдруг распахивается на всю ширь свитка. Вот давняя лыжная прогулка. Лыжня проложена вдоль замёрзшей, укрытой снегом реки. Она хорошо накатана и словно бы сама атласно стелется под ноги. Вечереет, нужно торопиться домой, но я замедляю бег. Синева неба быстро сгущается: индиго усыпано серебром. Одна звезда дрожит в чёрной воде последней полыньи, ещё не захваченной зимним сном.

А вот сад, протягивающий мне ветви, усыпанные тёмно-красными плодами. Это яблоки сорта «эмпайр», выведенного здесь, на севере штата Нью-Йорк. Воздух под деревьями звенит и сверкает слюдой бесчисленных крыльев — над паданцами вьются осы. Я вдыхаю пьянящую смесь спелости и брожения. Плод, прогретый погожим сентябрьским полднем, отягощает мою ладонь. Даже сейчас, глядя на нарисованное яблоко, я ощущаю, как хрустит его терпкая кожица, как кисло-сладкий сок наполняет мой рот. Я жмурюсь от удовольствия.

Лапы-руки продолжают сматывать свиток. Лица, точно схваченные жесты… Я вглядываюсь: родные, друзья, учителя. Вот лица, которые окружают меня в моей сегодняшней жизни, только они моложе, моложе себя самих, моложе меня. Вот и те, кого я так долго не видела. Иных уже нет в живых. А некоторых из людей, запечатлённых на свитке, я напрочь забыла. Свет свечей падает на их образы, в них вспыхивает что-то пронзительно знакомое. Где они, каковы их судьбы, что нас связывало? Теперь уж не смогу узнать: я не успеваю нашарить в памяти, как их зовут, кто они, прежде чем они исчезают.

Тут и там из-за символов главного повествования вдруг выглядывают какие-то диковинные существа, вырастают лозы сказочных растений, распахиваются ворота в воображённые города. Но большая часть манускрипта — это просто хроника моей жизни, со всей её обыденностью и суетой, с её большими и малыми радостями и потерями. И мои промахи, глупости, проступки — все они тоже тут, никак от них не откажешься, ничем их не замажешь. Однако вот что странно: даже самые неинтересные и неприглядные моменты моей биографии выписаны с той же трудоёмкой тщательностью, на том же плотном шёлке, теми же колонковыми кисточками, что и лица самых дорогих мне людей, символы самых памятных событий.

Наконец свиток снова свёрнут до нынешнего момента. Мне хочется узнать: как много осталось ещё незаполненного шёлка, сколько ещё места понадобится для хроники моей жизни? Но я не решаюсь приблизиться к склонившейся над работой фигуре у стола. Не то чтобы я её боялась, но я испытываю почтение к ней, к её сосредоточенному труду. Мне кажется неуместным вторгнуться в её пространство. Встав на цыпочки, я пытаюсь заглянуть из-за её плеча. Свешивающийся со стола шёлк теряется в движении теней, и мне не удаётся узнать, достаёт ли он до пола, продолжается ли он во мраке под столом.

Моё движение не остаётся незамеченным. Мелькают кисточки, и появляется новая картинка — белка высовывает из дупла свою неугомонно-любопытную мордочку. Тончайший белый мазок ложится на чёрный кружок, и глаз зверька становится выпуклым, влажным, зрячим. Как искусен мой летописец! И тут у меня возникает череда совсем иных вопросов. Зачем этот мастер прилагает столько усилий, с таким тщанием выписывает всё, что происходит со мной? Я же не пророк, не властитель судеб, не герой, не гений. Я — обычный человек с обычной судьбой. А может быть, летописец за столом сидит там против своей воли? Кто и зачем навязал ему эту, несообразную его мастерству, работу? Может быть, роль моего биографа — это повинность, даже наказание? Мне становится жалко эту согбенную трудом старую женщину, эту заточённую в четырёх стенах птицу.

На шёлковой поверхности возникает образ моей жалости: ладони, сложенные ковшиком, наполненные прозрачной водой. В следующий миг колонковая кисточка лёгким движением стряхивает на белизну россыпь мельчайших золотых брызг — летописец смеётся. Скрюченные пальцы летают между светом и тенью, вытягивая из небытия, как паутину, штрих за штрихом: ультрамарин, изумрудная зелень, охра, жжёная слоновая кость. Чёрная птица, раскинув крылья, парит над лунной рекой. Старая женщина в чёрном плаще стоит на круче и смотрит из-под руки на снежные вершины, осиянные восходящим солнцем… И я вдруг осознаю, сколько незаполненного пространства между значками на шёлке, сколько там свободы и неизведанности.

«Ещё, ещё, покажи мне ещё!» Не сдержавшись, я нарушаю тишину скриптория и сконфуженно замолкаю. В ответ на шёлк прыскает новая россыпь золотых искр смеха. Моя просьба виднеется в центре этого мерцающего облачка — это жадно открытый клюв птенца. Тут мне самой становится смешно: какой же я птенец? У меня уж не первый год голова седеет. А остриё кисточки снова очерчивает, выделяет ярко-жёлтым уголки клюва: ну да, седеешь, а всё птенец — желторотый, ненасытный птенец.

Пламя свечей пригибается, дрожит. Сквозняк обдаёт холодом мою спину: позади меня открывается дверь. Я знаю: это миг расставания. «Нет! Нет! Я хочу понять! Скажи мне своё имя! Покажи мне своё лицо! Я не хочу забыть…» Мой крик протеста, моя мольба проваливаются в тишину. Седая голова всё так же безмолвно склоняется над своей работой. Но прежде чем исчезают свечи, свиток и сгорбленная крылатая фигура, летописец успевает нанести на шёлк, а я успеваю поймать взглядом ещё одну картинку: прямоугольник розового золота и на нём сизое кружево — силуэт сосновой ветки.

Медленно, неохотно я открываю глаза. На противоположной стене спальни я впервые вижу, по-настоящему вижу то, что появляется на её белой поверхности каждым солнечным утром: прямоугольник света занимающейся зари и скользящая по нему тень сосновой ветки, которую за окном колышет ветер.